Проведя неделю в Киеве у матери (это была их последняя и, судя по всему,
радостная, примиряющая встреча, оставшаяся у сына в памяти: «Дорого бы я дал,
чтоб хоть на два дня опять так лечь, напившись чаю, и ни о чем не думать», а
мать была довольна, что сын решил остаться на родине), в конце сентября 1921
года Булгаков приехал в Москву, где уже почти месяц одиноко, печально, уныло и
безо всяких перспектив его поджидала, а точнее, уже не ожидала, а в растерянном
состоянии пребывала, не зная, как и куда дальше жить, жена Татьяна.
«Только теперь я убедилась, что сделала огромную ошибку, выехав так налегке
в Москву на зиму; с каждым днем у меня настроение падает, и я с ужасом думаю о
дальнейшем. Часть вещей у меня совершенно погнила, а за остальные дают пустяки,
– признавалась она своей невестке Наде Булгаковой-Земской в письме от 11
сентября 1921 года. – В Киеве можно прожить гораздо лучше. От всех забот я
отупела, ругаю себя каждый день оттого, что кого-то послушалась и полетела» [48;
282].
«Я все еще живу в общежитии у Коли… Я послала Мише телеграмму, что хочу
возвращаться, не знаю, что он ответит. Коля меня все время пилит, чтоб я
уезжала» [143; 245], – сообщала ей же неделю спустя, а сама Надежда Афанасьевна,
излагая в тот же день, 18 сентября 1921 года, своему, не в пример Булгакову,
образцовому супругу Андрею Земскому семейные новости, вскользь упомянула: «…У
Воскресенских очень интересно жить: вчера приехал Миша. Едет в Москву. Скоро и
ты его увидишь. Итак, Тася может быть спокойна. Передай ей, чтобы она не
волновалась – Миша даже хотел дать ей отсюда телеграмму, но я думаю, что она
(телеграмма) придет позже. Он выедет около среды, 26/IX…» [13; 59]
И еще пять дней спустя: «…Дорогой Андрик, теперь ты будешь иметь
удовольствие видеть в Москве и Мишу. Таким образом, Тася, наконец, его дождалась
и моральная забота о ней с тебя снимается. Где она живет? Она писала, что
собирается переехать к тебе» [13; 59].
Однако никакой телеграммы жене Булгаков не послал, и встреча супругов после
разлуки (а они фактически первый раз в жизни расстались так надолго) оказалась
безрадостной и словно случайной.
«Может быть, Михаил меня сначала не застал или еще как-то было, но только
помню, кто-то мне сказал: „Булгаков приехал" и что он меня разыскивает. Но я
настолько была уверена, что из Батума он уехал за границу и мы никогда не
увидимся, что не поверила» [142; 122], – рассказывала Татьяна Николаевна одному
из своих интервьюеров, а в беседе с другим добавляла: «Когда я жила в
медицинском общежитии, то встретила в Москве Михаила. Я очень удивилась, потому
что думала, мы уже не увидимся. Я была больше чем уверена, что он уедет. Не
помню вот точно, где мы встретились… То ли с рынка я пришла, застала его у
Гладыревского… то ли у Земских. Но, вот знаете, ничего у меня не было – ни
радости никакой, ничего. Все уже как-то… перегорело» [87; 93]. Однако и на сей
раз они не разошлись, хотя именно в Москве начался последний, продолжавшийся
почти три года период совместной жизни Булгакова и его первой жены.
Мариэтте Чудаковой на прямой и очень точно поставленный вопрос: «Вот вы с
Булгаковым пережили Киев 1918–1919 гг., потом были в разных обстоятельствах на
Кавказе, потом попали в Москву – какое время помнится как самое тяжелое?» –
Татьяна Николаевна так же прямо и точно отвечала: «Хуже, чем где бы то ни было,
было в первый год в Москве. Бывало, что по 3 дня ничего не ели, совсем ничего.
Не было ни хлеба, ни картошки. И продавать мне уже было нечего. Я лежала и все.
У меня было острое малокровие. Я даже обращалась к дядьке-гинекологу…» [142;
141]
Леониду Паршину, как мы помним, она называла самым тяжелым временем службу
мужа земским врачом. Противоречия тут нет – с Булгаковым было одинаково тяжело
везде и всегда. Но все же в ранненэпмановской Москве особенно. Михаил
Афанасьевич был по рождению, по образу жизни человеком южным – Киев,
Владикавказ, Баку, Тифлис, Батум. За его спиной были две неюжные зимы – одна в
Никольском в 1916/17 году, а другая в Вязьме в 1917/18 году, однако и там, и там
земский доктор находился на гособеспечении и мог жаловаться на что угодно,
только не на балансирующую на грани нищеты и отчаяния бедность. В Москве 1921
года у Булгакова были два самых страшных врага: голод и холод, обрушившиеся на
приезжего литератора, «жалкого провинциала», как называл себя герой «Записок на
манжетах», в качестве еще одного, уже Бог знает какого по счету в жизни
испытания, противопоставить которому можно было только иронию.
«Был совершенно невероятный, какого никогда даже не бывает, мороз», –
вспоминал Булгаков свою первую московскую зиму в очерке «Москва 20-х годов».
«Игривый тон моего письма объясняется желанием заглушить тот ужас, который я
испытываю при мысли о наступающей зиме» [48; 280], – писал он сестре в октябре
1921 года, месяц спустя после приезда в столицу. «Человек плохо одетый – пропал»
[48; 291], – уверял ее же со знанием дела полгода спустя, а матери рисовал
картину: «Оба мы носимся в пальтишках. Я поэтому хожу как-то одним боком вперед
(продувает почему-то левую сторону). Мечтаю добыть теплую обувь».
Ситуация, несколько напоминающая гоголевскую «Шинель», но все же в целом
письмо к матери о собственной «рабоче-каторжной жизни», о работе с
«остервенением» было выдержано в более оптимистичном тоне, нежели к сестре:
тревожить Варвару Михайловну тот, кто уже столько тревог успел ей доставить,
избегал, хотя упрямые, в стиле теории Дарвина, факты жизни сквозь глубоко
почтительные строки все равно пробивались:
«Очень жалею, что в маленьком письме не могу Вам передать подробно, что из
себя представляет сейчас Москва. Коротко могу сказать, что идет бешеная борьба
за существование и приспособление к новым условиям жизни.
Выехав 1,5 месяца тому назад в Москву в чем был, я, как мне кажется, добился
maximum'a того, что можно добиться за такой срок. Место я имею. Правда, это
далеко не самое главное. Нужно уметь получать и деньги. И второго я,
представьте, добился. Правда, пока еще в ничтожном масштабе. Но все же в этом
месяце мы с Таськой уже кой-как едим, запаслись картошкой, она починила туфли,
начинаем покупать дрова и т. д.
Работать приходится не просто, а с остервенением. С утра до вечера, и так
каждый день без перерыва» [48; 282–283].
Булгаков служил в ту пору в ЛИТО Главполитпросвета Наркомпроса – еще одна
череда безумных советских аббревиатур, обозначавших литературную организацию,
позднее саркастически описанную в московской части «Записок на манжетах». Как
ему, человеку с сомнительным происхождением, не имеющему никаких связей в
литературном мире Москвы, удалось в пору жестокой безработицы найти работу «по
специальности» на государственной службе, остается загадкой.
Экзотическая, но по-своему примечательная версия встречается в статье
Василия Дворцова «Бафомет – идол постмодерна». Вот что пишет ее автор: «Так как,
согласно документам Охранного отделения, „вольные каменщики" еще до революций
имели „оазисы" по КавказЖД, то вполне возможно предположить, что в 1920 году, во
Владикавказе, опустившийся до морфия неудачник, но уже испытавший влечение к
писательству (пьесы „Глиняные женихи", „Сыновья муллы", „Парижские коммунары")
молодой врач, познакомившись с „мастерами" Мандельштамом и Проферансовым, мог
получить рекомендации к московским „братьям". Ибо имена принимавших его в
сентябре 1921-го в редакции „Гудка" Олеши и Ильфа есть в масонских списках»
[39].
Отыскивать масонский след в судьбе Булгакова, без всякого сомнения, задача
сверхувлекательная, но весь этот фрагмент представляет собой пример
хронологической неаккуратности автора (хотя бы потому, что в 1920 году Булгаков
давно уже не был морфинистом, что Олеша и Ильф появились в «Гудке» в 1922-м, что
отнюдь не в «Гудок» направился Булгаков сразу же по приезде в Москву и т. д.), и
на подобных «трудах» можно было бы не останавливаться, когда б количество
любительских литературоведческих текстов, Булгакову посвященных, в том числе с
масонским подтекстом, не зашкаливало. Но и у серьезных исследователей, а также
мемуаристов нет определенного ответа. М. О. Чудакова предположила, что
«по-видимому, на руках у Булгакова было удостоверение Владикавказского подотдела
искусств и какое-то рекомендательное письмо» [142; 122]. Какое, она не уточняет,
не вспоминал об этом письме и никто из мемуаристов, не упоминал сам Булгаков,
хотя несомненно эта бережно хранимая бумага сыграла свою роль в его батумских
размышлениях на тему «куда ж нам плыть?».
Можно с большой долей уверенности предположить, что загадочная в духе «Трех
мушкетеров» рекомендация – кем бы она ни была написана – имела отношение, а
скорее всего была адресована пролетарскому писателю А. С. Серафимовичу, который
московское ЛИТО возглавлял, хотя на работу почти не являлся. Более того, вскоре
после приезда Булгакова Серафимович надолго уехал не куда-нибудь, а во
Владикавказ, с которым был тесно связан, и это многое объясняет в том, почему
именно «выходцу с Кавказа» М. А. Булгакову удалось получить заветное место. Но
как бы то ни было, волею судьбы и случая свершилась литературная рокировка.
«Историку литературы не забыть:
В конце 21-го года литературой в Республике занимались три человека: старик
(драмы; он, конечно, оказался не Эмиль Золя, а незнакомый мне), молодой
(помощник старика, тоже незнакомый – стихи) и я (ничего не
писал).
Историку же: в Лито не было ни стульев, ни столов, ни чернил, ни лампочек,
ни книг, ни писателей, ни читателей. Коротко: ничего не было.
И я. Да, я из пустоты достал конторку красного дерева, старинную. В ней я
нашел старый, пожелтевший золотообрезный картон со словами: „…дамы в
полуоткрытых бальных платьях. Военные в сюртуках с эполетами; гражданские в
мундирных фраках и лентах. Студенты в мундирах. Москва, 1899 г.".
И запах нежный и сладкий. Когда-то в ящике лежал флакон дорогих французских
духов. За конторкой появился стул. Чернила и бумага и, наконец, барышня,
медлительная, печальная».
В этом чудном месте, располагавшемся на Сретенке, Михаил Булгаков проработал
менее двух месяцев, с 1 октября по 23 ноября 1921 года (в его обязанности
входило протоколировать заседания, составлять лозунги о помощи голодающим
Поволжья, выпускать поэтические сборники классиков и т. д. «Работы у меня
гибель. Толку от нее пока немного» [48; 280], – сообщал Булгаков сестре), после
чего ЛИТО оказалось закрыто, как закрывались многие подобные конторы.
«Идет полное сворачивание советских учреждений и сокращение штатов. Мое
учреждение тоже подпадает под него и, по-видимому, доживает последние дни. Так
что я без места буду в скором времени, – докладывал Булгаков в Киев, и в том же
письме, проявляя чудеса предусмотрительности и предприимчивости, рассказывал о
том, как держит удары судьбы: – Мной уже предприняты меры, чтоб не опоздать и
вовремя перейти на частную службу. Вам, вероятно, уже известно, что только на
ней или при торговле и можно существовать в Москве <…> Я предпринимаю
попытки к поступлению в льняной трест. Кроме того, вчера я получил приглашение
пока еще на невыясненных условиях в открывающуюся промышленную газету. Дело
настоящее, коммерческое, и меня пробуют» [48; 283].
В Москве было трудно, холодно, но все же одно и очень важное отличие от
теплого юга здесь имелось – больше работы и, как следствие, больше возможностей
зарабатывать. «Путь поисков труда и специальность, намеченные мной еще в Киеве,
оказались совершенно правильными». Эта фраза из письма к Варваре Михайловне,
очевидно, восходила к их киевским разговорам. Добрая и много пережившая женщина
не могла не быть встревожена тем, что ее трудный первенец оставил почтенное
ремесло врачевателя – а она-то знала, каких успехов и почета добились на этом
поприще ее родные братья Николай и Михаил Покровские, – и ринулся в неизвестную,
непредсказуемую, сомнительную беллетристику, которой в их роду никто не
занимался. Но сын упрямо доказывал свое: «В другой специальности работать
нельзя. Это означало бы в лучшем случае голодовку» [48; 283].
В письме к матери содержались также сведения о творческих планах молодого
писателя. Варвара Михайловна узнала о том, что по ночам ее сын работает над
«Записками земского врача» («может выйти солидная вещь»), обрабатывал «Недуг», а
кроме того, собирался написать пьесу о Распутине, в связи с чем просил матушку:
«…передайте Наде (не в силах писать отдельно – сплю!) – нужен весь материал для
исторической драмы – все, что касается Николая и Распутина 16- и 17-го годов
(убийство и переворот). Газеты, описание дворца, мемуары, а больше всего
„Дневник" Пуришкевича до зарезу! Описание костюмов, портреты, воспоминания и
т. д. Она поймет. Лелею мысль создать грандиозную драму в 5 актах к концу 22-го
года. Уже готовы некоторые наброски и планы <…> Конечно, при той
иссушающей работе, которую я веду, мне никогда не удастся написать ничего
путного, но дорога хоть мечта и работа над ней» [48; 285].
Как известно, этот замысел осуществлен не был (зато несколько лет спустя его
с успехом реализовал Алексей Толстой и заработал на Распутине немало денег), но
сам факт обращения Булгакова к данной теме свидетельствовал о том, что к 1921
году монархических настроений у него не осталось, ибо заниматься Распутиным с
документами, которые писатель искал и собирался использовать, мог лишь человек,
сильно разочаровавшийся в царствовании последнего русского Государя. Но, к чести
Булгакова, спекулировать на распутинской теме, как Толстой, он не стал. Не
захотел, не смог, не хватило времени – «Но времени, времени нет! Вот что
больно для меня!» – не суть важно. Главное – не стал, хотя Распутин и
промелькнул в одном из его ранних рассказов «№ 13. Дом Эльпит-Рабкоммуна», а о
Романовых вчерашний монархист нелицеприятно отозвался в других фельетонах и в
дневнике, а также в романе «Белая гвардия» и в пьесе «Батум».
Облик Булгакова той поры отразился в воспоминаниях машинистки Ирины
Сергеевны Раабен (урожденной графини Каменской), с которой у него была
договоренность, что она бесплатно перепечатает его «Записки на манжетах», а
деньги он заплатит позднее, когда повесть будет опубликована. «У него в руках
были, как я помню, записные книжки, отдельные листочки, но никакой рукописи как
таковой не было. Рукописи, могу точно сказать, не оставлял никогда. Писала я
только под диктовку. Он упомянул как-то, что ему негде писать. О своей жизни он
почти не рассказывал – лишь однажды сказал без всякой аффектации, что, добираясь
до Москвы, шел около двухсот верст от Воронежа пешком – по шпалам: не было
денег» [32; 128].
Замечательно живо отреагировала на этот мемуар Т. Н. Лаппа: «Нет, конечно.
По вечерам он так часто не отсутствовал. Я была ревнивая. Это они зря ее
выпустили… „Двести верст по шпалам…" Он ей просто мозги запудривал. Он любил
прибедняться. Но печатать он ходил, скрывал от меня только. У него вообще баб
было до черта» [87; 98].
Теоретически ревновать Булгакова к Ирине Сергеевне у Татьяны Николаевны
основания были. Хотя о характере своих отношений с начинающим автором
вынужденная подрабатывать машинисткой выпускница Смольного института и к тому
моменту уже замужняя дама определенно не писала, строки ее воспоминаний не
скрывают нежности и жалости к приходившему в ее дом молодому писателю: «Было
видно, что жилось ему плохо, я не представляла, чтобы у него были близкие. Он
производил впечатление ужасно одинокого человека. Он обогревался в нашем доме
<…> Он был голоден, я поила его чаем с сахарином, с черным хлебом; я
никого с ним не знакомила, нам никто не мешал» [32; 129]. Тут скорее возникает
образ несчастного одинокого Максудова, которому, по словам актера Бомбардова,
нужно бы «жениться на какой-нибудь симпатичной, нежной женщине или девице», а
никак не семейного Булгакова – Татьяна Николаевна права: ее супруг действительно
любил и умел запудривать дамам мозги.
Но главное все же были не дамы, а то, что в доме графа Каменского Булгаков
мог прикоснуться к сферам, в которые раньше не был вхож, но которые представляли
для него несомненный интерес при работе над «Белой гвардией» и, более того,
могли послужить определенным толчком к написанию или углублению идей и образов
романа. «Мой отец был командир дивизиона, генерал, – вспоминала Ирина Сергеевна,
– брат кончил Пажеский корпус; оба перешли на сторону советской власти, но в то
время, когда появился Михаил Афанасьевич, мы еще, как бы сказать, не
перековались…»
Трудно сказать, знал или не знал Булгаков о том, чьей дочерью и сестрой была
нанятая им машинистка, сотрудничество с которой продолжалось не менее двух лет
(до весны 1924 года). В большевистской Москве графинюшка печатала под диктовку
сына киевского профессора богословия «Дьяволиаду», рассказ «№ 13. Дом
Эльпит-Рабкоммуна» и «Белую гвардию». Ирина Сергеевна пишет, что никого из
домашних со своим гостем не знакомила, но значило ли это, что он ничего о них не
знал, не догадывался и не пытался понять при своем писательском любопытстве и
всегдашнем остром интересе к квартирному вопросу: как и откуда могла в 1921 году
аристократическая семья жить в отдельной шестикомнатной квартире в доме № 73 по
Тверской улице?
Поскольку никто из известных нам булгаковедов об этом сюжете и возможном
источнике «Белой гвардии» не писал, на фигурах отца и брата Ирины Сергеевны
Раабен есть смысл остановиться подробнее.
Генерал-майор Сергей Николаевич Каменский родился в 1868 году. Он закончил
Московское юнкерское училище и Николаевскую академию Генерального штаба, служил
артиллеристом, был участником Русско-японской и Первой мировой войн. «Отец был
необыкновенным по доброте человеком, его любили все – дети, прислуга, солдаты…»
[55] – вспоминала Ирина Сергеевна. Убежденный монархист, после революции он
преподавал в Академии Генштаба и работал членом Высшей военной инспекции
Рабоче-крестьянской Красной армии, но уже с середины 1920-х годов оказался не у
дел. В дальнейшем неоднократно подвергался арестам и ссылкам, однако умер своей
смертью в 1951 году.
Даже если Булгаков с ним лично не общался, тем поразительнее совпадения и
неслучайнее случай, приведший киевлянина в дом, где проживал человек, который
мог с одинаковой вероятностью повлиять и на образ Най-Турса, и на образ
Тальберга (не все ж одному Каруму отдуваться), но в любом случае перед писателем
мог возникнуть его будущий герой, кадровый русский офицер, а также члены его
семьи, вспомним сухонькую Марью Францевну из «Белой гвардии».
Что же касается брата И. С. Раабен графа Николая Сергеевича Каменского, то
он родился в 1898 году, окончил Пажеский корпус и входил в число юнкеров,
защищавших Зимний дворец в октябре 1917-го. К моменту знакомства Булгакова с
Раабен Николай Сергеевич находился в Москве на полулегальном положении и был
озабочен тем, как скрыть свое юнкерское прошлое, возможно, поэтому Ирина
Сергеевна и была вынуждена держать Булгакова подальше от своих домашних. Даже М.
О. Чудаковой, записавшей ее воспоминания, она не рассказала многого, но в
опубликованных в 2002 году записках сына Николая Сергеевича – Николая
Николаевича Каменского есть следующий очень ценный фрагмент, имеющий прямое
отношение к булгаковскому роману: «Юнкеров честно предупредили: „…решение
выполнить свой долг перед Родиной может оказаться последним решением в вашей
жизни…" Но никто не покинул строй… <…> „Кому удалось скрыться и выйти из
Зимнего – их искали после", – констатирует очевидец. Сестра отца – Ирина
вспоминала потом, как в ту тревожную ночь встретили Николая на улице и по дороге
домой умоляли снять погоны. Он отказался, и тогда погоны прикрыли башлыком. Дни
проходили в тревоге, в ожидании „возмездия". Оно не заставило себя долго ждать.
Списками защитников Зимнего „заинтересовались", и вскоре группа вооруженных
матросов и солдат вломилась в петербургскую квартиру Каменских. От расправы отца
спасла случайность» [55].
Знал или не знал, использовал или не использовал Булгаков в своем первом
романе образы и детали повторяющейся русской истории: обреченных, брошенных
начальством защитников «старого режима», юнкерские погоны, списки людей,
спасительные случайности – а поверить в то, что Ирина Сергеевна, которая
печатала «этот роман не менее четырех раз – с начала до конца», никогда с ним
ничего не обсуждала при поразительной схожести двух сюжетов, романного и
жизненного, – трудно. Самое главное, «Белая гвардия», даже если предположить,
что автор прошел мимо своих персонажей и не взял ничего из их конкретных судеб –
глубоко неслучайна и правдива в своей основе… Недаром дочь графа Каменского,
которую позднее Булгаков пригласил во МХАТ на «Дни Турбиных», вспоминала:
«Спектакль был потрясающий, потому что все было живо в памяти у людей. Были
истерики, обмороки, семь человек увезла скорая помощь, потому что среди зрителей
были люди, пережившие и Петлюру, и киевские эти ужасы, и вообще трудности
гражданской войны… И в моей семье были бедствия – с отцом, братом; дети; очень
ранняя болезнь и смерть мужа, трудности…» [32; 129]
Так что здесь Татьяна Николаевна не права: воспоминания Раабен выпустили
совсем даже не зря. Скорее жаль, что они оказались такими скупыми…
Однако о «Белой гвардии» и «Днях Турбиных» – позднее, а пока обратимся к
первым неделям булгаковского пребывания в столице.
«Однажды он пришел веселый: „Кажется, я почувствовал почву под ногами". Он
поступил тогда секретарем ЛИТО Наркомпроса…» [32; 129]
Этой почвой было скорее всего не ЛИТО, куда Булгаков устроился, очевидно, до
знакомства с Раабен и откуда скоро был уволен, но сама Москва, которую он
замечательно почувствовал и очень быстро в нее вписался, что бы ни говорили
сочинители мемуаров о булгаковском провинциализме («в нем было что-то неуловимо
провинциальное <…> впоследствии, когда синеглазый прославился и на
некоторое время разбогател, наши представления насчет его провинциализма
подтвердились», – писал Валентин Катаев в «Алмазном моем венце»). Если киевлянин
и был провинциалом, то из тех, кто даст фору любому москвичу, «…я рассчитываю на
огромное количество моих знакомств и теперь уже с полным правом на энергию,
которую пришлось проявить volens-nolens. Знакомств масса и журнальных и
театральных и деловых просто. Это много значит в теперешней Москве, которая
переходит к новой, невиданной в ней давно уже жизни – яростной конкуренции,
беготне, проявлению инициативы и т. д. Вне такой жизни жить нельзя, иначе
погибнешь. В числе погибших быть не желаю» [48; 283], – сообщал Булгаков матери.
«Я, граждане, человек замечательный, скажу это без ложной скромности.
Труд-книжку в три дня добыл, всего лишь три раза по 6 часов в очереди отстоял, а
не по 6 месяцев, как всякие растяпы. На службу пять раз поступал, словом, все
преодолел…» – говорил о себе герой очерка «Москва 20-х годов», которого автор
списывал с себя с той же степенью достоверности, что и Василису с Листовничего.
И в этом очерке, и в реальной жизни перед нами предстает не сломленный,
растерянный литератор, не жалкий интеллигент, не Мастер с его подвалом и не
Максудов с чердаком, не побежденный, как писала в одной из своих статей
М. О. Чудакова («Булгаков, приехавший осенью 1921 года в Москву как побежденный
– чтобы жить „под пятой"» [144; 397]), а боец, стратег, Растиньяк, собравшийся
завоевать советский Париж. Наверняка было бы легче устроиться в Киеве, где был
удобный диван и добрая королева мама подавала чай с французскими булками, но в
году 1921-м от Рождества Христова, от революции пятом, Киев для Булгакова
интереса не представлял. Ему нужна была Москва, причем не в чеховском
трехсестровском беспомощном кличе: в Москву! в Москву! – но Москва как поле
битвы, место приложения сил.
Трудно было поначалу чудовищно, толком негде жить, отсутствие постоянной
надежной работы, но зато постоянная и верная угроза, что выгонят из комнаты,
которую ему временно уступила сестра.
«Самый ужасный в Москве вопрос – квартирный <…> комната скверная,
соседство тоже» [144; 293], – писал Булгаков другой сестре Вере Афанасьевне, а
Надежде описывал свое жилище в стихах:
- На Большой Садовой
- Стоит дом здоровый.
- Живет в нем наш брат
- Организованный пролетариат.
- И я затерялся между пролетариатом
- Как какой-нибудь, извините за выражение,
- Атом» [144; 280–281].
Далее следовали рифмованные жалобы на испорченный ватерклозет, пропадающие
электричество и воду, голоса и музыку за стенкой, однако если бы не эта
несчастная, покрытая плесенью, с протекающей крышей комната в квартире № 50 в
известном доме на Садовой улице, впоследствии где только автором не описанном
(«№ 13. Дом Эльпит-Рабкоммуна», «Псалом», «Самогонное озеро», «Москва 20-х
годов», «Три вида свинства») и ставшем после публикации «Мастера и Маргариты»
одним из самых культовых булгаковских мест в Москве, то никакого завоевания
столицы не состоялось бы.
«Комната Андрея мое спасение» [144; 283], – признавал Булгаков в письме к
матери.
«…в то время устроиться жить в Москве было совсем непросто. Но нам крупно
повезло, – рассказывала Т. Н. Лаппа А. П. Кончаковскому. – Андрей Земский, муж
Надежды, сестры Михаила, уезжал на время в Киев и оставил нам свою комнату в
доме № 10 на Большой Садовой. Жилось в этой квартире нам очень тяжело. Помню,
что там не было покоя ни днем ни ночью. Многочисленные соседи варили самогон,
ругались и часто дрались между собой» [62; 313]. «Эта квартира не такая, как
остальные, была, – уточняла она в беседе с Л. Паршиным. – Это бывшее общежитие,
и была коридорная система: комнаты направо и налево. По-моему, комнат семь было
и кухня. Ванной, конечно, никакой не было и черного хода тоже. Хорошая у нас
комната была, светлая, два окна. От входа четвертая, предпоследняя, потому что в
первой коммунист один жил, потом милиционер с женой…» [87; 94] «Кого только в
нашей квартире не было! – признавалась она М. О. Чудаковой. – По той стороне,
где окна выходят во двор, жили так: хлебопек, мы, дальше Дуся-проститутка; к нам
нередко стучали ночью: „Дуся, открой!" Я говорила: „Рядом!" Вообще же она была
женщина скромная, шуму от нее не было; тут же и муж ее где-то был недалеко…
Дальше жил начальник милиции с женой, довольно веселой дамочкой… Муж ее часто
бывал в командировке; сынишка ее забегал к нам…» [142; 131] «В основном, в
квартире рабочие жили. А на той стороне коридора, напротив, жила такая Горячева
Аннушка. У нее был сын, и она все время его била, а он орал. И вообще, там
невообразимо что творилось. Купят самогону, напьются, обязательно начинают
драться, женщины орут: „Спасите! Помогите!" Булгаков, конечно, выскакивает,
бежит вызывать милицию. А милиция приходит – они закрываются на ключ и сидят
тихо. Его даже оштрафовать хотели» [87; 94].
Но оштрафовать – ладно, хотели, что гораздо ужаснее, – выписать, и тогда –
прощай, Москва, а значит, прощай, литература, прощай, «Накануне», «Собачье
сердце», Художественный театр, «Дни Турбиных», «Зойкина квартира», «Багровый
остров», Мольер, Сталин, Воланд, Пилат, «Театральный роман», «Мастер и
Маргарита», «Батум»…
История прописки Михаила Булгакова в Москве заслуживает особого внимания не
только как поворотный эпизод в его биографии, навсегда привязавший великого
писателя к великому городу и его безднам, но как первый и весьма успешный опыт
общения художника с властью.
«…решил написать письмо Надежде Константиновне Крупской. Мы с ним письмо это
вместе долго сочиняли, – вспоминала И. С. Раабен. – Когда оно уже было написано,
он мне вдруг сказал: „Знаете, пожалуй, я его лучше перепишу от руки". И так и
сделал. Он послал это письмо, и я помню, какой он довольный прибежал, когда
Надежда Константиновна добилась для него большой 18-метровой комнаты где-то в
районе Садовой» [32; 129].
«А жилищное товарищество на Большой Садовой в доме 10 хотело Андрея выписать
и нас выселить. Им просто денег нужно было, а денег у нас не было. И вот только
несколько месяцев прошло, Михаил стал работать в газете, где заведовала
Крупская, и она дала Михаилу бумажку, чтоб его прописали. Вот так мы там
оказались» [87; 94], – рассказывала Т. Н. Лаппа.
В 1924 году сам Булгаков описал эту историю в очерке «Воспоминание»,
посвященном Ленину и Крупской. Очерк этот есть сочинение в высшей степени
примечательное. В нем рассказывается о том, как в конце 1921 года приехавший в
бараньем полушубке («лохматой дряни», заменяющей ему «пальто, одеяло, скатерть и
постель») в Москву – действие, как видим, намеренно сдвигается на несколько
месяцев вперед для усиления драматического эффекта – герой устраивается на
работу, но его не желают прописывать, грозят выгнать, и тогда он сочиняет письмо
Ленину, но не отсылает его, а с этим посланием отправляется к Крупской.
«Надежда Константиновна в вытертой какой-то меховой кацавейке вышла из-за
стола и посмотрела на мой полушубок.
– Вы что хотите? – спросила она, разглядев в моих руках знаменитый лист.
– Я ничего не хочу на свете, кроме одного – совместного жительства. Меня
хотят выгнать. У меня нет никаких надежд ни на кого, кроме Председателя Совета
Народных Комиссаров. Убедительно вас прошу передать ему это заявление.
И я вручил ей мой лист. Она прочитала его.
– Нет, – сказала она, – такую штуку подавать Председателю Совета Народных
Комиссаров?
– Что же мне делать? – спросил я и уронил шапку. Надежда Константиновна
взяла мой лист и написала сбоку красными чернилами:
„Прошу дать ордер на совместное жительство".
И подписала: Ульянова.
Точка».
История по-своему очень трогательная. Получился советский святочный рассказ,
где в роли Деда Мороза и Снегурочки выступила чета Ульяновых, и скорее всего в
реальной жизни все было не так красиво и гладко, но, с точки зрения дальнейшей
судьбы Булгакова и его взаимоотношений с Кремлем, важнее даже не этот счастливый
финал, а спрятанный в середину фельетона эпизод, повествующий о волшебном сне
главного героя еще перед тем, как он отправился к Крупской:
«Свеча плакала восковыми слезами. Я разложил большой чистый лист бумаги и
начал писать на нем нечто, начинавшееся словами: Председателю Совнаркома
Владимиру Ильичу Ленину. Все, все я написал на этом листе: и как я поступил на
службу, и как ходил в жилотдел, и как видел звезды при 270 градусах над храмом
Христа, и как мне кричали:
– Вылетайте, как пробка.
Ночью, черной и угольной, в холоде (отопление тоже сломалось) я заснул на
дырявом диване и увидал во сне Ленина. Он сидел в кресле за письменным столом в
круге света от лампы и смотрел на меня. Я же сидел на стуле напротив него в
своем полушубке и рассказывал про звезды на бульваре, про венчальную свечу и
председателя.
– Я не пробка, нет, не пробка, Владимир Ильич.
Слезы обильно струились из моих глаз.
– Так… так… так… – отвечал Ленин. Потом он звонил.
– Дать ему ордер на совместное жительство с его приятелем. Пусть сидит веки
вечные в комнате и пишет там стихи про звезды и тому подобную чепуху. И позвать
ко мне этого каналью в барашковой шапке. Я ему покажу совместное жительство.
Приводили председателя. Толстый председатель плакал и бормотал:
– Я больше не буду».
Пройдет шесть лет после написания фельетона и девять после описанных в нем
событий, Булгаков напишет письмо Сталину, правда, с просьбой не прописать, но
выписать его из Советского Союза, и уже не во сне, а наяву ему позвонит
зарегистрированный в Кремле главный жилец страны и вынесет решение в пользу
трудоустройства истца на Родине: «А вы подайте заявление туда. Мне кажется, что
они согласятся…»
«Тогда гость молитвенно сложил руки и прошептал: – О, как я угадал! О, как я
все угадал!»
Но вернемся опять в год 1921-й. Отсутствие постоянной работы, денег,
нормальной одежды, полноценного питания, бесконечные выматывающие хождения по
Москве в поисках заработка – вот из чего складывалась жизнь просителя Крупской и
будущего собеседника Сталина в его первую московскую осень и зиму. «Меня гоняло
по всей необъятной и странной столице одно желание – найти себе пропитание. И я
его находил, правда, скудное, неверное, зыбкое. Находил его на самых
фантастических и скоротечных, как чахотка, должностях, добывал его странными,
утлыми способами… а однажды ночью, остервенившись от постного масла, картошки,
дырявых ботинок, сочинил ослепительный проект световой торговой рекламы», –
писал Булгаков в «Москве 20-х годов», дистанцируясь от пережитого, а еще позднее
вспоминал о той начальной поре с ужасом. «Как я существовал в течение времени с
1921 г. по 1923 г., я Вам писать не стану». Это – признание автобиографического
героя повести «Тайному другу», которому не помогали ни богатые московские
родственники, ни покровители, и всего приходилось добиваться самому, отвоевывая
у чужого города каждый новый день. Но 30-летний Булгаков находился в 1921 году
на пике жизненных сил, и у него была четко обозначенная цель, идея-фикс, как он
ее в письме к матери называл: «восстановить норму – квартиру, одежду и книги»
[48; 284].
Слово «норма» в устах одного из самых аномальных русских литераторов
закономерно: он стремился не просто к личному успеху, но к тому, чтобы вернуть
пошатнувшийся, переживший катастрофу мир к состоянию порядка. «Удастся ли –
увидим». Конечно, в бодрых эпистолах к Варваре Михайловне ее старший сын отчасти
выдавал желаемое за действительное, но впервые за несколько лет ему нравилось,
что происходит в стране, нравилось ее главное изменение – нэп.
«– Это – нэп, – ответил мой спутник, придерживая шляпу.
– Брось ты это чертово слово! – ответил я. – Это вовсе не нэп, это сама
жизнь. Москва начинает жить».
Так писал он в очерке «Сорок сороков», а вот письмо к сестре: «В Москве есть
всё: обувь, материи, мясо, икра, консервы, деликатесы, всё! Открываются кафе,
растут как грибы. И всюду сотни, сотни. Сотни!! Гудит спекуляторская волна».
Именно этим материальным изобилием, пришедшим на смену скудости, объясняется
и восторженный тон одного из самых первых посвященных Москве фельетонов
Булгакова «Торговый ренессанс», который он пытался пристроить в какую-нибудь
киевскую газету.
«Для того, кто видел Москву всего каких-нибудь полгода назад, теперь она
неузнаваема, настолько резко успела изменить ее новая экономическая политика
(нэпо, по сокращению, уже получившему права гражданства у
москвичей <…>).
Трудно понять, из каких таинственных недр обнищавшая Москва ухитрилась
извлечь товар, но она достала его и щедрой рукой вытряхнула за зеркальные
витрины и разложила на полках.
Зашевелились Кузнецкий, Петровка, Неглинный, Лубянка, Мясницкая, Тверская,
Арбат. Магазины стали расти как грибы, окропленные живым дождем нэпа…
Государственные, кооперативные, артельные, частные…»
Далее следовало описание витрин, товаров, цен, извозчиков, покупателей,
продавцов и наконец итог: «До поздней ночи шевелится, покупает и продает, ест и
пьет за столиками народ, живущий в невиданном еще никогда торгово-красном
Китай-городе».
Главное здесь – мажор. Все как будто бы складывалось неплохо и в стране, и у
самого Булгакова, даже жена снова могла пригодиться и пригождалась. «Таська ищет
место продавщицы, что очень трудно, п. ч. вся Москва еще голая, разутая и
торгует эфемерно, большей частью своими силами и средствами, своими немногими
людьми. Бедной Таське приходится изощряться изо всех сил, чтоб молотить рожь на
обухе и готовить из всякой ерунды обеды. Но она молодец! <…> Таськина
помощь для меня не поддается учету: при огромных расстояниях, которые мне
приходится ежедневно пробегать (буквально) по Москве, она спасает мне массу
энергии и сил, кормя меня и оставляя мне лишь то, что уж сама не может сделать:
колку дров по вечерам и таскание картошки по утрам <…> Вы не поверите,
насколько мы с Таськой стали хозяйственны. Бережем каждое полено дров. Такова
школа жизни» [48; 286].
Сразу после закрытия ЛИТО Булгаков поступил на работу в частную газету,
которая называлась «Торгово-промышленный вестник» («Я заведую хроникой в „Торг.
Пром. Вестн.", и если сойду с ума, то именно из-за него» [48; 286], – писал он
сестре 1 декабря 1921 года), и финансовое положение супругов, равно как и
отношения меж ними, стало еще теплее: «Счастлив только тогда, когда Таська поит
меня горячим чаем. Питаемся мы с ней неизмеримо лучше, чем в начале» [48;
286–287].
Однако в январе 1922 года газета, успевшая выйти всего в шести номерах,
закрылась, и у Булгакова началась одна из самых черных полос.
«…меня постиг удар, значение которого ты оценишь сразу и о котором я пишу
тебе конфиденциально, – обращался он к сестре. – Редактор сообщил мне, что под
тяжестью внешних условий „Вестник" горит <…> ты поймешь, что я должен
испытывать сегодня, вылетая вместе с „Вестн." в трубу. Одним словом, я
раздавлен. А то бы я описал тебе, как у меня в комнате в течение ночи под
сочельник и в сочельник шел дождь» [48; 288 289].
О том, как тяжело приходилось Булгакову в эту пору, свидетельствуют не
только письма и автобиографическая проза, но, прежде всего, личный дневник за
1922 год, а вернее то, что от этого дневника сохранилось.
«25 января (Татьянин день)
Забросил я дневник. А жаль: за это время произошло много интересного. [Я] до
сих пор еще без места. Питаемся [с] женой плохо. От этого и писать [не] хочется.
[Чер] ный хлеб стал 20 т[ысяч] фунт, белый […] т[ысяч].
26.1.22
Вошел в бродячий коллектив актеров; буду играть на окраинах. Плата 125 за
спектакль. Убийственно мало. Конечно, из-за этих спектаклей писать будет
некогда, заколдованный круг.
Питаемся с женой впроголодь. <…>»
Именно в эту пору Булгаков получил известие из Киева: «…телеграмму о смерти
Варвары Михайловны» [87; 97]. Она скоропостижно скончалась 1 февраля 1922 года
от тифа в возрасте 53 лет. Е. А. Земская приводит в своей книге письмо Л. С.
Карума, относящееся к этому печальному событию: «И вот к нашему ужасу в 3-м часу
ночи на 1 февраля наша дорогая мама, не просыпаясь, тихо скончалась. В момент
смерти возле нее были Ив. Павл., Леля, Варя, Костя и я. Только утром дали знать
Наде и Андрюше, живущим теперь у Экземплярских. Тогда же Костя послал телеграммы
о маминой смерти в Москву (Мише и дяде Коле)…» [48; 127]
По одной версии, Варвару Михайловну заразил ее муж Иван Павлович
Воскресенский, по другой – товарищ Булгакова и тоже доктор Николай Леонидович
Гладыревский (тот самый, кто привез в 1921 году в Москву Татьяну Николаевну и
кто пытался ухаживать за младшей сестрой Булгакова Лелей). Старший сын на
похороны не поехал. В причинах его отсутствия в Киеве в те дни попытался
разобраться Л. Паршин, чьи интонации в вопросах, обращенных к Татьяне Николаевне
Лаппа, порой сбиваются с исследовательских на следовательские.
«Л. П. Почему?
Т. К. У нас ни копейки не было.
Л. П. Разве это достаточно серьезная причина?
Т. К. Я не знаю, но мы не поехали. Он даже и… Понимаете, даже
разговора не было об этом.
Л. П. М-гм… А ведь странно, правда?
Т. К. Я немножко как-то удивилась, но он как раз в этот день должен
быть идти куда-то играть. Он устроился… какая-то бродячая труппа была, и мы
получили телеграмму. Как раз это вечером было… Ну, как вы думаете, откуда мы
могли взять деньги? Пойти к дяде Коле просить?
Л. П. Не так уж много надо было, наверное, на поездку?
Т. К. Очень трудно было доставать билеты. Это ж 22-й год был. Он
нигде не работал, я нигде не работала, одними вещами жили, и те уж на исходе
были. Бывало так, что у нас ничего не было – ни картошки, ни хлеба, ничего.
Михаил бегал голодный» [87; 107].
А сам Михаил писал в дневнике:
«9-го Февраля 22 г.
Идет самый черный период моей жизни. Мы с женой голодаем. Пришлось взять у
дядьки немного муки, постного масла и картошки. У Бориса миллион. Обегал всю
Москву – нет места.
Валенки рассыпались. <…>
15 Февраля
Погода испортилась. Сегодня морозец. Хожу в остатках подметок. Валенки
пришли в негодность. Живем впроголодь. Крутом должен.
„Должность" моя в военно-редакционном совете сведется к побе […] […] жении
республики в пожарном отношении в катастрофическом положении.
Да в каком отношении оно не в катастрофическом? Если не будет в Генуе
конференции, спрашивается, что мы будем делать».
Последнее замечание очень важно: в дневник врывается политика, и не потому,
что Булгаков был ею до такой степени озабочен, а потому, что прекрасно понимал:
экономической блокады Советская Россия не переживет, ей было нужно выходить на
мировые рынки. Так личная жизнь перемежалась с общественной, втягивая писателя в
большую политику, и Булгакова разводило с эмиграцией не только фактически, но
идеологически. Оставшись в СССР, он не мог не превращаться в гражданина,
живущего интересами своей страны хотя бы частично, и это многое объясняет в его
неоднозначном отношении и к эмиграции, и к советской власти.
А между тем его собственная жизнь с середины февраля стала налаживаться.
Случайно или неслучайно эта счастливая перемена совпала со смертью матери –
вопрос не столько историко-литературный, сколько конфессиональный. Однако в той
системе координат, где каждому воздастся по его вере, не будет большой натяжкой
предположить, что избавление от голода и нищеты произошло по молитвам матери, не
оставившей сына по другую сторону земной жизни. Да и в дневнике Булгакова, на
похороны Варвары Михайловны не поехавшего, не случайно, должно быть, уцелела
запись:
«16 февраля
Вот и не верь приметам! Встретил похороны и … 1) есть ка[жется] в газете
„Ра[бочий]…"»
Газета «Рабочий», куда он поступил в феврале 1922 года и где, впрочем, долго
не задержался, была не частной, но официальной советской газетой, органом ЦК
ВКП(б) – ей не грозило банкротство, она давала постоянный заработок, небольшой,
но все же позволявший существовать. Помимо этого Михаил Афанасьевич устроился
благодаря Борису Земскому (брату Андрея Земского) в Научно-технический комитет
Военно-воздушной академии в Петровском парке. На Земского Булгаков произвел
впечатление замечательное. «Булгаковых мы очень полюбили и видимся почти каждый
день. Миша меня поражает своей энергией, работоспособностью, предприимчивостью и
бодростью духа. Мы с ним большие друзья и неразлучные собеседники, – писал он
брату. – Он служит в газете и у меня в Научно-техническом комитете. Можно с
уверенностью сказать, что он поймает свою судьбу – она от него не уйдет» [48;
290].
И опять судьба – как ключевое слово, хотя, конечно, не он ее ловил, а она
давно его поймала и вела.
Вся весна 1922 года прошла под знаком заработков: «На двух службах получаю
всего 197 руб. (по курсу Наркомфина за март около 40 миллионов) в месяц, т. е.
1/2 того, что мне требуется для жизни (если только жизнью можно назвать мое
существование за последние два года) с Тасей. Она, конечно, нигде не служит и
готовит на маленькой железной печке» [48; 291]. И о себе: «Я веду такой
каторжный образ жизни, что не имею буквально минуты. Только два дня вздохнул на
праздники. А теперь опять начинается мой кошмар» [48; 293]. Так писал он в
письмах, но для чуть более поздних по времени булгаковских фельетонов,
отразивших ощущения человека, борющегося за свое существование, характерен
литературный мажор в противовес эпистолярному минору:
«…совершенно ясно и просто предо мною лег лотерейный билет с надписью –
смерть, – писал автор «Сорока сороков». – Увидав его, я словно проснулся. Я
развил энергию неслыханную, чудовищную. Я не погиб, несмотря на то, что удары
сыпались на меня градом и при этом с двух сторон. Буржуи гнали меня при первом
же взгляде на мой костюм в стан пролетариев. Пролетарии выселяли меня с квартиры
на том основании, что если я и не чистой воды буржуй, то во всяком случае его
суррогат. И не выселили. И не выселят. Смею вас заверить».
И чуть дальше: «На душе у меня было радостно и страшно. Москва начинает
жить, это было ясно, но буду ли жить я? Ах, это были еще трудные времена. За
завтрашний день нельзя было поручиться. Но все же я и подобные мне не ели уже
крупы и сахарину. Было мясо на обед. Впервые за три года я не „получил" ботинки,
а „купил" их; они были не вдвое больше моей ноги, а только номера на два».
Весна 1922 года оказалась переломной не только в материальном отношении, но
и в литературной карьере. В эту пору началось сотрудничество Булгакова с двумя
редакциями, которые он позднее ругал последними словами и которые тем не менее
сыграли в его жизни роль исключительную. А произошло всё, казалось бы, опять
ненароком. В апреле Булгакова в Столешниковом переулке встретил уже старый по
меркам стремительного московского времени Арон Эрлих, позднее очень живо
описавший ту встречу.
«Он шел мне навстречу в длинной, на доху похожей, мехом наружу шубе, в
глубоко надвинутой на лоб шапке. Слишком ли мохнатое, невиданно длинношерстное
облачение его или безучастное, какое-то отрешенное выражение лица было тому
причиной, но только многие прохожие останавливались и с любопытством смотрели
ему вслед. Я окликнул его. Мы не виделись два месяца… „Михаил Афанасьевич, а вам
никогда не случалось работать в газете?.. Хотите у нас работать?.. Я постараюсь
устроить"» [153; 35–37].
Продолжение этой беседы вошло в булгаковскую повесть «Тайному другу»:
«Абрам меня взял за рукав на улице и привел в редакцию одной большой газеты,
в которой он работал. Я предложил по его наущению себя в качестве обработчика.
Так назывались в этой редакции люди, которые малограмотный материал превращали в
грамотный и годный к печатанию.
Мне дали какую-то корреспонденцию из провинции, я ее переработал, ее куда-то
унесли, и вышел Абрам с печальными глазами и, не зная, куда девать их, сообщил,
что я найден негодным.
Из памяти у меня вывалилось совершенно, почему через несколько дней я
подвергся вторичному испытанию. Хоть убейте, не помню. Но помню, что уже через
неделю приблизительно я сидел за измызганным колченогим столом в редакции и
писал, мысленно славословя Абрама».
Железнодорожная газета придала стабильности его положению, речь о чем пойдет
чуть позднее, а с точки зрения становления писательской судьбы Булгакова не
менее важной оказалась иная перемена: с лета 1922 года никому не известного
автора начала печатать выходившая в Берлине газета «Накануне» и ее литературное
приложение. |
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
