1

У Жуковского по субботам собирались литературные друзья. Здесь как-то Вяземский прочел вслух письмо к нему Александра Тургенева из Парижа о крупнейших культурных и политических событиях дня. Пушкин был в восхищении: «Глубокомыслие, остроумие, верность и тонкая наблюдательность, оригинальность и индивидуальность слога, полного жизни и движения», — все это увлекло его. Таково же было впечатление других гостей: Крылова, Одоевского, Плетнева. По свидетельству Вяземского, все в один голос закричали: «Жаль, что нет журнала, куда бы выливать весь этот кипяток».

В пушкинском кружке ценили тип английского «трехмесячника» и французского «исторического ежегодника», то есть компактных изданий с редкой периодичностью, дающих исчерпывающие обзоры культурной и политической жизни Европы. В 1809 году Вальтер Скотт основал «Quarterly Review» (то есть обозрение наук, искусств и политики, выходившее четырьмя книжками в год). Новый тип журнала имел необычайный успех благодаря участию в нем крупнейших литературных, научных и политических сил Англии.

31 декабря 1835 года Пушкин направляет Бенкендорфу заявление о своем намерении выпустить в 1836 году четыре тома литературных статей «наподобие английских трехмесячных Review».

Через две недели последовало разрешение литературного журнала без политического отдела. Пушкин приступил к подготовке «квартального обозрения» при ближайшем участии Гоголя, Вяземского, Одоевского, Жуковского, Баратынского, Языкова.

11 апреля 1836 года вышел первый выпуск «Современника». По блестящему качеству литературных материалов он стоял на исключительной высоте не только среди тогдашней периодики, но и всей русской журналистики. В этой книжке-сокровищнице находились: «Скупой рыцарь», «Пир Петра Первого», «Путешествие в Арзрум», «Покров, упитанный язвительною кровью» и критическая статья Пушкина о Георгии Кониском; три вещи Гоголя: «Коляска», «Утро делового человека» и статья его «О движении журнальной литературы», получившая значение программного выступления «Современника» против застоя российской периодики тридцатых годов во имя новой, «живой, свежей, чуткой» публицистики.

Так вырабатывался новый тип русского журнала. Поэт стремится придать своему «Современнику» характерные черты больших органов современной культуры. Некоторые образцы таких иностранных изданий имелись в его библиотеке. Он знал и ценил обозрения универсального типа, посвященные «литературе, искусствам, художественным ремеслам, агрономии, географии, коммерции, политической экономии, финансам, юриспруденции и проч.». Особенное внимание уделялось в такой периодике жанру путешествий, здесь же широко освещались вопросы представительного строя, организации фабричного труда, новых рынков, мореплавания.

С первых же своих книжек «Современник» выдвигает мемуарный жанр как живой отдел исторических источников. В тридцатые годы Пушкин не раз убеждал даровитых русских людей писать свои воспоминания. В Москве в 1836 году он собственноручно начинает записки самобытного таланта, актера из крепостных М. С. Щепкина; из этих начальных строк Пушкина выросла впоследствии живая и волнующая книга о жизненном и творческом пути великого артиста.

Особенно интересуют Пушкина воспоминания военных деятелей, записи «кавалерист-девицы» Н. А. Дуровой, дневник Дениса Давыдова, «Прогулка за Балканом». Систематически разрабатывается отдел научных статей на актуальные темы (например, о «парижском математическом ежегоднике»). Незадолго до смерти Пушкин предлагал П. Б. Козловскому дать ему сообщение по животрепещущему вопросу о паровых машинах.

Пушкин имел в виду и в дальнейшем развивать документальный отдел своего журнала, основанный на истории, критике, мемуарах, путешествиях, открытиях, изобретениях; он хотел дать образцы народного творчества — русские песни, сказки, пословицы — и напомнить незаслуженно забытых старинных авторов.

Но прежде всего «Современник» был журналом великого поэта. Здесь появились некоторые из известнейших стихотворений самого редактора и таких его современников, как Тютчев и Кольцов.

В «Пире Петра Первого» Пушкин снова проявляет себя замечательным мастером исторической гравюры. Праздничная картина «Петербурга-городка» дает ощущение всей петровской эпохи. В ритме стиха, бодром и радостном, как бы звучит гул оркестров эскадры, флотских хоров и приветственных салютов. Это бьется самый пульс времени, когда мощное строительство новой культуры сочеталось с военными триумфами:

Великолепные описательные строфы невидимо ведут к большой политической теме — «милости» («Нет! он с подданным мирится…»). Смысл стихотворения, напоминавшего о судьбе декабристов, раскрывается из заметки Пушкина к его историческому труду: «Петр простил многих знатных преступников, пригласил их к своему столу и пушечной пальбой праздновал с ними свое примирение».

В четвертой книжке «Современника» было напечатано стихотворение «Полководец», вызвавшее восхищение Белинского («одно из величайших созданий гениального Пушкина»). Оно сохраняет до сих пор значение проникновенной защиты выдающегося исторического деятеля, непризнанного и глубоко оскорбленного современниками.

Интересны источники стихотворения. В очередном томе словаря Плюшара была дана хвалебная оценка Барклая, сочетавшего «с глубокими познаниями военного искусства храбрость и необыкновенное хладнокровие в делах с неприятелем»; «но несправедливость современников часто бывает уделом людей великих: не многие испытали на себе эту истину в такой степени, как Барклай де Толли. В тяжком 1812 году, когда он, следуя искусно соображенному плану, отступал без потери перед многочисленными полчищами неприятельскими, готовя им верную гибель, многие, весьма многие, не понимая цели его действий, обвиняли его в бедствиях отечества. Только внутреннее убеждение в правоте своих поступков поддерживало тогда Барклая де Толли».

Статья эта вызвала глубокий отзвук Пушкина. Размышления поэта о трагической роли героя в отсталом и мелочном обществе в сочетании с новыми сведениями о замечательном военном деятеле, оклеветанном современниками, выросли под пером поэта в исторический портрет исключительной выразительности и драматизма. В том же 1836 году Пушкин писал: «Барклай, не внушающий доверенности войску, ему подвластному, окруженный враждою, язвимый злоречием, но убежденный в самом себе, молча идущий к сокровенной цели и уступающий власть, не успев оправдать себя перед глазами России, останется навсегда в истории высоко поэтическим лицом».

Таким и стремится изобразить его Пушкин в своем историческом портрете. В стихотворении дана выразительнейшая словесная транспозиция изображения Барклая в знаменитой военной галерее Зимнего дворца. В парадном портрете фельдмаршала с его золотым шитьем, орденами и плюмажем Пушкин читает великую грусть и горькую думу. «За ним — военный стан…» Это русская стоянка под Парижем, штурмом которого руководил в 1814 году Барклай. «Кругом — густая мгла…» Одиночество, отречение и мужественная стойкость перед смертельным оскорблением. Такова нравственная характеристика героя, пронизанная размышлениями Пушкина о трагической роли выдающегося деятеля, «над кем ругается слепой и буйный век». Непонятый и осужденный современниками, главнокомандующий вынужден «в полковых рядах сокрыться одиноко».

В литературе о Пушкине не раз указывалось, что в «Полководце» слышится голос поэта о его собственной судьбе среди враждебной великосветской черни, тайно уже подготовлявшей последнюю трагедию его жизни.

2

1836 год, столь продуктивный в литературной деятельности Пушкина, — год «Капитанской дочки» и «Современника» — дал ряд высоких достижений и в области лирики. Новый тон слышится теперь в стихах Пушкина: признания и жалобу сменяет раздумье. Над элегиком господствует поэт-мыслитель. Характерна запись в одном из его прозаических отрывков тридцатых годов: «Он любил игру мыслей, как и гармонию слов, охотно слушал философические рассуждения и сам писал стихи не хуже Катулла». Поздняя пушкинская лирика замечательно соответствует этой характеристике.

5 июля написано «Из Пиндемонте», где «буржуазной демократии» с ее парламентскими прениями о государственном бюджете и видимостью «свободы печати» под угрозой всевозможных штрафов и заточений противопоставляются «иные права», «иная свобода»: великий принцип независимости поэта от палат и придворных «ливрей» во имя его вольных скитаний, творческого созерцания природы и жизни для искусства.

Тогда же написана «Мирская власть» с горячим протестом против «грозных часовых», стоящих «с ружьем и в кивере» перед распятием для охраны его от черни:

Здесь резко выражены социальные запросы поэта в последний год жизни, когда мысль его все решительнее обращается к народу, его жизни, его судьбе, его запросам и будущему. Как и в молодости, Пушкин перед концом своего поприща придает огромное значение сатирической силе поэзии. Он приветствует писателя, который в одной своей речи «представляет песню во всегдашнем борении с господствующей силою».

Утверждения новой общественной эстетики слышатся и в его последнем стихотворении о своем творческом призвании. Памятник поэта не одинок, не пустынен, не удален от больших дорог человеческой жизни: «К нему не зарастет народная тропа». Поэт дорог разноплеменным массам, близок толпам, «любезен народу», не отдельным гениям, не одиноким мечтателям, не избранникам духа, нет — степным кочевникам, бедным северным племенам, темным, убогим, отверженным, загнанным историей и цивилизацией, отброшенным в темноту, в нужду и безвестность. К этим иноязычным народностям, в бескрайные восточные степи, с их кибитками и шатрами, или к бесплодным северным скалам несет он слова, напоминающие среди борьбы, гнета и тьмы настоящего о великой цели будущего, облегчающие судьбы поверженных и гонимых, призывающие «милость к падшим».

Трудно переоценить или преувеличить этот глубоко социальный характер пушкинского завещания — именно им определяется смысл всего бессмертного стихотворения. И недаром в первом наброске этого поэтического исповедания Пушкин назвал писателя, который всегда был для него выразителем освободительного и революционного устремления русской мысли:

Вторая книжка «Современника» со статьей Пушкина о российской и французской академиях, критикой Вяземского на «Ревизора», записками Дуровой и «Урожаем» Кольцова прошла через цензуру в июне. Готовился осенний выпуск с повестью Гоголя «Нос», с обширным вкладом самого Пушкина — рядом его статей, отрывков из «Рославлева», «Родословной моего героя». В эту же книжку Пушкин включил «Стихотворения, присланные из Германии» Ф. Т., то есть ряд стихов еще безвестного Тютчева, которым суждено было стать знаменитыми образцами русской поэзии; между ними находились «Весенние воды», «Цицерон», «Фонтан», «Silentium», «О чем ты воешь, ветр ночной…», «Не то, что мните вы, природа…», «Как океан объемлет шар земной…» и ряд других лирических шедевров.

Несколько позже Плетнев вспоминал о том «изумлении и восторге», с каким Пушкин встретил неожиданное появление этих стихотворений, «исполненных глубины мысли, яркости красок, новости и силы языка».

Напечатанная в этом же выпуске «Современника» статья Пушкина «Джон Теннер» представляла собою обзор записок цивилизованного американца, прожившего тридцать лет среди индейцев. Занимавшая некогда Пушкина романтическая тема о культурном герое в среде горных черкесов или кочующих цыган приобретала теперь черты политического реализма: конституция Соединенных Штатов, быт «нового народа», противоречия комфорта и наживы с идеями просвещения и народоправства, «рабство негров посреди образованности и свободы», «бесчеловечье Американского конгресса» к индейским племенам, ложь показной демократии, раскрывшейся «в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нестерпимом тиранстве», — эти острые вопросы новейшего социального строя поставлены Пушкиным с поразительным чутьем действительности, с его неизменным протестом против лицемерного деспотизма, порабощающего массы: «со стороны избирателей алчность и зависть, со стороны управляющих робость и подобострастие». Такой замечательный очерк Американских Соединенных Штатов Пушкин дает в 1836 году, как бы предвещая за много десятилетий гневные характеристики новейшей Америки в статьях Горького и в стихах Маяковского.

Этим страницам соответствуют и многократные высказывания Пушкина о социальном строе и завоевательной политике Англии. В своем «Путешествии из Москвы в Петербург» Пушкин упоминает «жалобы английских фабричных работников», от которых «волоса встанут дыбом от ужаса». Он стремится показать своему читателю, сколько крови и слез скрывают мировые фирмы британских негоциантов: «сукна господина Смита» или «иголки господина Джексона». Поэт глубоко осознал трагическую сущность этого мира, разорванного непримиримой борьбой: «Какое холодное варварство с одной стороны, с другой какая страшная бедность!..» Он пишет о разрушителях машин и массовых восстаниях безработных и возмущается бесчеловечностью колониальной политики Великобритании: «тиранством в Индии», где длилась второе столетие кровавая эпопея борьбы англо-индийской империи с туземным населением. Колонизаторская и капиталистическая Англия неизгладимо заклеймена в этих трепещущих гневом страницах великого гуманиста.

Одновременно происходит и некоторый пересмотр приемов и методов политической активности. Сложившаяся обстановка нового царствования отменяла ряд положений 1817 или 1821 года. Убежденный в том, что только «глупец один не изменяется», Пушкин стремился уловить развитие исторической мысли и опыты новой эпохи, чтобы на реальной почве строить свои государственные воззрения, неизменно сохраняя при этом верность основным устремлениям своей «декабристской» молодости. Возникшая еще на юге мысль о бесполезности «неравной борьбы» укрепляется теперь непреложной силою новых событий и фактов.

В двух статьях о Радищеве (1833–1835 и 1836) Пушкин исходит из убеждения, что борцы-одиночки бессильны свалить кумир самодержавия. Не отдельные лица и даже не отряды повстанцев приведут Россию к гражданскому благоденствию, а весь народ в целом, все «отечество свободы просвещенной» (по ранней формуле Пушкина). Радищев, декабристы, Евгений в «Медном всаднике» благородно и безрассудно обрекли себя на героическую гибель. Всякая же борьба должна практически исходить из реальных шансов на победу. Необходимо поэтому в корне изменить возвышенную, но бесплодную тактику революции, уже потерпевшую на деле непоправимые поражения.

В статьях о Радищеве основное прогрессивное миросозерцание Пушкина выдерживает до конца испытание от столкновения с обратными течениями «жестокого века». Сколько бы поэт ни осуждал старинного публициста за химеричность его социальных планов, он преклоняется перед ним как перед благородной личностью и подлинным народным заступником. Возражая против ряда положений автора «Путешествия», Пушкин открыто высказывает свое подлинное уважение к этому мужественному писателю «с духом необыкновенным», «с удивительным самоотвержением и с какой-то рыцарской совестливостью». Замечательно, что единственное имя, которое Пушкин высекает на цоколе своего символического памятника, — это имя Радищева.

В «Современнике» получает свое окончательное развитие деятельность Пушкина-критика, начатая еще в середине двадцатых годов случайными заметками и принявшая систематический характер в «Литературной газете». В плане критики Пушкин испробовал самые разнообразные жанры — от литературного портрета, фельетона и рецензии до литературного письма, диалога, драматической сцены. Эти тонко разработанные формы свидетельствуют, что и в критике Пушкин выступал как мастер-художник. Несмотря на необходимость непрерывно бороться с журнальными противниками и полемически обороняться от нападок, Пушкин признавал подлинной задачей этого жанра раскрытие творческих ценностей, сочувственную характеристику дарований. «Хотите ли быть знакомым с художеством? — спрашивает Пушкин в одной из своих критических статей. — Старайтесь полюбить художника, ищите красот в его созданиях».

И сам он подавал такой пример своей творческой критикой, остроумной, глубокой, блестящей, полной озаряющих идей и незабываемых афоризмов.

Статьи и заметки Пушкина о Гоголе, Баратынском, Дельвиге, Бестужеве, о классицизме и романтизме, о Байроне и Вальтере Скотте приближали Пушкина к историческим изучениям поэзии и к вопросам литературной эстетики. Сохранились его обзоры и наброски, носящие выраженный «литературоведческий», то есть историко-литературный и теоретический, характер. Размышления Пушкина об эпохах и направлениях устного и письменного творчества, о великих памятниках художественного слова, о русских песнях и «Слове о полку Игореве», о современных и классических писателях, о знаменитых литературных битвах, о языке и стихе представляют исключительную ценность и предвосхищают высокие достижения позднейших филологов. На первый план в этих пушкинских изучениях выступает вопрос «о народности в литературе», как называлась его известная статья 1826 года, выдвигавшая проблему «особенной физиономии» каждого народа, которая и «отражается в зеркале поэзии».

Пушкин первый принципиально обосновал критику, как творчество, призывая поэтов и романистов к печатному высказыванию своих раздумий о литературе.

Одновременно Пушкин выдвигает новые силы — представителей тогда еще совершенно безвестных в России национальных литератур. В первой же книжке «Современника» был напечатан рассказ Султана Казы Гирея «Долина Ажитугай». «Вот явление, неожиданное в нашей литературе, — писал Пушкин, — сын полудикого Кавказа становится в ряды наших писателей. Черкес изъясняется на русском языке свободно, сильно и живописно…»

О первых книжках «Современника» дал отзыв в московской «Молве» молодой критик Белинский. Он признал новый журнал «явлением важным и любопытным» как по знаменитому имени его издателя, так и по оригинальности помещенных в нем статей, но при этом ставил вопрос о возможности широкого нравственного влияния нового издания на публику.

Эти обстоятельные разборы, видимо, заинтересовали Пушкина, который и до этого знал их автора по его страстным статьям, возбуждавшим такое негодование Погодина и Шевырева. Редактор «Современника» высоко оценил критическое дарование молодого сотрудника «Молвы». В Москве поэт собирался лично увидеться и переговорить с Белинским, видимо намереваясь привлечь его к сотрудничеству в своем журнале. Пушкин ценил «независимость мнений и остроумие» Белинского, обличающие «талант, подающий большую надежду». Он желал ему углубления знаний и предсказывал будущность «критика весьма замечательного». В литературной биографии гениального поэта примечательным фактом остается этот пристальный интерес его к молодому писателю-разночинцу, который был призван установить в России подлинную философию литературы и проложить верный путь великим революционно-демократическим критикам середины столетия.

Пушкин принимает у себя на даче видного парижского журналиста Леве-Веймара. Поэт перевел для французского литератора одиннадцать русских народных песен, из которых одна относилась к жанру любовной лирики, а остальные представляли собою исторические и «разбойницко-казацкие». Две из этих песен относятся непосредственно к Степану Разину («У нас то было, братцы, на тихом Дону» и «На заре то было, братцы, на утренней»).

Характерно, что для своего перевода Пушкин выбрал наиболее «величальные» песни о предводителе донских казаков — предания о его смелости, славе и мученической гибели; последняя песня представляет собою характерный тип «плача» или «причета»: «Помутился славной тихой Дон, помешался весь казачий круг; атамана больше нет у нас, нет Степана Тимофеевича…» Так уже за полгода до смерти Пушкин снова творчески приобщается к песенному циклу о Степане Разине, на этот раз стремясь ввести сказания о своем любимом народном герое в мировой оборот.

Получивший этот ценный дар литератор-француз высоко оценил труд Пушкина и его личность.

«Его беседа на исторические темы доставляла наслаждение слушателям; об истории он говорил прекрасным языком поэта», — отмечает этот наблюдательный политик. От взгляда его не ускользнула и драма Пушкина-писателя. «Я более непопулярен», — говорил поэт. Обаяние молодой славы миновало, приходилось все глубже уходить в свое творческое одиночество.

3

Печальный колорит этой зимы сгущался и от тяжелой болезни матери поэта. Всю зиму 1835/36 года она медленно агонизировала в маленьком деревянном доме на углу Шестилавочной и Графского переулка, где поселились теперь совсем обедневшие старики Пушкины. Поэт постоянно бывал у них. Надежда Осиповна словно возмещала теперь своему первенцу недостаток нежности к нему в его детстве. Когда 29 марта 1836 года мать скончалась, Пушкин был, видимо, сильно огорчен этой потерей. Он уехал вслед за телом в Михайловское, где решено было похоронить умершую рядом с могилами ее родителей, у самых стен Святогорского монастыря.

Место это нравилось Пушкину. Вокруг холмы Тригорского, Михайловские рощи, стены древних сооружений эпохи Грозного, плиты с именами Ганнибалов. Пушкин говорил вскоре Нащокину, что подыскал ему в деревне «могилку сухую, песчаную», где сам ляжет рядом с ним. Впечатление это отразится вскоре в стихотворении «Когда за городом, задумчив, я брожу…» Общему виду убогого загородного погоста с мавзолеями купцов и чиновников здесь противопоставляется деревенское кладбище, «где дремлют мертвые в торжественном покое…».

В апреле 1836 года Пушкин навсегда оставил Михайловское, где им было написано столько бессмертных страниц.

В начале октября Пушкин переехал с каменноостровской дачи в Петербург на новую квартиру, в большой дом Волконской на набережной Мойки, у Певческого моста. Кабинет поэта выходил в просторный двор, замыкавшийся старинной постройкой эпохи Анны Иоанновны — «конюшнями Бирона». Здесь Пушкин написал ряд статей и заметок для «Современника», послесловие к «Капитанской дочке», последнюю «лицейскую годовщину». Отсюда Пушкин послал Чаадаеву свое ответное «философическое письмо», в котором отметил глубокое различие их исторических воззрений на Россию. Пессимистической концепции Чаадаева он противопоставляет сильные личности русского исторического прошлого: это Олег и Святослав, «оба Ивана» и особенно «Петр Великий», который один — «целая всемирная история». Но Пушкин соглашается с другом своей молодости в том, что общественная жизнь в николаевской империи безотрадна и беспросветна: «Это отсутствие общественного мнения, это равнодушие ко всякому долгу, к справедливости и правде, это циническое презрение к мысли, к человеческому достоинству поистине приводит в отчаяние».

В день написания этого письма к Чаадаеву, 19 октября 1836 года, у лицеиста Яковлева праздновали двадцатипятилетие лицея. Собралось одиннадцать человек, в том числе поэт Илличевский, Модест Корф и Константин Данзас. За обедом провозглашали заздравные тосты, читали письма изгнанника Кюхельбекера, пели лицейские песни. Пушкин, согласно протоколу собрания, начал читать стихи на двадцатипятилетие лицея, но всех стихов не припомнил. Известная легенда о его рыдании, якобы прервавшем декламацию, остается только «трогательным анекдотом» (по выражению Анненкова). Он характерен для дружественной оценки безотрадного настроения поэта осенью 1836 года, но мало вяжется с неизменной сдержанностью и замкнутостью Пушкина в обществе. Можно поверить А. П. Керн, которая писала: «Он почти никогда не выражал чувств; он как бы стыдился их и в этом был сыном своего века». Яковлев, описавший празднование годовщины в письме к Вальховскому, ни слова не упомянул о таком драматическом моменте, как плач Пушкина среди чтения стихов. Да и весь эпизод этот не может усилить той безнадежной печали, которой проникнуто стихотворение «Была пора…». Уход молодости, спад жизненной энергии, неумолимый закон разложения прекрасной юношеской цельности в жестоком ходе действительности, особенно в эпоху напряженной борьбы, когда «кровь людей то славы, то свободы, то гордости багрила алтари», — все это выражено с такой глубиной и ясностью, что раскрывает в нескольких строфах трагизм истории и драму личной судьбы. Слезы Пушкина не могли бы взволновать нас сильнее его последних стихов.