1
От тяжелой николаевской современности
Пушкин обращается к «векам старинной нашей славы», которую он так знал и
ценил в ее государственных подвигах и героических фигурах. Его особенно
привлекает эпоха Петра. «Герой Полтавы» при всей сложности своего
характера все же носил в себе черты мощного разрушителя старых порядков,
деятельность которого поэт определял как «революцию», а личность
сравнивал со Степаном Разиным, Робеспьером и Пугачевым. Две поэмы о
Петре — главные этапы роста его эпоса на рубеже двадцатых и тридцатых
годов.
«Он хотел быть русским историческим
поэтом, — писал Чернышевский. — «Борис Годунов», «Полтава», «Медный
всадник», отчасти «Капитанская дочка» были созданы не только
художническою потребностью, но и желанием выразить свое определенное созерцание явлений русской истории».
В 1828 году Пушкин приступает к
разработке исторической поэмы в романтическом стиле: к этому времени
относятся первые наброски «Полтавы».
Образ Мазепы дан Пушкиным в новом
освещении. Не принимая идеализации гетмана, свойственной некоторым
украинским и польским деятелям, Пушкин горячо спорит на эту тему с
Мицкевичем и решительно отвергает концепцию Рылеева, который изобразил в
1824 году этого тщеславного политика в виде народного героя и отважного
предводителя в «борьбе свободы с самовластием». Пушкин возражал против
тенденции изобразителей Мазепы сделать из него «нового Богдана
Хмельницкого».
Изменнику России, «мятежному гетману»
Пушкин противопоставляет подлинного строителя новой государственности —
Петра. Это соответствовало преклонению декабристских кругов перед
личностью реформатора. «Мы прославляем патриотизм Брута, — писал Николай
Тургенев, — но молчим о патриотизме Петра, также принесшего своего сына
в жертву отечеству».
Такая оценка вполне соответствовала
представлению Пушкина. Он обратился к поэме для прославления «героя
Полтавы», уже очерченного в первых главах романа о Ганнибале.
Вся эта историческая быль раскрывает
поразительный психологический случай, захвативший поэта: «история
обольщенной дочери и казненного отца» — вот что легло в сюжетную основу
новой поэмы. Чудовищный аморализм Мазепы, поразивший Пушкина еще в
«Войнаровском» Рылеева, приобретал значение гибельного предательства в
плане государственной деятельности «малороссийского владыки»: пользуясь
безграничным доверием Петра, он вел переговоры о наступательном союзе со
всеми врагами Москвы — Польшей, Швецией, Турцией, донским казачеством,
запорожской Сечью. Исключительные масштабы демонического характера
сочетались с трагизмом политических событий эпохи, получивших свое
грозовое разрешение лишь в полтавской встрече Петра и Карла. «Сильные
характеры и глубокая трагическая тень, набросанная на все эти ужасы —
вот, что увлекло меня», — писал Пушкин о возникновении «Полтавы».
Исходя из этих данных, поэт и
открывает новый композиционный закон эпопеи: великие исторические
события развертываются на фоне семейной драмы и воспринимаются сквозь
интимные переживания героев. Глухое брожение Украины, казнь Искры и
Кочубея, дерзкая агрессия Карла с помощью его тайного союзника — все это
переплетается с обстоятельствами необычайного романа юной Марии с
престарелым гетманом.
Историческая тема для своего
воплощения требовала у Пушкина любовной фабулы. Художественную историю
он строил на развертывании похождения двух влюбленных в условиях бурной
политической эпохи. Так подошел он и к теме полтавского боя. Обольщение
гетманом дочери Кочубея представилось Пушкину «разительной чертой» и
«страшным обстоятельством». От семейной драмы композиция поэмы ведет к
политическим конфликтам: от сватовства Мазепы, отказа родителей и
похищения Марии к мести оскорбленного отца, доносу на «гетмана-злодея»,
пытке и казни Искры и Кочубея. Смутный бендерский замысел исторической
поэмы начал теперь слагаться в романическую композицию. Владея нитью
сюжета, Пушкин в октябре 1828 года приступил к своей «петриаде». Через
две-три недели «Полтава» была написана.
Но лирическая тема, столь глубоко
разработанная в южных поэмах и в «Онегине», не получила здесь
господствующего развития. Личные судьбы героев призваны только связать и
объединить исторические образы и картины для придания им необходимой
композиционной цельности и естественного движения. Перефразируя
известный афоризм, можно было бы сказать, что роман Марии и Мазепы
является для Пушкина тем гвоздем, на который он вешает свою историческую
баталию. Весь смысл и ценность сюжета для него — в петровской эпохе, в
политической борьбе Швеции, Украины и России, в образах Петра, Карла,
Мазепы — в Полтаве, Бендерах и будущем Петербурге «Медного всадника»,
уже прозреваемом в эпилоге поэмы 1828 года.
Пушкин в «Полтаве» прежде всего
поэт-историк. Драматизм и живописность даны здесь в конфликте
государств, армий, наций. Героем поэмы является не Мазепа и Мария, даже
не Петр и не Полтава, как плацдарм для исторического боя, а целая эпоха
великих преобразований:
та смутная пора,
Когда Россия молодая,
В бореньях силы напрягая,
Мужала с гением Петра.
В этом центральный замысел и патетика
поэмы. Пушкин, как исторический живописец, в ней необычайно вырастает
сравнительно с «Русланом и Людмилой». Это крупный этап на пути эволюции
поэта от его ранних поэм к созданиям тридцатых годов. Гений
Пушкина-историка также «мужал» и вырастал из пленявшей его еще недавно
формы лирической поэмы. Поэт словно торопится отойти от романической
фабулы, чтобы полным голосом заговорить там, где в сюжет его вступает
история, подлинная вдохновительница его замысла.
Стих его сразу достигает
необыкновенной энергии и выразительности, как только большая
государственная тема, оттесняя любовную фабулу, начинает вести его
поэму:
Друзья кровавой старины
Народной чаяли войны,
Роптали, требуя кичливо,
Чтоб гетман узы их расторг.
И Карла ждал нетерпеливо
Их легкомысленный восторг.
Фигуры исторических деятелей писаны
смелой и сочной кистью. Таковы Карл XII, Мазепа, Кочубей, Палей, Орлик,
обрисованные в их характерных и крупных исторических чертах. Над всеми
господствует монументальная фигура Петра. Он дан последовательно — в
утро сражения, в полдень перед боем и вечером в шатре. Три сжатые
зарисовки незабываемыми чертами фиксируют во весь рост историческую
фигуру. Изображение намеренно выдержано в стиле придворного портрета
XVIII века, с его торжественностью, героичностью, хвалебностью и
апофеозом («как будто некий бог, в лучах нестерпимой для взоров
смертного славы, проходит перед нами, окруженный громами и молниями», —
пишет Белинский). Но замечательный мастер исторической живописи сквозь
все атрибуты парадного стиля дает ощущение живой фигуры, дышащей
энергией и силой.
В сравнении с романом об Ибрагиме и
стансами 1826 года, где был обрисован строитель Петербурга и
просветитель России, в «Полтаве» Петр раскрыт совершенно по-новому: это
военный гений, преобразователь русской армии, руководитель генерального
сражения и организатор величайшей победы. Впервые поэт изображает своего
героя в гигантской борьбе с темными силами, пытающимися растоптать
воздвигаемое им новое государство. На фоне величественных событий
Северной войны зловещими и мрачными тенями выступают «враги России и
Петра». Поэт неопровержимо показывает, как в своих тщеславных
притязаниях Карл XII и Мазепа бесповоротно осуждены историей.
С замечательным лаконизмом Пушкин
отмечает обреченность шведского завоевателя: «Отважный Карл скользил над
бездной: он шел на древнюю Москву…» Это поистине бессмертная
историческая формула: идти на Москву — значит скользить над бездной! Сам
Пушкин тут же называет провал аналогичной попытки через столетие, «в
дни наши», то есть в 1812 году, как бы предсказывая такое же бесславное
крушение всем будущим поползновениям на сердце его родины.
Безнадежными оказываются самые хитрые
и решительные маневры шведского короля. Встретив сопротивление и
стремясь нанести непредвиденный удар, он сворачивает со Смоленской
дороги на юг: «Незапно Карл поворотил и перенес войну в Украину…» Но и
эта гигантская стратегическая диверсия не спасет его от неминуемой
гибели — на новом театре войны его ждет вооруженный русский народ,
руководимый своим вождем: «Твой близок день, ты вал Полтавы вдали
завидел наконец…» Жребий брошен, и участь решена. Шведского полководца,
гордящегося своей победой под Нарвой в 1700 году, встретит через девять
лет новая русская армия, преобразованная Петром в образцовое войско:
И злобясь видит Карл могучий
Уж не расстроенные тучи
Несчастных нарвских беглецов,
А нить полков блестящих, стройных,
Послушных, быстрых и спокойных,
И ряд незыблемый штыков.
При виде регулярной петровской армии
понимает свою политическую ошибку и Мазепа — «изменник русского царя»,
переметнувшийся на сторону военного счастливца Карла в расчетах на
украинскую корону. Но задуманный гетманом план гражданской войны,
«вольности кровавой», междоусобицы и смуты сорван: украинский народ не
пошел на предательское восстание. Рушатся и расчеты на достижение
верховной власти с помощью чужих военных успехов. Накануне боя, при виде
неотразимой системы полтавских редутов и незыблемого русского фронта,
Мазепа убеждается в неминуемом крахе своих расчетов, ему ясно и
легкомыслие «воинственного бродяги», который давнишним своим успехом
мерит новые невиданные силы «Петра-титана» (как назовет его вскоре
Пушкин). В кучке мятежных казаков, подавленный своими мрачными
предчувствиями, этот ренегат, не имеющий отчизны, наблюдает величайшую
битву за родину и ее государственную будущность.
С поразительной исторической
достоверностью и художественной мощью изображен в поэме полтавский бой.
Знаменитое сражение началось на рассвете («Горит восток зарею новой») и
открылось стремительной атакой шведов на русские передовые позиции,
отвечавшие вихревым огнем («Сквозь огнь окопов рвутся шведы…»). За
линией редутов артиллерийский бой наносит непоправимые удары наступающей
армии и приводит в замешательство ее отборные части; генерал Розен
отступает со своей расстроенной колонной, Меньшиков окружает полк
Шлипенбаха:
Пальбой отбитые дружины,
Мешаясь, падают во прах.
Уходит Розен сквозь теснины;
Сдается пылкий Шлипенбах.
К десяти часам утра сражение
переходит в решающую фазу. На отряды противника, достигшие основных
укреплений русского лагеря, Петр организует контрнаступление («Раздался
звучный глас Петра…»). Армии сошлись на расстояние ружейного выстрела и
открыли сильнейший огонь. Гибельным хаосом закипает беспримерная
всеобщая схватка стрелков и всадников под непрекращающийся грохот
орудий: «Гром пушек, ржанье, топот, стон И смерть и ад со всех сторон».
Но воля к победе защитников родной земли берет верх. К одиннадцати часам
русская конница решает исход боя, охватывая фланги шведской армии и
обращая ее в бегство («Еще напор — и враг бежит. И следом конница
пустилась…»). Под натиском преследующей кавалерии шведы бегут к Днепру.
Полтавский бой закончен («Пирует Петр…»).
В описании Пушкина одинаково поражают
историческая достоверность батальной картины и ее грозная мощь.
Непреклонный строитель нового государства показан и его неотразимым
защитником. Гениальный полководец, создатель грандиозного военного
плана, вдохновитель и руководитель войска в решающий момент боя, Петр
одерживает победу огромных политических и культурных последствий. Как
указывал Пушкин, «успех народного преобразования был следствием
Полтавской битвы…»
Так развязывается запутанный узел
национальных судеб и государственных соревнований. Историческое дело
Петра торжествует над личными помыслами и темными расчетами его врагов.
Авантюризму Карла и козням Мазепы противопоставлен в поэме Пушкина
гениальный замысел обороны родины, осуществленный вооруженной нацией в
бессмертном подвиге Полтавской победы. В напряженном и беспощадном споре
за историческое преобладание побеждает русский народ, ставший великой
армией. Над темным омутом интриг и вожделений высится в эпилоге поэмы
«огромный памятник» герою Полтавы. Так на знаменитом петербургском
монументе Петра, столь волновавшем мысль и воображение поэта,
извивающийся змей растоптан скачущим конем венчанного лаврами
триумфатора, неудержимо несущегося вперед с повелительным жестом и
всеозирающим взором.
В гражданстве северной державы,
В ее воинственной судьбе
Лишь ты воздвиг, герой Полтавы,
Огромный памятник себе.
Героическая поэма Пушкина, прославляя
вождя, славит и народ, непоколебимо смыкавший в жесточайшей битве «над
падшим строем свежий строй» и героически отстоявший родную землю от
иноземного нашествия.
Обращаясь к теме петровской эпохи,
Пушкин замечательно выдерживает ее в стиле искусства того времени, с его
декоративной торжественностью и победной орнаментикой.
Старинные литераторы отмечали в своих
записках, что в XVIII веке поэзия тянулась за живописью и Державин
увлекался передачей в поэзии картин и красок. Сражение со шведами в
«Полтаве» отчасти выдержано в традиции старинных баталистов. И в
соответствии с этим, порывая с элегическим стилем романтической поэмы,
Пушкин обращается к хвалебным одам на взятие крепостей или прославление
победоносных полководцев, намеренно вводя в свои описания ломоносовские
изречения. Все это служит историческому реализму Пушкина и дает
поразительное ощущение эпохи в ее конкретных проявлениях и формах.
2
Образ Петра продолжал увлекать
Пушкина и в 1833 году. В Оренбурге он с увлечением говорил Далю о своем
намерении изобразить «этого исполина». Поэт долго и мучительно разрешал
для себя проблему этого сложного и противоречивого характера,
поражавшего его своей новаторской мощью. Двойственность героя отмечена в
записи Пушкина (1835): «Достойна удивления разность между
государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами.
Первые суть плоды ума обширного, исполненного доброжелательства и
мудрости, вторые — нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны
кнутом». Эти резкие контрасты реформаторских замыслов с личными чертами
«своевольства и варварства» Пушкин решил «внести в историю Петра,
обдумав»; но в поэме, к которой вскоре обратили его изученные материалы,
необходимо было дать художественное обобщение героя и сохранить за ним
монументальную целостность и монолитность. Вот почему, приступая в 1833
году к «Медному всаднику», Пушкин строит исторический образ не на
раскрытии противоречий, а лишь на могучей творческой энергии петровского
характера. В поэме о Петре «самовластный помещик» решительно преодолен
носителем государственной мудрости, творящим для будущего.
Понимание его личности связывается
теперь у Пушкина с новой концепцией великих политических переворотов. В
отличие от его раннего преклонения перед образами одиноких
самоотверженных и обреченных героев, как Занд, Лувель или Риэго, он
считает теперь, что подлинный творец будущего — это герой, выражающий
«творящий дух истории», мощно поворачивающий колесо времени, отважно
ведущий за собой труд и мысль своего поколения. Петр, поднявший Россию
на дыбы, — спаситель России, хотя бы он и спасал ее «уздой железной». В
этом его значение борца с темными силами и великого реформатора своей
родины. Недаром в тридцатые годы Пушкин сближает имена Петра I, Разина и
Пугачева, понимая их как разные типы русского революционного действия;
Петр для него теперь «воплощенная революция». Не во всем сочувствуя этой
революционности Петра, Пушкин преклоняется перед ее силой и действием.
«Петр Великий один — целая всемирная история», — пишет он в 1836 году
Чаадаеву.
Эту основную идею «Медного всадника»
верно отметил его первый критик Белинский: «Эта поэма — апофеоза Петра
Великого, самая смелая, какая могла только прийти в голову поэту, вполне
достойному быть певцом великого преобразователя».
Другой герой поэмы — Евгений,
которому суждено вступить в борьбу с «мощным властелином судьбы»,
раскрывается автором как человек слабый и совершенно не подготовленный к
трудному акту политического протеста. Он беден и лишен дарований, ему
не хватает «ума и денег», то есть основных двигателей окружающего
общества. Все пути к успехам и широкой деятельности для него закрыты:
это не носитель новаторских идей, как Петр, не мыслитель, не строитель,
не борец. Евгений показан вначале как маленький человек, для которого
вопросы личного благополучия и семейного устройства важнее огромных
жизненных заданий государства и великих целей национального роста.
Петербургу Петра, ограждающему отечество от врагов и призывающему к себе
все флаги мировой торговли, он противопоставляет только «свою Парашу».
Созданный для сладостных мечтаний и домашней идиллии, он не понимает
законов политической борьбы. Пути истории и великие задачи
государственных строителей вне его кругозора.
Но пережитая Евгением катастрофа преображает его, из глубины личного страдания возникает философское осознание мировых порядков:
…Иль вся наша
И жизнь ничто, как сон пустой,
Насмешка неба над землей?
Одновременно зарождается критическая
мысль (об основании Петербурга) и растет смелый протест против
«строителя чудотворного». Новое глубокое восприятие жизни приводит
пассивного созерцателя к титанической схватке с «державцем полумира». Но
первое же ответное движение медного исполина обращает его в бегство и
бросает в безумие. Так созревает общефилософская идея
Пушкина. Теперь, в отличие от периода создания стихотворения «Кинжал»,
поэт осуждает все одиночные, не связанные с народом и, значит,
безнадежные политические выступления. Книга Радищева, убийства Коцебу и
герцога Беррийского, военные заговоры в Испании, Неаполе, Португалии,
Петербурге, Варшаве — все это слагается в единое представление о
«неравной борьбе», о мужестве отчаянном и безрассудном, обрекающем на
гибель общее великое дело. В своих письмах и записях 1828 года Пушкин
говорит о «безумных» замыслах, о «несчастных» участниках восстания, о
«ничтожности» их средств, о «необъятной силе» их противника. В 1830 году
в статье о записках Самсона Пушкин говорит о «безумце Лувеле».
Такие определения уже подготовляют
концепцию и терминологию «Медного всадника». Но в отличие от реакционной
Европы двадцатых годов в центре пушкинской поэмы — великий герой
государственного зодчества. Трагизм раскрывающейся здесь борьбы в том,
что против могучей передовой силы истории выступает обреченный на гибель
одинокий бунтарь, убежденный в своей правоте и отстаивающий свое
представление о справедливости и мудрости.
Такой образ привлекал внимание
Пушкина; первоначально поэт даже предполагал связать судьбу Евгения с
личностью его предков, которые в эпоху Петра мужественно выступали
против «построения С.-Петербурга» и участвовали в стрелецком бунте. Как
раз в эпоху написания «Медного всадника» составляются планы повести о
московском восстании 1682 года, где выводится и «полковник стрелецкий»,
очевидно известный Циклер, казненный 4 марта 1698 года вместе с Федором
Матвеевичем Пушкиным («С Петром мой пращур не поладил и был за то
повешен им…»). В первоначальной редакции «Медного всадника» — в рукописи
«Родословной моего героя» — судьба Езерских при Петре изображалась в
тех же тонах:
Один из них был четвертован
За бунт стрелецкий.
Сбоку приписано: «За связь с Циклером».
В других вариантах: «За староверов и стрельцов», «За связь с царевною», «За Софью»…
Традицию этого предка и должен был
продолжать герой поэмы. Новый враг Петра изображен в «Медном всаднике»
обнищалым потомком исторических родов, блиставших некогда «под пером
Карамзина», то есть в средневековой Руси, но ныне совершенно забытых.
С ростом замысла тема реакционного
сопротивления отступила перед более глубокой философско-политической
проблемой, широко и обобщенно раскрывающей трагедию человека с его
частным миром, безжалостно растоптанного неумолимым ходом истории,
воплощенной в образе непреклонного и стремительного медного всадника.
Нет сомнения, что в этом осмысливании
исторического пути Пушкиным глубоко была пережита и драма современного
ему передового поколения, сраженного в безнадежной борьбе. От «буйного
стрельца», хорошо знакомого поэту по родословным преданиям, он
обращается к новейшим «пустынным сеятелям свободы», с которыми был так
близко связан личными отношениями.
Как одиноких борцов эпохи своей
молодости, Пушкин жалеет и своего Евгения; но в 1833 году он уже не
усматривает в его жесте «урок царям». Как и в 1821 году, он глубоко
сочувствует своему «мученику», но если в то время могила Карла Занда
представлялась ему вечной угрозой «преступной силе», теперь его
раздавленный мятежник гибнет бесславно, без отзвука и ответа, не имея
даже надгробья, похороненный «ради бога» на пустынном острове чужими и
безвестными руками.
Ему противопоставлен образ героя,
увековеченного в бронзе, победоносно осуществившего свой революционный
замысел и воздвигнувшего на берегах европейского моря цитадель новой
российской государственности. Слабосильному мятежнику, кончившему
безумием, противостоит государственный зодчий, полный «великих дум»;
ветхому домишке, заброшенному наводнением на пустынный остров, —
торжественный Петербург с его «дворцами и башнями»; угрозе Евгения: «Ужо
тебе!..» — пролог поэмы:
Красуйся, град Петров, и стой
Неколебимо, как Россия…
Никогда еще Пушкин не выражал с такой
неотразимой энергией свое преклонение перед Петром-преобразователем,
выражающим поступательный ход исторического процесса. Беспримерное
величие поэмы в ее огромном замысле — изобразить революцию как
строительство государства.
Стих «петербургской повести» остался в
русской поэзии непревзойденным по мощи своих ритмов и пластической
энергии выражения. Даже бред помешанного принимает в этой поэме
скульптурные очертания монументального ваяния:
И обращен к нему спиною
В неколебимой вышине,
Над возмущенною Невою,
Стоит с простертою рукою
Кумир на бронзовом коне.
В «Медном всаднике» свою мысль о Петре Пушкин, как Фальконет, высекает резцом и отливает в бронзе. |