День рождения в «Неизвестном
солдате». Родной город Варшава и кошмар «города Малинова». Один из
предков: курляндский часовщик. Имя и его библейские ассоциации: жезл
Ааронов, миндальное дерево (четвертая книга Моисеева, проповедь царя
Соломона). Отцовская линия: ортодоксальное местечковое еврейство.
Бегство в Берлин. Философические сны и кожевенная торговля. Материнская
линия: прогрессивное городское еврейство. Вильно: «северный Иерусалим».
Город Гаскалы и литваков. Имя Осип как предпосылка ассимиляции. Из
Варшавы в Павловск и Петербург. Еврейская «черта оседлости». Отсроченный
приезд: неприкаянность в столице, постоянная перемена местожительства.
Мандельштам — петербургский поэт и кочевник.
Время и место рождения — и то, и
другое упоминается в творчестве Мандельштама лишь единожды. Он словно
поставил подпись под всем своим творческим наследием: назвал дату и
место. В «Стихах о неизвестном солдате» (февраль — март 1937 года) —
реквиеме по «миллионам, убитым задешево» — Мандельштам приводит в
восьмой и последней строфе дату своего рождения:
И в кулак зажимая истертый
Год рожденья — с гурьбой и гуртом,
Я шепчу обескровленным ртом:
— Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году — и столетья
Окружают меня огнем (III, 126).
Ночь с второго на третье января 1891
года: такова эта дата по юлианскому календарю, принятому в
дореволюционной России. Разница между юлианским и грегорианским
календарем составляла в XIX веке двенадцать дней; современная дата,
таким образом, — 14/15 января 1891 года. Учитывая, что поэт родился в
полночь, днем рождения Мандельштама принято сегодня считать 15 января
1891 года.
Он родился в ненадежном году и
несчастливом месте. Согласно решениям Венского конгресса 1815 года,
Варшава была отдана под власть России, а после восстания 1830–1831
годов, которое утопил в крови генерал Паскевич, этот город стал зияющей
раной в польском национальном самосознании. Варшава была западным
рубежом неудержимо расширяющейся царской империи. Место рождения
появляется в творчестве Мандельштама лишь однажды — при описании
тревожного сна в квази-автобиографической «Египетской марке» (1927). Это
— поездка в Малинов, окутанная атмосферой бегства, похищения или
подмены детей. Авторское «я», пребывающее в состоянии сна, переполняют
разнообразные чувства: отчужденность, тоска, стыд, отвращение.
«Меня прикрепили к чужой семье и карете. Молодой еврей пересчитывал новенькие, с зимним хрустом, сотенные бумажки.
— Куда мы едем? — спросил я старуху в цыганской шали.
— В город Малинов, — ответила она с такой щемящей тоской, что сердце мое сжалось нехорошим предчувствием.
[…]
Но города не было. Зато прямо на снегу росла крупная бородавчатая малина.
— Да это малинник! — захлебнулся я,
вне себя от радости, и побежал с другими, набирая снега в туфлю. Башмак
развязался, и от этого мною овладело ощущение великой вины и беспорядка.
И меня ввели в постылую варшавскую комнату и заставили пить воду и есть лук» (II, 492–493).
«Куда мы едем? […] В город Малинов…»
Осип Мандельштам в раннем детстве (1891)
За
гнетущим видением скрывается воспоминание о собственном нелегком
вступлении в жизнь: вместо традиционного русского хлебосолья ребенка в
чуждой ему семье принуждают пить пресную воду и есть противную луковицу.
Семья Мандельштамов переселилась в
середине XVIII века из Германии в Курляндию; это — территория нынешней
Латвии, между Балтийским морем и устьем Двины (по латышски — Даугавы).
Курляндский герцог Эрнст Иоган Бирон приглашал в страну мастеровых и
ремесленников. Один из них, часовщик и ювелир из семьи раввинов, еще
носил древнеееврейское имя. Этого часовых дел мастера Мандельштамы
считали своим прародителем. Осип Мандельштам узнал свою генеалогию лишь
летом 1928 года, когда он, находясь в Ялте, понес к часовщику в ремонт
Надины часы, и жена часовщика, урожденная Мандельштам, поведала ему про
его родословное древо.
Таким образом, семья Мандельштамов не
принадлежала к тем польским евреям, которым довелось пережить «золотой
век» в польско-литовском королевстве — эпоху накануне катастрофы 1648
года, отличавшуюся экономическим расцветом и высокой ученостью; казаки
украинского гетмана Богдана Хмельницкого, восставшие в тот год против
польского владычества, истребили попутно более ста тысяч евреев. Это
была жестокая прелюдия будущих погромов. В ту пору предки Мандельштама
еще жили в Германии — в гетто одного из немецких городов.
По всей видимости, прародители
Мандельштама попали в Германию обычным среднеевропейским маршрутом; они
были ашкеназами (принятое в средневековой еврейской литературе
определение для германских евреев). Можно также предположить, что они были сефардами —
евреями, изгнанными из Испании в 1492 году при Изабелле Кастильской;
многие из них обосновались на севере Европы. Так, во всяком случае,
думал сам Мандельштам. В 1936 году, в воронежской ссылке, читая книгу о
жертвах инквизиции, он нашел в ней имя испаноеврейского поэта и уверял,
что в нем осталась от него «хоть кровинка». В целом же, отношение Мандельштама к своему
еврейскому происхождению определялось не «зовом крови», а было, как мы
увидим, сложным и переменчивым: он то отдалялся от своею еврейства, то
приближался к нему.
Мандельштам. Фамилия происходит от
названия плода, от миндального дерева; в ней скрыты библейские
ассоциации, приметы избранности. Миндаль встречается в четвертой книге
Моисеевой — в воспоминании о жезле Аароновом (Числа, XVII, 7). Аарон из
колена Левиина был утвержден первосвященником еврейского народа, ибо его
посох — единственный из двенадцати — расцвел и принес плоды миндаля.
«На другой день вошел Моисей (и Аарон) в скинию откровения, и вот жезл
Ааронов, от дома Левиина, расцвел, пустил почки, дал цвет и принес
миндали» (Числа, XVII, 8). В одном из стихотворений 1914 года
Мандельштам намекает на этот эпизод, не упоминая, впрочем, ни об Аароне,
ни о миндальном дереве, — это стихотворение посвящено последнему
русскому драматургу-классицисту Владиславу Озерову: «Как царский посох в
скинии пророков, / У нас цвела торжественная боль» (I, 101).
Миндальное дерево, на котором растут
то сладкие, то горькие плоды, играет в Ветхом Завете немаловажную роль. В
книге Екклезиаста миндаль является символом печального будущего. Царь
Соломон призывает помнить о Создателе, о старости и смерти: «…И зацветет
миндаль; и отяжелеет кузнечик, и рассыплется каперс. Ибо отходит
человек в вечный дом свой, и готовы окружить его по улице плакальщицы»
(Еккл. 12, 5).
Цветение миндаля традиционно
связывается с седыми волосами — признаком старости. И даже в
обличительном политическом стихотворении, которым в мае 1933 года
Мандельштам откликнулся на голод украинских крестьян, наступивший в
результате насильственной сталинской коллективизации, встречается
миндаль — символ скорбной природы.
Все так же хороша рассеянная даль,
Деревья, почками набухшие на малость,
Стоят, как пришлые, и возбуждает жалость
Пасхальной глупостью украшенный миндаль (III, 73).
Отец Мандельштама, Эмиль (Хацкель)
Вениаминович Мандельштам (1856–1938), родился в местечке Жагоры
Ковенской губернии (ныне — Литовская республика). Он должен был стать
раввином, однако, противясь строго ортодоксальному воспитанию, учил
ночами на чердаке немецкий язык и читал запрещенную светскую литературу.
Благодаря исторически сложившимся связям с Германией немецкая культура
обладала для жителей Прибалтики огромной притягательной силой. Эмилю
Мандельштаму удалось в конце концов выбраться из местечка и уехать в
Берлин. Вместо того чтобы посещать ешиву (высшую талмудическую школу),
он отдался изучению немецкой литературы и философии, читал Гете, Шиллера
и Гердера, штудировал Спинозу. Но через полгода вынужден был — из-за нехватки
денег — прервать свои занятия и вернуться в Прибалтику; здесь он
обучается перчаточному и кожевенному ремеслу. Отец его также был
сортировщиком кож.
Берлинский эпизод оказался для него
решающим этапом на пути к ассимиляции. Своим бегством из еврейского
местечка в Берлин и немецкую культуру Эмиль Мандельштам духовно
предвосхитил бегство Осипа Мандельштама в русскую культуру. Будучи
самоучкой, отец сумел пробиться к немецкой культуре сквозь
«талмудические дебри» — впоследствии его сын в «Шуме времени» даст свой
иронически отстраненный, хотя и не лишенный восхищения комментарий этому
важнейшему событию:
«По существу, отец переносил меня в
совершенно чужой век и отдаленную обстановку, но никак не еврейскую.
Если хотите, это был чистейший восемнадцатый или даже семнадцатый век
просвещенного гетто где-нибудь в Гамбурге. Религиозные интересы
вытравлены совершенно. Просветительная философия претворилась в
замысловатый талмудический пантеизм. Где-то поблизости Спиноза разводит в
банках своих пауков. Предчувствуется — Руссо и его естественный
человек» (II, 362).
Движение еврейского Просвещения
(Гаскала) коснулось к 1820 году и литовско-латвийского еврейства.
Возникнув в Германии, оно имело целью интеллектуальное раскрепощение
евреев, а также обретение ими гражданских прав. В «Еврейском лексиконе»
(Берлин, 1929) и «Encyclopaedia Iudaica» (Иерусалим, 1971) можно найти
двух представителей Гаскалы, которые носили фамилию Мандельштам. Один из
них — Вениамин бен Йозеф Мандельштам, родившийся в 1805 году в Жагорах и
умерший в 1886 году в Симферополе, был писателем и сторонником
религиозных реформ. Другой, его брат Леон (Арье Лейб), родился в 1819
году в Жагорах и умер в 1889 году в Петербурге; он боролся за реформу
еврейского школьного образования в России. Вопрос о том, какие
родственные отношения связывают их обоих с Осипом Мандельштамом,
остается невыясненным. Вряд ли эти два человека были предками Осипа
Мандельштама, — ведь его дед и бабка по отцовской линии еще жили по
ортодоксальным законам и традициям еврейского местечка. Немаловажным,
однако, представляется тот факт, что в роду Мандельштама были передовые
личности, уже захваченные идеями Гаскалы и готовые к проведению реформ.
Семья Флоры Осиповны Вербловской
(1866–1916), матери Мандельштама, продвинулась по пути ассимиляции
гораздо дальше. Она была родом из Вильны, этого «северного Иерусалима», оплота еврейской учености и очага Гаскалы. Флора
Вербловская родилась в интеллигентной семье и посещала в Вильне русскую
гимназию. Языком ассимиляции в Вильне был не польский, а русский.
Светское образование можно было получить только на языке, принятом в
государственных школах. Молодые люди еврейского происхождения все
охотнее устремлялись в русские гимназии, формируя виленскую
интеллигенцию, причастную к русской культуре. Это были так называемые
литваки. «Слово "интеллигент” мать и особенно бабушка выговаривали с
гордостью», — вспоминает Мандельштам в своей автобиографической прозе
(II, 356).
Итак, родители Мандельштама были
выходцами из латышско-литовской еврейской среды, какой она сложилась в
эпоху царского самодержавия, но их семьи существенно отличались своими
корнями и традициями: ортодоксальное местечковое еврейство, с отцовской
стороны, и прогрессивное городское еврейство, захваченное идеями
Гаскалы, — с материнской. Обоих родителей объединяло, однако, стремление
к ассимиляции. 19 января 1889 года в Динабурге (ныне — Двинск)
тридцатитрехлетний Эмиль Мандельштам, кожевенных и перчаточных дел
мастер с философскими запросами, сочетался браком с учительницей музыки
Флорой Вербловской, которая была моложе его на десять лет. Поначалу
профессиональная деятельность Эмиля Мандельштама вынуждала их жить в
Варшаве, где 3/15 января 1891 года и появился на свет их первый сын
Осип.
Само имя — его носил также отец Флоры
Вербловской — было программным для еврейской ассимиляции и
свидетельствовало об уклоне в русскую сторону. Не «Иосиф», не библейское
имя будет украшать их первенца, а сильно русифицированная, народная,
почти крестьянская форма этого имени: Осип (в обиходе или ласкательно —
Ося). В одном из стихотворений 1913 года Мандельштам вспомнит о
библейском Иосифе, мечтателе и любимом сыне патриарха Иакова, проданного
своими братьями в рабство и ставшего при дворе фараона толкователем
снов (Быт., 37–50):
Отравлен хлеб, и воздух выпит.
Как трудно раны врачевать!
Иосиф, проданный в Египет,
Не мог сильнее тосковать! (I, 97).
Путь родителей к русской культуре
можно соотнести с их постепенным приближением к российской столице. Уже
через год после рождения Осипа семья переезжает из Варшавы в Павловск,
где 23 сентября 1892 года появляется на свет второй сын Мандельштамов —
Александр (Шура).
Павловск был широко известным местом,
великолепно приспособленным для постоянного проживания: тридцать пять
километров к югу от Петербурга, пять километров к югу от Царского Села
(летней резиденции царей). Павловск знаменит своим дворцом конца XVIII
века, имеющим в плане форму подковы; построенный Чарльзом Камероном и
Винченцо Бренна, он предназначался для великого князя Павла Петровича,
сына Екатерины II, впоследствии — царя Павла I. Элегантная резиденция,
парк с павильонами, мостами и каскадами в долине реки Славянки —
разместившийся рядом с этой аристократической кулисой городок Павловск
мог предложить еврейской семье Мандельштамов, пытавшейся завоевать
положение в обществе и попасть в столицу, весьма изысканное соседство. В
своей автобиографической прозе Мандельштам назовет Павловск «российским
полу-Версалем», «городом дворцовых лакеев, действительных статских
вдов, рыжих приставов, чахоточных педагогов […] и взяточников…» (II,
348).
Однажды маленького Осипа привезли из
Павловска в столицу на большое празднество. «Мрачные толпы народа на
улицах были первым моим сознательным и ярким восприятием. Мне было ровно
три года. Год был 94-й, меня взяли из Павловска в Петербург, собравшись
поглядеть на похороны Александра III» (II, 353).
«Мрачные толпы народа на улицах были первым моим сознательным и ясным восприятием»
Осип Мандельштам (Павловск, 1894)
Обосноваться
в столице было тогда для евреев непростым делом. В царской России они
не обладали правом повсеместного проживания — их намеренно принуждали
селиться в польско-литовской черте оседлости. В духе своей
просветительской политики Екатерина II, проявлявшая терпимость по
отношению к евреям, облегчила им поначалу (то есть после первого раздела
Польши в 1772 году) переселение в Россию. Но после жалоб московских
купцов, опасавшихся еврейской конкуренции, царица (указом от 23 сентября
1791 года) все же запретила евреям жить в центральной части России.
Изданное в 1804 году «Положение о евреях» законодательно установило
«черту оседлости», просуществовавшую до Первой мировой войны.
В отношении столичного Петербурга
действовали особенно строгие предписания. Отцу Мандельштама пришлось
взять на себя суровые налоговые обязательства и записаться в «первую
гильдию» купеческого сословия, прежде чем он получил — в 1897 году —
право на жительство и занятие торговлей в Петербурге. Семья Мандельштама
перебралась в Петербург и вначале поселилась в районе Коломны. Это лишь
первый адрес — за ним последует немало других. Семья беспокойно
странствует по городу, как будто опасаясь задерживаться на одном месте.
Евгений, брат Осипа Мандельштама, вспоминает, что за время его детства и
юности семья меняла свой петербургский адрес не менее семнадцати раз!
Переезжать с одной квартиры на другую
— прежде всего этого требовала мать. Связывала ли она с переселением в
имперскую столицу какие-то надежды на лучшее или, стремясь к
общественному преуспеянию, чаяла обрести для этого более благоприятное
место? Нервозность, беспокойство, чувство неустроенности, потребность
искать и создавать для себя новое жизненное пространство — все это
передалось ее сыновьям. В вихре образов мандельштамовской «Египетской
марки» мелькает упоминание о треволнениях его семьи и «неудавшемся
домашнем бессмертии» (II, 465).
Желанный переезд в российскую
столицу, казалось бы, состоялся, но даже там, где царило спокойствие,
продолжали действовать центростремительные силы. Тягу родителей к
городскому кочевью унаследовал их первенец Осип. Сочинения Мандельштама
насыщены петербургскими адресами. Столица российской империи прочно
вписана в его стихи и прозу. При всем своем желании стать русским и
европейским поэтом, Мандельштам, тоскующий по мировой культуре, навсегда
останется и петербургским поэтом. Еще в декабре 1930 года он обратится к
этому городу, утратившему свое прежнее имя, со стихами, насыщенными
предчувствием грядущего ужаса, звучащими как двойное магическое
заклятье:
Петербург! я еще не хочу умирать!
У тебя телефонов моих номера.
Петербург! У меня еще есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса (III, 43).
|