22 октября 1938 года: «последнее
письмо» к Осипу. 19 января 1939 года: письмо к Берии, заявление о
пересмотре дела. 5 февраля 1939 года: «Адресат умер». Ордена палачам.
Вторая жизнь Надежды Мандельштам. Этапы скитаний: 1938–1964. Неудавшаяся
Антигона. Сообщники и верные друзья. Архив в тайниках. Комиссия по
наследию в эпоху «оттепели». Борьба с тупоголовыми чиновниками и
бюрократами. «Мое завещание» (1966). Архив на пути в Принстонский
университет (1976). Затянувшаяся реабилитация Мандельштама: 31 июля 1956
года и 28 октября 1987 года. Возвращение Надежды Мандельштам в Москву
(1965). Под сенью черемух. Нью-йоркское издание «Воспоминаний» (1970).
Мемуары века: духовный динамит. Библия диссидентов и правозащитников.
Теледокумент 1973 года. Культовая фигура или бесстыжая святая.
Несокрушимость, поздняя религиозность и старческая доброта. Многолетние
ночные страхи. Сон о преодолении страха. Надежда на встречу с «Оськой».
29 декабря 1980 года: смерть Надежды Мандельштам. Похороны в Кунцево.
Поминки и реквием. Просчет КГБ.
После ареста Мандельштама 2 мая 1938
года Надежда возвратилась из Саматихи в Калинин и забрала находившиеся
там рукописи. Чуть позже явились сотрудники НКВД с ордером на арест, но
ее уже не было. В первые дни она скрывается в Москве у Николая
Харджиева, потом исчезает, поселившись у знакомой в Малоярославце. А
потом перебирается в поселок Струнино (восемьдесят километров к
северо-востоку от Москвы) и 30 сентября 1938 года оформляется работницей
на прядильную фабрику «Октябрь», где обслуживает несколько ткацких
станков. Она постоянно наезжает в Москву, пытаясь что-нибудь узнать о
судьбе Мандельштама. В справочном окошке НКВД на Кузнецком мосту —
«окошке на Софийке» (так называется одна из глав ее «Воспоминаний») — ей
удается узнать, что 4 августа Мандельштам был переведен в Бутырскую
тюрьму и постановлением ОСО отправлен в лагерь. 22 октября 1938 года она
пишет мужу «последнее письмо»:
«Ося, родной, далекий друг! Милый
мой, нет слов для этого письма, которое ты, может, никогда не прочтешь. Я
пишу его в пространство. Может, ты вернешься, а меня уже не будет.
Тогда это будет последняя память.
Осюша — наша детская с тобою жизнь — какое это было счастье. Наши ссоры, наши перебранки, наши игры и наша любовь. […]
Ты помнишь, как мы притаскивали в
наши бедные бродячие дома-кибитки наши нищенские пиры? Помнишь, как
хорош хлеб, когда он достался чудом и его едят вдвоем? И последняя зима в
Воронеже. Наша счастливая нищета и стихи. […] И я запомнила этот день: я
ясно до боли поняла, что эта зима, эти дни, эти беды — это лучшее и
последнее счастье, которое выпало на нашу долю.
Каждая мысль о тебе. Каждая слеза и
каждая улыбка — тебе. Я благословляю каждый день и каждый час нашей
горькой жизни, мой друг, мой спутник, мой слепой поводырь…
Мы, как слепые щенята, тыкались
друг в друга, и нам было хорошо. И твоя бедная горячешная голова и все
безумие, с которым мы прожигали наши дни. Какое это было счастье — и как
мы всегда знали, что именно это счастье.
Жизнь долга. Как долго и трудно
погибать одному — одной. Для нас ли — неразлучных — эта участь? Мы ли —
щенята, дети — ты ли — ангел — ее заслужил? И дальше идет все. Я не знаю
ничего. Но я знаю все, и каждый день твой и час, как в бреду, — мне
очевиден и ясен.
Ты приходил ко мне каждую ночь во сне, и я все спрашивала, что случилось, и ты не отвечал. […]
Не знаю, где ты. Услышишь ли ты
меня. Знаешь ли, как люблю. Я не успела тебе сказать, как я тебя люблю. Я
не умею сказать и сейчас. Я только говорю тебе, тебе… Ты всегда со
мной, и я — дикая и злая, которая никогда не умела просто заплакать, — я
плачу, я плачу, я плачу.
Это я — Надя. Где ты?
Прощай. Надя».
15 декабря 1938 года она получила
единственное письмо Мандельштама из лагеря и узнала о месте его
пребывания под Владивостоком. 19 января 1939 года, пытаясь изменить
судьбу Мандельштама, она пишет еще одно письмо. 7 декабря 1938 года
нарком Ежов, главный экзекутор эпохи Большого Террора, был снят со
своего поста. Карательный аппарат работал с такой мощностью, что и
высшим чинам стало ясно: дальше так продолжаться не может. Советская
империя уничтожала саму себя. Преемником Ежова был назначен Лаврентий
Берия. Машина массового уничтожения замедлила ход. Число арестов и
казней на короткое время уменьшилось, люди на миг вздохнули свободнее.
Надежда Мандельштам пыталась использовать эту смену власти. В своем
письме к Берии она требует пересмотреть дело своего мужа, причем
разоблачает факт беззакония с какой-то безудержной смелостью, ссылаясь
на то, что она сама — возможная соучастница «контрреволюционной
деятельности» своего мужа или, по крайней мере, свидетельница — не была
привлечена к следствию. Ее письмо говорит о невероятном, но в то же время трагическом и безысходном мужестве.
«Жизнь долга. Как долго и трудно погибать одному — одной»
Надежда Мандельштам в Струнино (1938)
В
тот момент, когда она писала к Берии, Мандельштам был уже мертв; но она
не могла этого знать. Пакет, посланный ею в лагерь, пришел обратно лишь
5 февраля 1939 года с надписью: «За смертью адресата». Горькое
совпадение: в тот же самый день в «Литературной газете» публикуется
длинный список писателей, награжденных орденами и медалями. Среди
орденоносцев — двое старых знакомых. Ставский, просивший в письме к
Ежову «решить вопрос» о Мандельштаме, был награжден орденом «Знак
почета», а Павленко, заявлявший в приложенном отзыве о профессиональной
непригодности Мандельштама, — орденом Ленина. Система никого не
награждала понапрасну; в данном случае она почтила двух заслуженных
палачей. Говорили, что по время чествования писателей, поощренных
сталинским режимом, Александр Фадеев, один из руководителей Союза
писателей, услышав о смерти Мандельштама, пролил пьяную слезу и сказал:
«Какого мы уничтожили поэта!»
Надежда Яковлевна известила
ближайших друзей и не медля направила в Ленинград приехавшую из Воронежа
Наташу Штемпель — сообщить Ахматовой об Осиной смерти. После гибели
Мандельштама у его вдовы началась новая жизнь, появилась новая жизненная
задача: «…Изменить судьбу О. М. было не в моих силах, но часть
рукописей уцелела, многое сохранилось в памяти — только я могла все это
спасти, а для этого стоило беречь силы». Благодаря этой новой задаче ей удалось раз и
навсегда избавиться от мысли о самоубийстве, которая ранее ее посещала.
Теперь она просто не имела права расстаться с жизнью до срока. Желая
сохранить произведения своего мужа, Надежда Мандельштам совершила
невероятное: годами она заучивала наизусть его стихи, чтобы уберечь их
от сталинских ищеек; она создавала для них тайники и передавала тексты
немногим надежным друзьям, надеясь, что хотя бы часть из них переживет
сталинские времена.
Ей самой чудом удалось пережить ту
эпоху, затерявшись в провинциальной глуши и отдаленных советских
республиках. «А меня от ареста спасла бездомность. […] Западни для меня
не нашлось, и меня, бездомную, забыли, поэтому я выжила и сохранила
стихи О. М.» Оставаться в статичных городах ей было не
безопасно. Кроме того, ей помогла спастись — как бы цинично это ни
звучало — Вторая мировая война. В военное время было легче ускользнуть
от внимания НКВД. В августе 1941 года, незадолго до оккупации города
германским вермахтом, Надежда эвакуировалась из Калинина. Прожив год в
казахстанском городе Джамбул, она перебралась в Ташкент, столицу
Узбекистана, и поселилась там рядом со своей приятельницей Ахматовой,
эвакуированной из Ленинграда. Обе женщины стали заговорщицами.
Перечень городов и поселков, в
которых жила Надежда Мандельштам с 1938 по 1964 год, свидетельствует о
ее скитаниях по всей советской стране: Малоярославец и Струнино под
Москвой, Калинин (до 1941 года), Муйнак на Аральском море и Джамбул в
Казахстане, Ташкент (до 1949 года), Ульяновск (до 1953 года),
восточносибирский город Чита (до 1955 года), чувашский город Чебоксары
на средней Волге (до 1958 года), Верея и Таруса на Оке (150 километров к
юго-востоку от Москвы) и, наконец, Псков у границы с Эстонией (до 1964
года). За магическим звучанием этих экзотических названий скрываются
горькие десятилетия одиночества и страха. Именно такое беспрерывное
движение от одного убежища к другому имел в виду Иосиф Бродский, когда,
увидев их в роли мифологических героев, назвал Надежду Мандельштам
Эвридикой, вдовой современного Орфея: «…Посланный в ад, он так и не
вернулся, в то время как его вдова скиталась по одной шестой части
земной суши, прижимая кастрюлю со свертком его песен, которые заучивала
по ночам на случай, если фурии с ордером на обыск обнаружат их».
Сама же она воспринимала себя не
столько как Эвридику, сколько как неудавшуюся Антигону. Она пишет, что
завидовала Антигоне, увековеченной Софоклом, — женщине, вытребовавшей у
царя Креонта право похоронить брата и отдавшей за это собственную жизнь
(в наказание ее замуровали в пещеру). Однако Советский Союз был страной,
где прятаться приходилось миллионам Антигон; они не смели не только
хоронить своих ближних, но даже и оплакивать их.
«И никто не узнает места захоронения
своих близких, — сказано в ее книге. — Ямы, куда бросали людей с биркой
на ноге, неприкосновенны. […] Я, вдова, не похоронившая своего мужа,
отдаю последнюю дань мертвецу с биркой на ноге, вспоминая и оплакивая
его — без слез, потому что мы принадлежим к бесслезному поколению».
Неудавшаяся Антигона работала
поначалу на фабриках, раскрашивала у себя дома детские игрушки, чистила
свеклу в Узбекистане; потом преподавала английский в провинциальных
институтах. Ее окрыляла неизбывная любовь. И гнала неукротимая воля —
спасти произведения Мандельштама несмотря на все превратности судьбы. В
этом деле у нее были сообщники и верные друзья. Не обходилось и без
потерь: часть архива, доверенная в Воронеже Сергею Рудакову, оказалась
утраченной. В своих воспоминаниях Надежда Мандельштам высказывает
подозрение относительно жены Рудакова, которая, по ее мнению, либо
уничтожила бумаги, либо их продала. Большей частью это были мандельштамовские
автографы 1910-х и 1920-х годов, на которых явственно отпечатались
подошвы сапог — следы обыска в мае 1934 года, когда сотрудники ОГПУ
швыряли на пол политически безобидные тексты и потом ходили по ним.
Подошвы сапог, отпечатавшиеся на рукописях: символы той судьбы, что
выпала на долю поэзии в советскую пору.
«Я завидую Антигоне»
Надежда Мандельштам (1947)
Другие
рукописи были спрятаны более надежно. 4 июля 1942 года, за несколько
часов до прихода немцев, Наташа Штемпель, воронежская приятельница
Мандельштамов, эвакуировалась из пылающего Воронежа и взяла с собой —
вместе с самыми необходимыми вещами вверенные ей стихи и письма
Мандельштама. Когда в 1947 году Надежда Яковлевна вновь встретилась с
ней в Воронеже, она вернула ей все в целости и сохранности: оригиналы
писем Мандельштама к жене, переданные ею Наталье Штемпель уже после
смерти поэта, и три больших голубых блокнота с неопубликованными стихами
московского и воронежского периодов — «Наташину книгу», составленную в
мае 1937 года и вложенную в заботливые руки самой Наташи. Еще в ноябре 1920 года Мандельштам пророчески предсказал, что его творения сохранят «блаженные жены»:
В черном бархате советской ночи,
В бархате советской пустоты,
Все поют блаженных жен родные очи,
Все цветут бессмертные цветы. […]
У костра мы греемся от скуки,
Может быть, века пройдут,
И блаженных жен родные руки
Легкий пепел соберут (I, 149).
Сама же Надежда Яковлевна в 1941
году взяла с собой в ташкентскую эвакуацию автографы Мандельштама и
машинописные копии. В Ташкенте бесстрашная Алиса Усова помогла ей
изготовить рукописные копии и спрятать тексты. Их кодом, за которым
скрывалось беспокойство о судьбе стихов, стал вопрос о здоровье «щеглов»
(от «щеглиного цикла» в «Воронежских тетрадях»). В конце войны Надежде Мандельштам показалось, что
за ней следят; тогда она нашла новое убежище для бумаг. А 15 мая 1944
года Ахматова улетела в Москву, где передала мандельштамовский архив
Эмме Герштейн. Однако и августе 1946 года напуганная Герштейн, опасаясь
обыска, решила вернуть бумаги Надежде Яковлевне. В то время затевалась
гнусная кампания, направленная против Ахматовой и Зощенко. Член
Политбюро Жданов, развязавший эту травлю, пытался унизить Ахматову,
называя ее «полумонашенкой, полублудницей». Репрессии в отношении
научной и творческой интеллигенции, возобновившиеся после окончания
войны, быстро ужесточались.
Надежде Мандельштам пришлось спешно
искать себе новых союзников. С осени 1946 года большая часть архива
хранится в Москве у детского писателя Игнатия Бернштейна (псевдоним —
Александр Ивич) — в его доме опальная пара находила приют еще в
1937–1938 годах. Игнатий был родным братом известного лингвиста-фонолога
Сергея Бернштейна, который в двадцатые годы записывал на восковые
валики голоса поэтов: Блока, Есенина, Маяковского и — Мандельштама. Этот
специалист в области звучащего слова тоже немало сделал для сохранения
мандельштамовского архива: стоило его брату почуять опасность, Сергей
Игнатьевич без лишних слов прятал бумаги у себя. Сохранять голоса поэтов
с давних пор вошло у него в привычку! Когда Надежда Мандельштам
передала ему папку, он молча принял ее на хранение. В 1948 году к
Бернштейнам перекочевали и те части архива, которые держал у себя
Евгений Хазин, брат Надежды Яковлевны. Чувствуя, что он попал под
наблюдение органов, Е. Я. Хазин предпочел унести из дому драгоценные и
опасные бумаги. Наследие «врага народа» Мандельштама претерпело свою
одиссею — от одного укрытия к другому. Хранители архива должны были
обладать немалым мужеством.
В 1949 году в одной из
идеологических кампаний того времени Игнатий Бернштейн-Ивич был
заклеймен в советской печати как «космополит». Он стал одной из многих
жертв государственного антисемитизма в позднюю эпоху параноически
больного сталинского режима. Несмотря на явную опасность он готов был и
далее хранить архив Мандельштама. Летом, когда Бернштейны отдыхали на
даче в Подмосковье, Надежда Мандельштам приезжала к ним из своего
очередного провинциального прибежища и привозила с собой новонайденные
тексты, а также варианты, восстановленные ею по памяти. Там, за семейным
столом Бернштейнов, пополнялся и уточнялся основной корпус
мандельштамовских произведений. Это был первый — «конспиративный» —
период мандельштамоведения.
Комиссии по литературному наследию
Мандельштама пришлось в течение многих лет вести упорную борьбу с
бюрократизмом и тупостью закоренелых сталинистов. Утратив в декабре 1966
года последнюю надежду на публикацию мандельштамовских произведений,
Надежда Мандельштам написала «Мое завещание», в котором доверила
литературное наследие своего мужа тем, кто сумеет его сохранить и
обнародовать. Архив не должен был достаться государству,
которое занималось главным образом его изничтожением. В 1972 году, за
восемь лет до своей смерти, она нелегально переправила весь архив в
Париж, а оттуда, в 1976 году, — в Соединенные Штаты, где он и поныне
хранится в рукописном отделе библиотеки Принстонского университета (штат
Нью-Джерси).
Пытаясь сохранить тексты
Мандельштама, Надежда Яковлевна в то же время неутомимо хлопотала о его
реабилитации. На ее заявление о пересмотре приговора, направленное еще
19 января 1939 года начальнику НКВД Берии, лишь два года спустя поступил
ответ — отказ, изложенный суконным канцелярским языком. Сержант
государственной безопасности Никиточкин признавал «антисоветскую
деятельность Мандельштама» доказанной. Одно из «доказательств» — антисталинское
стихотворение — сохраняло свою весомость еще долгие годы после смерти
Сталина. 24 августа 1955 года, в эпоху начавшейся «оттепели», Надежда
Мандельштам направила в Прокуратуру СССР заявление с просьбой о
реабилитации. Но даже после XX Партсъезда в марте 1956 года, на котором
Хрущев произнес свою «закрытую речь» о сталинских преступлениях,
реабилитация Мандельштама в полном объеме оказалась невозможной. 31 июля
1956 года Верховный Суд СССР сообщил гражданке Мандельштам Н. Я. о
«прекращении производством» второго уголовного дела 1938 года
(«незаконные приезды в Москву»), тогда как приговор по первому делу 1934
года (антисталинское стихотворение!) признавался правомерным. Надежде
Мандельштам не суждено было дождаться окончательной реабилитации ее
мужа, которая состоялась лишь 28 октября 1987 года — в период
горбачевской «гласности». К тому времени Мандельштам уже был известен
всему миру как один из самых значительных поэтов XX столетия. Этому
способствовали и мемуары Надежды Мандельштам, впервые опубликованные в
1970 году в Нью-Йорке: они послужили могучим импульсом к международному
признанию Мандельштама.
Если бы партийные чиновники могли
заранее догадаться, как отзовутся в будущем эти мемуары в самиздатском
подполье, в диссидентских кругах, а также на Западе, они вряд ли
позволили бы Надежде Мандельштам в 1964 году возвратиться в Москву —
спустя два с половиной десятилетия ее непрерывных скитаний по просторам
советской империи. Сперва ее приютили Шкловские, затем, в 1965 году, она
получает однокомнатную квартиру в районе под названием «Черемушки» по
адресу: Большая Черемушкинская, 14, корпус 1, квартира 4. Мандельштам
вполне оценил бы этот адрес! Черемуха в его поэзии обладает особым
очарованием: в стихах 1918 года («Что поют часы-кузнечик…»), в
«цыганском» стихотворении 1925 года, в воронежском стихотворении,
написанном 4 мая 1937 года, и других:
Что на крыше дождь бормочет —
Это черный шелк горит,
Но черемуха услышит
И на дне морском простит (I, 134).
Я буду метаться по табору улицы темной
За веткой черемухи в черной рессорной карете (II, 56).
На меня нацелилась груша да черемуха,
Силою рассыпчатой бьет в меня без промаха (III, 137).
Итак, вдове поэта удается, наконец,
обосноваться в Москве; но никто и ничто не может ее укротить. В 1958
году, во время «оттепели», она, живя в Верее, начинает втайне писать
свои воспоминания. Этой книгой она безжалостно рассчитается не только с
режимом Сталина, но и с его приспешниками и пособниками в среде
интеллигенции. Надежда Мандельштам описывает угрозы, нависавшие над
жизнью художника в самые жуткие моменты сталинской эпохи, и в то же
время создает — беспощадно и проникновенно — образ тоталитаризма XX
века. В своем некрологе, посвященном Надежде Мандельштам, Иосиф Бродский
писал: «Ее воспоминания суть нечто большее, чем свидетельство о ее
эпохе: это взгляд на историю в свете совести и культуры». Они стали жизненным итогом этой «вдовы культуры» и в самом подлинном смысле «воспоминаниями века».
После публикации их в 1970 году в Нью-Йорке «Воспоминания» появились в
1971 году на немецком языке под заголовком «Столетие волков». По
значению и ударной силе они вполне сопоставимы с книгой Солженицына
«Архипелаг Гулаг». Диссиденты и правозащитники получили, наконец, свою
Библию. Книгу Надежды Мандельштам можно по праву считать духовным
динамитом, подорвавшим устои противоправного режима. В гроб советской
империи вбивались разные гвозди!
Надежда Мандельштам в Пскове (1964).
Работа над «Воспоминаниями»
То,
что книга оказалась значительной и в художественном отношении,
усиливало ее действенность. Надежда Мандельштам обладала характерным
стилем; она умела писать сжато, найти говорящую деталь и меткую
ассоциацию. Чужие окурки в пепельнице: их намеренно — для устрашения —
оставили те, кто рылся в ящиках стола, пока хозяев не было дома.
Сотрудник ОГПУ: при обыске он умиленно разглядывает книги и неустанно
предлагает своим жертвам леденцы в жестяной коробочке. Эту книгу
лихорадочно читали и переписывали по ночам. Она циркулировала в
самиздате, лишая сна многих читателей, которые шли на риск ради глотка
свободы и готовы были поплатиться за свое ночное чтение.
Когда в 1972 году в Париже появился
второй том воспоминаний (по-немецки он вышел в 1975 году в сильно
сокращенном виде под заголовком «Бесслезное поколение»), в московских
интеллигентских кругах поднялся невероятный шум. Уже в первом томе, где
обличался насильственный советский режим, звучали обвинения в адрес той
части интеллигенции, которая безвольно приспособилась к тоталитарному
режиму, стала его прислужницей и даже сообщницей. Во втором же томе
Надежда Мандельштам то и дело высказывала подозрения в отношении
отдельных людей, переживших сталинскую эпоху, и сводила с ними счеты.
Она не только присвоила себе право судить — она стала мстить. Одни не
могли ей этого простить, других же восхищала именно стойкая
непримиримость этой воинствующей старой женщины. Андрей Синявский,
который с 1973 года жил эмигрантом в Париже, вдали от московской
кутерьмы, обратил внимание на то, что Надежда Мандельштам видит мир
сквозь черную дыру той общей могилы в дальневосточном пересыльном
лагере, куда бросили обнаженное тело ее мужа с деревянной биркой на ноге. А Иосиф Бродский в своем некрологе о Надежде
Мандельштам (1981) пишет о ее «потребности в справедливости» и «страсти к
правосудию». Многим, однако, казалось, что она зашла слишком далеко, и
они «кинулись по дачам и заперлись там, чтобы срочно отстучать
собственные антивоспоминания».
Книга ее воспоминаний, изданная в
1970 году, молниеносно принесла ей мировую известность. В 1973 году
группе голландских тележурналистов удалось склонить ее к участию в
телеинтервью. Это, по-видимому, единственная пленка, запечатлевшая
Надежду Мандельштам. Она дала согласие на съемку с одной оговоркой —
демонстрировать отснятое интервью лишь после ее смерти. Как и прежде,
она испытывала страх: когда ее воспоминания вышли в свет, пристальное
внимание к ней со стороны КГБ усилилось. Семидесятитрехлетняя женщина
лежит на диване, курит папиросу и по-английски, с невероятным русским
акцентом, описывает одиночество и отчуждение Мандельштама в ту страшную
пору: «Он был окружен врагами». Или: «Он был из другого теста».
Кроме того, она вспоминает о тесных
любовных отношениях, что соединяли ее с поэтом: «Мы были началом
сексуальной революции. Нам нечего было терять». Говорит, что в дневное
время они часто ссорились, зато их любовные ночи были хороши. Она
говорит об этом с характерной для нее прямотой — ведь и теперь ей нечего
терять. Старая женщина все еще воодушевлена своей удачливой, счастливой
супружеской жизнью. Она давно уже перестала быть обычной писательской
вдовой. Для диссидентов шестидесятых и семидесятых годов она становится
культовой фигурой, бесстыжей святой, вещающей о своей выстраданной
правде. Ее интеллектуальная зоркость, насмешливость, бескомпромиссность —
все это побуждало относиться к ней с восхищением, но также — с опаской.
«Вдова культуры» (Иосиф Бродский)
Надежда Мандельштам после публикации «Воспоминаний» (Москва, 1970)
В
последние годы жизни она обратилась к православию, стала верующей, так
что даже ее воспоминания о Мандельштаме окрашивались порой в
«христианские» тона. Ее духовным наставником был отец Александр Мень,
харизматический интеллигент-священник, в убийстве которого была,
возможно, замешана госбезопасность. Видимо, под его влиянием она
превращается из неистовой мстительницы в великодушную, умудренную
женщину, помогающую многим людям и духовно, и материально. В ее квартире
стоял маленький ящичек, и каждый посетитель клал в него, по
возможности, немного денег, которые шли на посылки для заключенных. Ее
навешали многие, в том числе — западные писатели, например, Артур Миллер
или Брюс Чатвин. Многие писали ей письма или посылали подарки, которые
она тут же раздаривала другим. Некогда, в страшные годы, она мечтала о
деньгах и благополучии. Теперь же ее равнодушие к быту и комфорту
проявлялось открыто, как и ее щедрость. Владимир Набоков прислал ей
простыни из синтетического волокна — удобные в практическом отношении.
Это, пожалуй, единственное, что она оставила себе, хотя скоро все
простыни оказались в дырках — от крепких папирос марки «Беломор»,
которые она курила. Когда же ей случалось получить какой-нибудь
«западный» гонорар, она покупала в «Березке» джин, артишоки, анчоусы и
устраивала пирушку с друзьями.
Казалось, она была защищена своей
международной известностью. Но позволительно задаться вопросом, что
таилось за мнимым бесстрашием старой женщины, на кухне которой
собирались молодые русские и ловили ее каждое слово. Всю свою жизнь она
боялась ареста — с полным основанием. Сомневаться в силе этого страха,
подчиняющего себе личность, может лишь тот, кто не испытал на себе весь
ужас сталинской эпохи и вслед за тем — жестокость жалких эпигонов
застойного времени. В годы брежневского правления власть прибегала не к
физическому уничтожению людей, как в сталинские времена, а к весьма
извращенным методам репрессий — таким, например, как «лечение»
диссидентов в психиатрических клиниках. Самой известной жертвой
психиатрического произвола стал бывший советский генерал Петр
Григоренко. А диссидент Владимир Буковский подвергался принудительной
психиатрической терапии целых двенадцать лет. Для искоренения
«антисоветских тенденций» услужливые врачи-психиатры придумали даже
особый диагноз: «вялотекущая шизофрения». Советский режим никогда не был
безобидным; не отличался он мягкостью и в последние годы жизни Надежды
Яковлевны.
В течение многих лет ее мучили
кошмарные сны. Уже в московской квартире (после 1965 года) она часто, по
устному свидетельству Юлии Живовой, кричала по ночам тем «животным
криком», который начался у нее зимой 1937–1938 года, когда свирепствовал
террор. Но был у нее и сон о «преодолении страха»,
который снился ей в Пскове в 1962–1964 годах и о котором она вспоминала
до конца жизни. Во дворе дома стоит грузовик с тарахтящим двигателем.
Входит Мандельштам и будит ее словами: «Вставай, на этот раз за тобой…
Меня ведь уж нет…» Она отвечает ему во сне: «Тебя уж нет, а мне все
равно». Потом поворачивается на другой бок и спокойно засыпает. В других снах Осип зовет ее к себе. Она была убеждена, что он ждет ее. Она верила в их встречу, мечтала о новом свидании с ним. Вся ее поздняя жизнь вращалась вокруг «Оськи» —
так она ласково называла его; он был смыслом ее существования, ее вторым
«я». Посторонним могло казаться, что она никогда с ним не расставалась,
хотя ей пришлось прожить без него долгие десятилетия.
Из восьмидесяти одного года своей
жизни Надежда Яковлевна провела вместе с Мандельштамом всего
девятнадцать лет и сорок два года была его вдовой. В первое время после
обнародования воспоминаний она, казалось, наслаждается поклонением и
восторгами. Это было поздним вознаграждением за десятилетия
отверженности. Но потом в какой-то момент она, как пишет Иосиф Бродский,
«устала от поклонения» и хотела лишь одного — «умереть в своей постели». Теперь, когда стихи Мандельштама были спасены и
сохранены, его архив переправлен в Америку, а воспоминания написаны,
этой несгибаемой старой женщине стало казаться, что она выполнила свою
жизненную задачу. Она спокойно ждала приближения смерти. Состояние
Надежды Яковлевны резко ухудшилось после перенесенного инфаркта, и по
предложению ее врача Юрия Фрейдина возле нее круглосуточно дежурили
друзья. В последнюю ночь она жаловалась на то, что у нее «кошки в
груди»; потом в предсмертной лихорадке вымолвила: «Голод в России».
Потом дважды повторила: «Россия, Россия». И обращаясь к своей сиделке:
«Ну ты не бойся ничего».
«Встреча с Оськой»
Надежда Мандельштам в последний год жизни (1979)
Надежда
Мандельштам умерла 29 декабря 1980 года в шесть часов утра. Ее похороны
2 января 1981 года на старом Троекуровском кладбище (в московском
пригороде Кунцево) превратились в безмолвную манифестацию сопротивления.
В толпе, состоявшей преимущественно из молодых русских, были и стукачи,
и агенты КГБ. Похоронить ее на центральном Ваганьковском кладбище не
удалось: этому воспрепятствовала госбезопасность, опасаясь, что могила
Надежды Мандельштам станет местом паломничества. Для присутствующих
погребение в Кунцево было еще и поминовением поэта, зарытого в общей
могиле под Владивостоком. На могиле Надежды Яковлевны рядом с массивным
деревянным крестом, вырезанным Дмитрием Шаховским, вырос в скором
времени небольшой мемориальный камень в память о самом Мандельштаме. На
этом камне, как бы укрывшемся под одной из перекладин креста, высечено:
«Светлой памяти Осипа Мандельштама».
Могила Надежды Мандельштам на старом Троекуровском кладбище в московском пригороде Кунцево
Справа под деревянным крестом, вырезанным Дмитрием Шаховским, камень с надписью «Светлой памяти Осипа Мандельштама»
На
поминках присутствовала приехавшая из Воронежа Наталья Штемпель;
преодолевая свойственную ей застенчивость, она спокойно и сдержанно
говорила о том, каким счастьем была для нее встреча с Мандельштамами. А
потом наступил волнующий момент. Не дожидаясь приглашения, люди
поднимались один за другим и читали наизусть стихи Мандельштама. Наталья
Штемпель пишет в своих воспоминаниях: «И перед взволнованными,
пораженными неожиданностью слушателями предстал во весь рост поэт — Осип
Мандельштам. Никогда, наверное, не было такого вдохновенного
литературного концерта, прозвучавшего как реквием. И уже нет ни смерти,
ни горя. Какая всепобеждающая сила поэзии!»
Сотрудники КГБ сразу же опечатали
квартиру в Черемушках. Правда, Юрий Фрейдин, врач и друг Надежды
Яковлевны, предусмотрительно успел забрать некоторые вещи. В течение
нескольких лет он хранил у себя остатки скромной библиотеки
Мандельштамов, фотокопии и микрофильмы мандельштамовского архива, с 1976
года находящегося в Принстонском университете. Решение, принятое в свое
время вдовой поэта, оказалось верным: летом 1983 года КГБ устроил в
квартире Фрейдина обыск и конфисковал все бумаги, а также личный архив
Надежды Мандельштам. Получить их обратно никогда не удастся. И все же на этот раз госбезопасность
просчиталась. Поэт Мандельштам стремительно возвращался из небытия, и
задержать или остановить это было уже невозможно. |