Однако возмездие за «Бег» он получил. За то ли, что не так нарисовал белых
генералов, или красных командиров, или дельцов, или русских интеллигентов, или
монахов и архиереев, но запрет «Бега» стал первым, достигшим цели, ударом по
Булгакову. Ни сорвавшаяся публикация окончания «Белой гвардии» в «России» в 1925
году, ни история с обыском и запретом «Собачьего сердца» и конфискацией дневника
в 1926-м, ни три сотни ругательных рецензий в советских газетах и журналах, ни
обман со стороны Каганского, ни отказ Моссовета выдать загранпаспорт не
подействовали на писателя так, как вето Главреперткома в 1928 году.
Здесь надо сделать одну оговорку. Восхищаясь тем мужеством, с которым
Булгаков выдерживал и отражал нападки советской критики, отмечая его артистизм,
остроумие, блеск, изящество, не стоит представлять героя этой книги как
железного человека, которому все было ни по чем. Не следует также считать, что
удары закаляли его, как четыре десятилетия спустя травля укрепляла и утверждала
в своей правоте Александра Солженицына, к слову сказать, Булгакова очень высоко
оценившего не только за написанные им произведения, но и за – пользуясь термином
Михаила Пришвина – творческое поведение. Случай Булгакова принципиально иной. Он
не был по натуре бойцом, героем, хотя именно эта роль была отведена ему судьбою
и таким и раньше, и позднее хотели видеть его самые разные люди – от
пречистенского окружения во второй половине 1920-х до заместителя директора
МХАТа Николая Васильевича Егорова в начале 1930-х, о чем писала в дневнике Е. С.
Булгакова:
«За ужином Николай Васильевич с громадным темпераментом стал доказывать, что
именно М. А. должен бороться за чистоту театральных принципов и за
художественное лицо МХАТа.
– Ведь вы же привыкли голодать, чего вам бояться! – вопил он исступленно.
– Я, конечно, привык голодать, но не особенно люблю это. Так что уж вы сами
боритесь» [21; 34].
В булгаковском ответе много иронии, но не только.
Повторим, что уже говорилось: унаследовавший от отца и матери прямо
противоположные качества, Михаил Афанасьевич с годами исчерпывал материнский
капитал и оставался один на один с отцовской мнительностью и слабостью. Он
уставал, ослабевал, и в характере человека, который сумел вынести войны, морфий,
Петлюру, Владикавказ, московскую нищету, неудачу с романом, отказы в публикации,
изменчивую славу, зависть и ревность братьев по перу, болезни, обыски и допросы
в ОГПУ, с годами сказывалось нечто гибельное. Он как будто сам шел навстречу
неудаче. Тот упрямый факт, что Булгаков собирал в альбом все отрицательные
рецензии и, очевидно, не по одному разу их прочитывал, заново переживал,
проживал, а потом обильно цитировал в письме Сталину, характеризует его как
человека, завороженного враждою к себе и по-своему зависимого от литературной
шпаны, как зависел от белого порошка несчастный доктор Поляков.
«Вспоминаю, как постепенно распухал альбом вырезок с разносными отзывами и
как постепенно истощалось стоическое к ним отношение со стороны М. А., а попутно
истощалась и нервная система писателя: он стал раздражительней, подозрительней,
стал плохо спать, начал дергать головой и плечом (нервный тик), – писала Л. Е.
Белозерская. – Надо только удивляться, что творческий запал (видно, были большие
его запасы у писателя Булгакова!) не иссяк от этих непрерывных груборугательных
статей. Я бы рада сказать критических статей, но не могу – язык не
поворачивается…» [8; 403]
Он не умел на эти отзывы плевать, не умел не обращать внимания, как это
удавалось в советское время Алексею Толстому с его знаменитым je
m'enfische. На людях Булгаков держался с огромным
достоинством, что лишь усиливало ярость его гонителей, среди которых были не
только отморозки-рапповцы. Вот еще один очень характерный документ, который,
судя по всему, не вошел в коллекцию собранных Булгаковым вырезок, но очень
красноречивый. Речь идет об официальном письме-запросе, написанном на бланке
ленинградского Драмсоюза и подписанном известным пушкинистом Павлом Елисеевичем
Щеголевым. Ссылаясь на фельетон В. Киршона «Овладеем ли мы театром?»,
опубликованный 4 февраля 1929 года в «Вечерней Москве», бывший член ремизовской
«Обезьяньей вольной палаты», веселый, остроумный, «независимый» Щеголев в тот же
день призвал Булгакова к ответу с угрожающей интонацией, как если бы сам работал
в ленинградском Большом доме:
«…в строках о Драмсоюзе и МОДПиКе напечатано: „Во главе Модпика стоят коммунисты, и
Михаил Булгаков, выражая, по-видимому, мнение некоторых членов и руководителей
Драмсоюза, заявил: я не буду входить в ту организацию, во главе которой стоят
коммунисты". Прошу Вас ответить, в какой мере соответствует действительности это
сообщение: 1) делали ли вы подобное заявление и 2) чьим мнением вы
руководствовались, делая подобное заявление» [131; 138].
Разумеется, словам Щеголева можно найти тысячу и одно объяснение, да и не
нам его и вообще кого бы то ни было судить, но нетрудно представить, какие
чувства испытывал гонимый Булгаков, когда видел, как стремительно количественно
и качественно расширяется коалиция его врагов. Он не давал воли своим чувствам,
загонял их вовнутрь, отчего они делались еще мучительнее, но в душе несомненно
страдал, причем поделиться этим страданием ему было не с кем. Ни с актерами, ни
с писателями, ни даже с женой, в чьих глазах он хотел оставаться успешливым,
сильным человеком, каким она привыкла его видеть, и не позволял себе никакой
слабости. А она эту слабость все равно подмечала, и даже по написанным много лет
спустя мемуарам видно, как внутри раздражалась (позднее все это отразится в
первой редакции пьесы «Блаженство»). Не будет большой натяжкой предположить, что
Булгаков после 1929 года стал чем-то напоминать Любови Евгеньевне ее первого
мужа Василевского-Не-Букву, проделавшего путь от блестящего журналиста до
жалкого эмигранта, а затем еще более жалкого советского возвращенца. Теперь же в
ее понимании происходило «падение» Булгакова. Она таких параллелей не хотела,
нести крест и быть женой измученного, затравленного человека внутренне
отказывалась, и тот факт, что первая встреча Михаила Афанасьевича с его третьей
женой, перед которой единственной он раскрылся и ей себя доверил, произошла
именно в феврале 1929 года, совпав с его жизненной катастрофой, глубоко
неслучаен.
Даже если и предположить, что Елену Сергеевну к Булгакову «приставили» от
ОГПУ, а такая версия существует, она была высказана старшей невесткой Елены
Сергеевны, Д. Э. Тубельской, которая писала: «Сейчас произнесу крамольнейшую
мысль, пришедшую мне в голову, – а не имела сама Елена Сергеевна особого
задания? Вполне допускаю, что на первых порах она холодно принимала любовь М.
А., выполняя некое задание, а затем искренне полюбила его сама и посвятила ему
всю свою жизнь» [75], – так вот если эту фантазию на минуту и допустить, все
равно в их встрече был перст судьбы, пославшей своему испытуемому утешение и
поддержку, да и недаром Е. С. Булгакова говорила: «Очевидно, все-таки это была
судьба». Однако об этом очень важном сюжете – позднее, а пока обратимся к
театральной участи героя, в которой, по воспоминаниям современников,
прочитывался тот же мотив глубоко спрятанных душевных страданий.
«Булгаков ни разу не обмолвился о себе или о своих интересах. Его мучило то
положение, в которое он, как казалось, невольно ставил театр, – вспоминал Е.
Калужский. – В то время на Художественный театр было и без того много нападок за
его якобы отставание от современности, неспособность отобразить ее, за мертвую
академичность. Михаил Афанасьевич похудел, осунулся, во взгляде появилась
настороженность и печаль. <…> Встречаться и видеть Михаила Афанасьевича
стало просто тяжело. Держался он всегда мужественно, корректно и достойно, но
глаза выдавали глубокую печаль. Юмор стал горьким и каким-то унылым. Это был
один из труднейших, если не самый трудный период жизни Булгакова-писателя.
Отношения его с Художественным театром в то время складывались по-разному.
Возможно и даже наверное, у Михаила Афанасьевича в сердце были претензии к
театру за его осторожность и недостаточно энергичную борьбу за пьесы.
Громадная выдержка, сила воли и уважение к театру и его основателям никогда
бы не позволили ему высказать что-нибудь подобное. Его неудовлетворенность
скорее угадывалась» [32; 248].
Все это звучит обтекаемо и красиво, но не передает и десятой доли того
драматизма, который пережил Булгаков в романе с Художественным театром. Он
чувствовал себя так, как будто от него отреклись, бросили, предали. Однако беда
пришла не одна… Непоставленный «Бег» утянул за собой те три пьесы, что шли на
московских сценах, давая автору и прочность положения, и доходы, и уверенность в
себе. Сняли «Зойкину квартиру» и «Дни Турбиных», затем запретили «Багровый
остров». К лету 1929 года Булгакова-драматурга не стало, как не стало
несколькими годами раньше Булгакова-прозаика. Итогом этого разгрома можно
считать сухую справку, которая по итогам года катастрофы была выдана Булгакову в
Драмсоюзе (том самом, где ему угрожал допросом П. Е. Щеголев):
«Справка
Дана члену Драмсоюза М. А. Булгакову для представления Фининспекции в том,
что его пьесы 1. „Дни Турбиных", 2. „Зойкина квартира", 3. „Багровый остров", 4.
„Бег" запрещены к публичному исполнению (см. Репертуарный указатель Главного
Комитета по контролю за репертуаром за 1929 г., стр. 27).
Член Правления Потехин.
Управляющий делами Шульц» [131; 171].
Так убивали Михаила Булгакова…
Долгое время было принято считать, что снятие с репертуара пьесы «Дни
Турбиных» укладывалось в общее русло политики ужесточения коммунистического
режима в год «великого перелома». Хотя неясность оставалась. Почему в начале
февраля 1929-го Сталин в письме Билль-Белоцерковскому высказался в защиту
«Турбиных», а уже в марте пьеса была снята с репертуара? Уж наверное не без
ведома ее главного поклонника.
Более или менее полная картина изгнания «Турбиных» из Художественного театра
стала известна только в наше время, после того как была опубликована стенограмма
состоявшейся 12 февраля 1929 года в рамках Недели украинской литературы встречи
генерального секретаря ВКП(б) с группой украинских писателей. Документ настолько
важный, что есть смысл привести максимально полно те фрагменты, которые имеют
прямое отношение к судьбе «Турбиных».
«Сталин. <…> Или взять, например, этого самого всем известного
Булгакова. Если взять его „Дни Турбиных", чужой он человек, безусловно. Едва ли
он советского образа мысли. Однако своими „Турбиными" он принес все-таки большую
пользу, безусловно.
Каганович. Украинцы не согласны (шум, разговоры).
Сталин. А я вам скажу, я с точки зрения зрителя скажу. Возьмите „Дни
Турбиных". Общий осадок впечатления у зрителя остается какой (несмотря на
отрицательные стороны, в чем они состоят, тоже скажу), общий осадок впечатления
остается какой, когда зритель уходит из театра? Это впечатление несокрушимой
силы большевиков. Даже такие люди, крепкие, стойкие, по-своему честные, в
кавычках, должны признать в конце концов, что ничего с этими большевиками не
поделаешь. Я думаю, что автор, конечно, этого не хотел, в этом он неповинен,
дело не в этом, конечно. „Дни Турбиных" – это величайшая демонстрация в пользу
всесокрушающей силы большевизма.
Голос с места: И сменовеховства.
Сталин. Извините, я не могу требовать от литератора, чтобы он обязательно
был коммунистом и обязательно проводил партийную точку зрения. Для
беллетристической литературы нужны другие мерки: нереволюционная и
революционная, советская – несоветская, пролетарская – непролетарская. Но
требовать, чтобы литература была коммунистической, нельзя. Говорят часто: правая
пьеса или левая. „Там изображена правая опасность. Например, 'Турбины'
составляют правую опасность в литературе, или, например, 'Бег', его запретили,
это правая опасность". Это неправильно, товарищи. Правая или левая опасность –
это чисто партийное [явление]. Правая опасность – это значит, люди несколько
отходят от линии партии, правая опасность внутри страны. Левая опасность – это
отход от линии партии влево. Разве литература партийная? Это же не партия.
Конечно, это гораздо шире – литература, – чем партия, и там мерки должны быть
другие, более общие. Там можно говорить о пролетарском характере литературы, об
антипролетарском, о рабоче-крестьянском характере, об антирабоче-крестьянском
характере, о революционном – нереволюционном, о советском, об антисоветском.
Требовать, чтобы беллетристическая литература и авторы проводили партийную точку
зрения – тогда всех беспартийных надо изгнать. Правда это или нет? Возьмите
Лавренева, попробуйте изгнать человека, он способный, кое-что из пролетарской
жизни схватил, и довольно метко, рабочие прямо скажут: пойдите к черту с правыми
и левыми, мне нравится ходить на „Разлом'", и я буду ходить, и рабочий прав. Или
возьмите „Бронепоезд" Всеволода Иванова. Он не коммунист, Всеволод Иванов, может
быть, он себя считает коммунистом (шум, разговоры). Ну, он коммунист
липовый (смех). Но это ему не помешало написать хорошую штуку, которая
имеет величайшее революционное значение, воспитательное значение бесспорно. Как
вы скажете – он – правый или левый? Он ни правый, ни левый, потому что он не
коммунист. Нельзя чисто партийную мерку переносить механически в среду
литераторов. <…> С этой точки зрения, с точки зрения большего масштаба и с
точки зрения других методов подхода к литературе, я и говорю, что даже и пьеса
„Дни Турбиных" сыграла большую роль. Рабочие ходят смотреть эту пьесу и видят:
ага, а большевиков никакая сила не может взять! Вот вам общий осадок впечатлений
от этой пьесы, которую никак нельзя назвать советской. Там есть отрицательные
черты, в этой пьесе. Эти Турбины, по-своему честные люди, даны как отдельные,
оторванные от своей среды индивиды. Но Булгаков не хочет обрисовать того, что
хотя они, может быть, честные по-своему люди, но сидят на чужой шее, за что их и
гонят. У того же Булгакова есть пьеса „Бег". В этой пьесе дан тип одной женщины
– Серафимы и выведен один приват-доцент. Обрисованы эти люди честными и прочее,
и никак нельзя понять, за что же их, собственно, гонят большевики, ведь и
Серафима, и этот приват-доцент – оба они беженцы, по-своему честные, неподкупные
люди, но Булгаков, на то он и Булгаков, не изобразил того, что эти по-своему
честные, неподкупные люди сидят на чужой шее. Их вышибают из страны потому, что
народ не хочет, чтобы такие люди сидели у него на шее. Вот подоплека того,
почему таких по-своему честных людей из нашей страны вышибают. Булгаков
умышленно или неумышленно этого не изображает. Но даже у таких людей можно взять
кое-что полезное. Я говорю в данном случае о пьесе „Дни Турбиных" <…>
Голос с места. Вы говорили о „Днях Турбиных". Мы видели эту пьесу. Для меня
лично и многих других товарищей [существует] некоторое иное освещение этого
вопроса. Там есть одна часть, в этой пьесе. Там освещено восстание против
гетмана. Это революционное восстание показано в ужасных тонах, под руководством
Петлюры, в то время когда это было революционное восстание масс, проходившее не
под руководством Петлюры, а под большевистским руководством. Вот такое
историческое искажение революционного восстания, а с другой стороны –
изображение крестьянского повстанческого [движения] как (пропуск в
стенограмме) по-моему, со сцены Художественного театра не может быть
допущено, и если положительным является, что большевики принудили интеллигенцию
прийти к сменовеховству, то, во всяком случае, такое изображение революционного
движения и украинских борющихся масс не может быть допущено.
Каганович. Единая неделимая выпирает (шум, разговоры).
Десняк. Когда я смотрел „Дни Турбиных", мне прежде всего бросилось то, что
большевизм побеждает этих людей не потому, что он есть большевизм, а потому, что
делает единую великую неделимую Россию. Это концепция, которая бросается всем в
глаза, и такой победы большевизма лучше не надо.
Голос с места. Почему артисты говорят по-немецки чисто немецким языком и
считают вполне допустимым коверкать украинский язык, издеваясь над этим языком?
Это просто антихудожественно. <…>
Голос с места. <…> Дело не в этом. Но вот, кроме того впечатления от
„Дней Турбиных", о котором говорил товарищ Сталин, у зрителя остается еще другое
впечатление. Эта пьеса как бы говорит: смотрите, вы, которые психологически нас
поддерживаете, которые классово с нами спаяны, – мы проиграли сражение только
потому, что не были как следует организованы, не имели организованной массы, и
несмотря на то, что мы были благородными и честными людьми, мы все-таки
благодаря неорганизованности погибли. Кроме впечатления, указанного товарищем
Сталиным, остается и это второе впечатление. И если эта пьеса производит
некоторое позитивное впечатление, то она производит и обратное впечатление
социально, классово враждебной нам силы.
Сталин. Насчет некоторых артистов, которые по-немецки говорят чисто, а
по-украински коверкают. Действительно, имеется тенденция пренебрежительного
отношения к украинскому языку. <…> Я могу назвать ряд резолюций ЦК нашей
партии, где коммунисты обвиняются в великодержавном шовинизме.
Голос с места. Стало почти традицией в русском театре выводить украинцев
какими-то дураками или бандитами. В „Шторме", например, украинец выведен
настоящим бандитом.
Сталин. Возможно. Но, между прочим, это зависит и от вас. Недавно, полгода
тому назад, здесь в Москве было празднество, и украинцы, как они выражались,
созвали свою колонию в Большом театре. На празднестве были выступления артистов
украинских.
Голос с места. Артистов из пивных набрали?
Сталин. Были от вас певцы и бандуристы. Участвовала та группа, которую
рекомендовали из Харькова. <…> Но вот произошел такой инцидент. Дирижер
стоит в большом смущении – на каком ему языке говорить? На французском можно?
Может быть, на немецком? Мы спрашиваем: а вы на украинском говорите? Говорю. Так
на украинском и объявляйте, что вы будете исполнять. <…>На французском он
может свободно говорить, на немецком тоже, а вот на украинском стесняется,
боится, как бы ему не попало. Так что, товарищи, от вас тоже много зависит.
Конечно, артисты не будут коверкать язык, если вы их как следует обругаете, если
вы сами будете организовывать вот такие приезды, встречи и прочее. <…> Вы
тоже виноваты. Насчет „Дней Турбиных" – я ведь сказал, что это антисоветская
штука, и Булгаков не наш. <…> Но что же, несмотря на то, что это штука
антисоветская, из этой штуки можно вынести? Это всесокрушающая сила коммунизма.
Там изображены русские люди – Турбины и остатки из их группы, все они
присоединяются к Красной Армии как к русской армии. Это тоже верно.
Голос с места. С надеждой на перерождение.
Сталин. Может быть, но вы должны признать, что и Турбин сам, и остатки его
группы говорят: „Народ против нас, руководители наши продались. Ничего не
остается, как покориться". Нет другой силы. Это тоже нужно признать. Почему
такие пьесы ставятся? Потому что своих настоящих пьес мало или вовсе нет. Я
против того, чтобы огульно отрицать все в „Днях Турбиных", чтобы говорить об
этой пьесе как о пьесе, дающей только отрицательные результаты. Я считаю, что
она в основном все же плюсов дает больше, чем минусов. Вот что пишет товарищ
Петренко: „Дни Турбиных"… (цитата не приведена). Вы чего хотите, собственно?
Петренко. Мы хотим, чтобы наше проникновение в Москву имело бы своим
результатом снятие этой пьесы.
Голос с места. Это единодушное мнение.
Голос с места. А вместо этой пьесы пустить пьесу Киршона о бакинских
комиссарах.
Сталин. Если вы будете писать только о коммунистах, это не выйдет. У нас
стосорокамиллионное население, а коммунистов только полтора миллиона. Не для
одних же коммунистов эти пьесы ставятся. Такие требования предъявлять при
недостатке хороших пьес – с нашей стороны, со стороны марксистов, – значит
отвлекаться от действительности. Вопрос можно задать?
Голос с места. Пожалуйста.
Сталин. Вы как, за то, чтобы ставились пьесы вроде „Горячего сердца"
Островского?
Голос с места. Она устарела. Дело в том, что мы ставим классические вещи.
Сталин. Слово „классический" вам не поможет. Рабочий не знает, классическая
ли это вещь или не классическая, а смотрит то, что ему нравится.
Голос с места. Островского вещи вредны.
Сталин. Как вам сказать! А вот „Дядя Ваня" – вредная вещь?
Голос с места. Тоже вредная. <…>
Голос с места. Неверный подход, когда говорят, что все несовременное можно
ставить.
Сталин. Так нельзя. А „Князь Игорь"? Можно его ставить? Как вы думаете?
Снять, может быть, эту вещь?
Голос с места. Нет.
Сталин. Почему? Очень хорошо идет „Князь Игорь"?
Голос с места. Нет, но у нас оперный репертуар небогатый.
Сталин. Значит, вы считаетесь с тем, есть ли репертуар свой или нет?
Голос с места. Считаемся.
Сталин. Уверяю вас, что „Дядя Ваня" и „Князь Игорь", „Дон Кихот" и все
произведения Островского – они вредны. И полезны, и вредны, уверяю вас. Есть
несколько абсолютно полезных вещей. Я могу назвать несколько штук:
Билль-Белоцерковского две вещи, я „Шторма" не видел. Во всяком случае, „Голос
недр" – хорошая штука, затем Киршона „Рельсы гудят", пожалуй, „Разлом", хотя
надо вам сказать, что там не все в чистом виде. И затем „Бронепоезд". <…>
Неужели только и ставить эти четыре пьесы? <…> Легко снять и другое, и
третье. Вы поймите, что есть публика, она хочет смотреть. Конечно, если
белогвардеец посмотрит „Дни Турбиных", едва ли он будет доволен, не будет
доволен. Если рабочие посетят пьесу, общее впечатление такое – вот сила
большевизма, с ней ничего не поделаешь. Люди более тонкие заметят, что тут очень
много сменовеховства, безусловно, это отрицательная сторона, безобразное
изображение украинцев – это безобразная сторона, но есть и другая сторона.
Каганович. Между прочим, это Главрепертком мог бы исправить.
Сталин. Я не считаю Главрепертком центром художественного творчества. Он
часто ошибается. <…> Вы хотите, чтобы он (Булгаков. – А. В.)
настоящего большевика нарисовал? Такого требования нельзя предъявлять. Вы
требуете от Булгакова, чтобы он был коммунистом – этого нельзя требовать. Нет
пьес. Возьмите репертуар Художественного театра. Что там ставят? „У врат
царства", „Горячее сердце", „Дядя Ваня", „Женитьба Фигаро".
Голос с места. А это хорошая вещь?
Сталин. Чем? Это пустяковая, бессодержательная вещь. Шутки дармоедов и их
прислужников. <…> Вы, может быть, будете защищать воинство Петлюры?
Голос с места: Нет, зачем?
Сталин. Вы не можете сказать, что с Петлюрой пролетарии шли.
Голос с места. В этом восстании большевики участвовали против гетмана. Это
восстание против гетмана.
Сталин. Штаб петлюровский если взять, что он, плохо изображен?
Голос с места: Мы не обижаемся за Петлюру.
Сталин. Там есть и минусы, и плюсы. Я считаю, что в основном плюсов больше.
Каганович. Товарищи, все-таки, я думаю, давайте с „Днями Турбиных" кончим».
С ними и покончили. Именно эта беседа, во время которой на Булгакова
нападали уже не столько с классовой, сколько с национальной кочки, и стала
основной причиной запрета пьесы. Дух Симона Петлюры добил «Турбиных». Сталин, на
словах Булгакова защищавший, уступил и сдал его подобно тому, как сдал
беззащитного Иешуа еврейскому синедриону человек по имени Понтий Пилат. И,
забегая вперед, скажем, что именно здесь следует искать ключ к ответу на вопрос,
в образе кого зашифровал Сталина автор – уж, конечно, не Воланда, но
прокуратора. Совпадало или нет отречение Сталина от Булгакова и его пьесы с
тайным намерением вождя избавиться от неудобного драматурга или, что
представляется более вероятным, он не захотел из-за Булгакова и его пьесы
обострять национальный вопрос, но получилось так, что украинские товарищи за
несколько часов добились того, чего не смогли добиться за несколько лет их
великорусские собратья.
Булгаков, как можно предположить, подробностей этой встречи не знал, хотя
никакой тайны никто из нее не делал, да и при таком количестве участников не
смог бы сделать.
В этом смысле очень характерно полное оправданий письмо, которое
перепуганный Луначарский отправил Сталину 12 февраля, то есть в тот самый день,
когда вождь беседовал с украинскими письменниками.
«Дорогой Иосиф Виссарионович!
Вы прекрасно помните, что вопрос о постановке пьесы „Дни Турбиных" был
разрешен в положительном смысле Политбюро три года тому назад <…> В начале
текущего сезона по предложению Реперткома коллегия НКПроса вновь постановила
прекратить дальнейшие спектакли „Дни Турбиных", но Вы, Иосиф Виссарионович,
лично позвонили мне, предложив мне снять это запрещение, и даже сделали мне
(правда, в мягкой форме) упрек, сказав, что НКПрос должен был предварительно
справиться у Политбюро. <…>
Согласитесь, Иосиф Виссарионович, что совершенно невозможно терпеть такой
порядок, при котором Политбюро предписывает известный акт, который потом
осуждается нижестоящими органами, причем порицание за его выполнение выносится
публично. В № 33 „Правды" от субботы 9-го февраля в статье „К приезду украинских
писателей", подписанной заведующим подотделом печати Агитпропа тов. Керженцевым,
имеется следующий абзац:
„Кое-кто еще не освободился от великодержавного шовинизма и свысока смотрит
на культуру Украины, Белоруссии, Грузии и пр. И мы не делаем всего, чтобы
покончить со сделанными ошибками. Наш крупнейший театр (МХАТ I) продолжает
ставить пьесу, извращающую украинское революционное движение и оскорбляющую
украинцев. И руководитель театра, и НКПрос РСФСР не чувствуют, какой вред
наносят этим взаимоотношениям с Украиной". <…>
Если Политбюро ЦК изменило свое отношение к „Дням Турбиных" и стоит на точке
зрения Агитпропа, то я прошу дать нам соответственное указание, которое мы
приведем в немедленное исполнение. Если этого нет, то я прошу сделать указание
Агитпропу, чтобы он не ставил нас и себя в тяжелое и ложное положение» [29;
108–109].
Луначарский буквально вымаливал у Сталина запрет измотавшей его пьесы.
Сталин же тянул, а слухи по Москве ходили самые разнообразные. 23 марта 1929
года Пришвин записал в дневнике: «Писатели-„попутчики" собираются идти к Сталину
жаловаться на пролетарских писателей: Beресаев, Иванов, Пильняк, словом, все. И
меня приглашают. Тихонов говорит, что если так оставить, то пролетарии уничтожат
остатки литературы. Так, стали уже запрещать имена, замечательное исследование о
Щедрине Иванова-Разумника запретили, не читая его, только за имя. Клычков
запрещен. И в самом деле, завтра кто-нибудь „раскроет" меня и тоже запретят.
По-видимому, надо идти, хотя лучше бы отдаться на волю судьбы. Дело в том, что у
писателей храбрость явилась не без основания: по некоторым признакам Сталин
расходится с пролетариями в оценке литературы. Так, напр., на требование
украинских писателей снять пьесу Булгакова он ответил: „Зачем снимать, Булгаков
показывает такое, что и нам полезно знать"» [25; 292–293].
Пьесу тем не менее сняли как раз в те дни, когда Пришвин сделал свою
жизнеутверждающую запись, но мысль «певца русской природы» представляет интерес
и в более широком контексте:
«Такое жалкое положение: литература припадает к стопам диктатора. Надо
крепко подумать, – надо ли это. Завтра его не будет, и кому пойдет жаловаться
литература? Можно выступить в защиту, напр., книги Иванова-Разумника – это
можно.
Решение: перед походом к Сталину уговорить писателей действовать в отношении
определенных фактов и представить Сталину, что если нет – все мы отказываемся
обслуживать периодическую современную прессу и будем стоять на своем, если бы
даже пришлось и голодать».
Булгаков ни в каком писательском составе идти к Сталину не собирался,
угрожать вождю приостановкой литературной работы тем более, но летом 1929 года
он написал первое письмо Сталину. Тогда ответа не получил. Зато получил ответ на
похожее по содержанию заявление, адресованное начальнику Главискусства А. И.
Свидерскому, который Булгакову симпатизировал и до последнего отстаивал его
«Бег».
НАЧАЛЬНИКУ ГЛАВИСКУССТВА А. И. СВИДЕРСКОМУ
Литератора Михаила Афанасьевича Булгакова (Москва, Б. Пироговский 35а, кв.
6, т. 2-03-27)
ЗАЯВЛЕНИЕ
В этом году исполняется десять лет с тех пор, как я начал заниматься
литературой в СССР. За этот срок я, ни разу не выезжая за пределы СССР (в
Большой Советской Энциклопедии помещено в статье обо мне неверное сведение о
том, что я якобы одно время был в Берлине), написал ряд сатирических повестей, а
затем четыре пьесы, из которых три шли при неоднократных цензурных исправлениях,
запрещениях их и возобновлениях на сценах государственных театров в Москве, а
четвертая «Бег» была запрещена в процессе работы над нею в Московском
Художественном театре и света не увидала вовсе.
Теперь мне стало известно, что и остальные три к представлению запрещаются.
Таким образом, в наступающем сезоне ни одна из них, в том числе и любимая
моя работа «Дни Турбиных», – больше существовать не будут.
Я должен сказать, что в то время, как мои произведения стали поступать в
печать, а впоследствии на сцену, все они до одного подвергались в тех или иных
комбинациях или сочетаниях запрещению, а сатирическая повесть «Собачье сердце»,
кроме того, изъята у меня при обыске в 1926 году представителями
Государственного Политического Управления.
По мере того, как я писал, критика стала обращать на меня внимание и я
столкнулся со страшным и знаменательным явлением:
Нигде и никогда в прессе в СССР я не получил ни одного одобрительного отзыва
о моих работах, за исключением одного быстро и бесследно исчезнувшего газетного
отзыва в начале моей деятельности, да еще Вашего и А. М. Горького отзывов о
пьесе «Бег».
Ни одного. Напротив: по мере того, как имя мое становилось известным в СССР,
пресса по отношению ко мне становилась все хуже и страшнее.
Обо мне писали, как о проводнике вредных и ложных идей, как о представителе
мещанства, произведения мои получали убийственные и оскорбительные
характеристики, слышались непрерывные в течение всех лет моей работы призывы к
снятию и запрещению моих вещей, звучала открытая даже брань.
Вся пресса направлена была к тому, чтобы прекратить мою писательскую работу,
и усилия ее увенчались к концу десятилетия полным успехом: с удушающей
документальной ясностью я могу сказать, что я не в силах больше существовать как
писатель в СССР.
После постановки «Дней Турбиных» я просил разрешения вместе с моей женой на
короткий срок уехать за границу – и получил отказ. Когда мои произведения
какие-то лица стали неизвестными мне путями увозить за границу и там расхищать,
я просил о разрешении моей жене одной отправиться за границу – получил отказ.
Я просил о возвращении взятых у меня при обыске моих дневников – получил
отказ. Теперь мое положение стало ясным: ни одна строка моих произведений не
пройдет в печать, ни одна пьеса не будет играться, работать в атмосфере полной
безнадежности я не могу, за моим писательским уничтожением идет материальное
разорение, полное и несомненное.
И, вот, я со всею убедительностью прошу Вас направить Правительству СССР мое
заявление:
Я прошу Правительство СССР обратить внимание на мое невыносимое положение и
разрешить мне выехать вместе с моей женой Любовью Евгеньевной Булгаковой за
границу на тот срок, который будет найден нужным.
Михаил Афанасьевич Булгаков.
Москва, 30 июля 1929 г.
Булгаков не просто это письмо написал и отправил, но был Свидерским принят.
И в тот же день начальник Главискусства написал А. П. Смирнову:
«СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б) – тов. СМИРНОВУ А. П.
30 июля 1929 г.
Я имел продолжительную беседу с Булгаковым. Он производит впечатление
человека затравленного и обреченного. Я даже не уверен, что он нервно здоров.
Положение его действительно безысходное. Он, судя по общему впечатлению, хочет
работать с нами, но ему не дают и не помогают в этом. При таких условиях
удовлетворение его просьбы является справедливым.
А. СВИДЕРСКИЙ» [25; 114].
Редкий случай: власть попыталась встать на сторону затравленного человека,
Булгаков сумел вызвать к себе сочувствие, пробился к сердцу другого человека, а
дальше завертелся отлаженный механизм советской бюрократической машины, и 3
августа Смирнов обратился к В. М. Молотову:
«3 августа 1929 г. СЕКРЕТНО
В ПОЛИТБЮРО ЦК ВКП(б) – тов. МОЛОТОВУ В. М.
Посылая Вам копии заявления литератора Булгакова и письма Свидерского, –
прошу разослать их всем членам и кандидатам Политбюро. Со своей стороны считаю,
что в отношении Булгакова наша пресса заняла неправильную позицию. Вместо линии
на привлечение его и исправление – практиковалась только травля, а перетянуть
его на нашу сторону, судя по письму т. Свидерского, можно.
Что же касается просьбы Булгакова о разрешении ему выезда за границу, то я
думаю, что ее надо отклонить. Выпускать его за границу с такими настроениями –
значит увеличить число врагов. Лучше будет оставить его здесь, дав АППО ЦК
указания о необходимости поработать над привлечением его на нашу сторону, а
литератор он талантливый и стоит того, чтобы с ним повозиться.
Нельзя пройти мимо неправильных действий ОГПУ по части отобрания у Булгакова
его дневников. Надо предложить ОГПУ дневники вернуть.
А. СМИРНОВ» [25; 115].
Эта резолюция и была воплощена в жизнь и действовала до самой смерти того, о
ком в ней говорилось. Об этом секретном документе, странным образом
предопределившем его дальнейшую судьбу, Булгаков знать не мог и находился в
состоянии мучительного, изматывающего ожидания, неопределенность которого бывает
хуже самой страшной определенности. Впереди его ждали театральный сезон без
единой пьесы, травля, нищета и полная безысходность. Он был не единственным,
кого на рубеже двух десятилетий начала исступленно травить рапповская критика и
кто мучительно искал ответа на вопрос, как быть, размышляя о бегстве либо из
литературы, либо из страны. В тот день, когда Смирнов излагал свои секретные
предложения по поводу Булгакова В. М. Молотову, пролетарский писатель А. А.
Фадеев открыто написал в «Комсомольской правде»: «В рядах советских писателей
есть много искренних, честных, вдумчивых художников. Они не хотят идти вместе с
реакционерами и упадочниками типа Пильняка и Вс. Иванова, они не хотят идти
вместе с такими откровенными врагами рабочего класса, как Замятин и Булгаков»
[32; 676]. Три недели спустя, 26 августа в «Литературной газете» была
опубликована статья Бориса Волина «Недопустимые явления», где, в частности,
говорилось: «Эмигрантские газеты и журнальчики охотятся за нашей литературой и
наиболее каверзное и сомнительное у себя перепечатывают. Особым успехом обычно
пользуется у эмиграции творчество Булгакова, Зощенко, Пильняка и др.» [19; 610].
Приведем также несколько записей из дневника Михаила Пришвина, относящихся к
этому периоду.
Апрель 1929-го (то есть как раз то время, когда у Булгакова уже сняты
«Турбины» и последние дни доживают «Зойкина квартира» и «Багровый остров») –
«Политическая атмосфера сгущается до крайности». «В общественной жизни готовимся
к серьезному посту <…> Кончилась „передышка" Ленина. Начинается сталинское
наступление».
Май – «Лева рассказывал, что в Университете висит ящик, в который каждый
студент приглашается опустить на другого донос».
Октябрь – «Время быстрыми шагами приближается к положению 18–19 гг., и не
потому что недород, а потому что граждане нынешние обираются в пользу будущих».
«Не остается никакого сомнения в том, что мы быстро идем к состоянию 18–19 гг.,
что очень скоро придется совершенно прекратить писание, рассчитывать только на
свою корову и паек».
Ноябрь – «Мир в своей истории видел всякого рода грабежи, но таких, чтобы
всякий трудящийся человек был ограблен в пользу бездельнической „бедности" и
бюрократии под словами „кто не работает…", противно думать об этом…»
Декабрь – «глазами Москвы – „нет и не было в мире переворота грандиозней
нашего", а глазами „Сергиева": „нет и не было в мире большего унижения
человека"».
Январь 1930-го – «…одолел враг, и все полетело: по всей стране идет теперь
уничтожение культурных ценностей, памятников и живых организованных личностей».
«Правда, страшно до жути».
Февраль – «Алеша Толстой, предвидя события, устраивается: собирается ехать в
колхозы, берет квартиру в коллективе и т. п. Вслед за ним и Шишков. Замятин
дергается… Петров-Водкин болеет…»; «Классовый подход к умирающим (в больнице
выбрасывают трех больных, разъясненных лишенцами). Каждый день нарастает
народный стон».
Март – «Поражает наглая ложь».
Май – «Писателям будет предложено своими книгами (написанными) доказать свою
полезность Советской власти» [25; 304–305].
И наконец как выход из положения: «Я накануне решения бежать из литературы в
какой-нибудь картофельный трест или же проситься у военного начальства за
границу».
Пришвин был по первой профессии агрономом, отсюда идея картофельного треста,
но у Булгакова мысли о возвращении к своей первой профессии не было, доказывать
свою полезность было нечем, и поэтому в письмах 1929-го он просил об одном: «…ты
бы меня отпустил, игемон».
«Все мои пьесы запрещены к представлению в СССР, и беллетристической ни
одной строки моей не напечатают. В 1929 году совершилось мое писательское
уничтожение. Я сделал последнее усилие, в котором прошу меня с женой моей
выпустить за границу на любой срок, – сообщал он о своем положении брату
Николаю. – В сердце у меня нет надежды. Был один зловещий признак – Любовь
Евгениевну не выпустили одну, несмотря на то, что я оставался (это было
несколько месяцев назад).
Вокруг меня ползет змейкой темный слух о том, что я обречен во всех смыслах.
В случае, если мое заявление будет отклонено, игру можно считать оконченной,
колоду скидывать, свечи тушить.
Мне придется сидеть в Москве и не писать, потому что не только писаний моих,
но даже фамилии моей равнодушно видеть не могут.
Без всякого малодушия сообщаю тебе, мой брат, что вопрос моей гибели это
лишь вопрос срока, если, конечно, не произойдет чуда. Но чудеса случаются редко»
[13; 201–202].
Это письмо было отправлено из Москвы в Париж 24 августа 1929 года. Булгаков
наверняка рассчитывал, что оно будет перлюстрировано и послужит лишним
аргументом в его попытке убедить власти выслать автора из страны. Он все
рассчитал и хотел, чтобы с ним поступили так же чудесно, как поступили с его
однофамильцем Сергеем Николаевичем Булгаковым и прочими пассажирами
«философского парохода» в 1922 году, как обошлись с хитрым веснушчатым издателем
Исайей Григорьевичем Лежневым в 1926-м. Как поступят, наконец, с Замятиным в
1931-м. Он стучался во все двери, растеряв ту неторопливость и достоинство, о
котором когда-то говорил Белозерской и о чем она много лет спустя вспоминала:
«Мы часто опаздывали и всегда торопились. Иногда бежали за транспортом. Но
Михаил Афанасьевич неизменно приговаривал: „Главное – не терять достоинства".
Перебирая в памяти прожитые с ним годы, можно сказать, что эта фраза,
произносимая иногда по шутливому поводу, и была кредо всей жизни писателя
Булгакова» [8; 403].
Но в лето «великого перелома» ему было не до сохранения лица, хотя брата
Николая он просил «ни в коем случае не писать мне никаких слов утешения и
сочувствия, чтобы не волновать мою жену» [8; 202].
Все это говорится не в осуждение потерявшего высоту героя, это лишь
свидетельство того, до какого внутреннего истощения он был доведен и какая мысль
изо дня в день сверлила его мозг.
3 сентября Булгаков написал письмо секретарю ЦИК Союза ССР Абелю Софроновичу
Енукидзе с теми же мотивами и той же просьбой «выехать за границу на тот срок,
который Правительство Союза найдет нужным назначить мне».
В этот же день аналогичное письмо отправлено Горькому: «Все запрещено, я
разорен, затравлен, в полном одиночестве. Зачем держать писателя в стране, где
его произведения не могут существовать? Прошу о гуманной резолюции – отпустить
меня» [8; 203 204].
К Горькому Булгаков снова обратился через три с половиной недели с
риторическим вопросом: «Зачем задерживают в СССР писателя, произведения которого
существовать в СССР не могут? Чтобы обречь его на гибель?»
Почему к Горькому – понятно. Еще в 1925 году Вересаев писал своему юному
коллеге, дважды коллеге – писателю и врачу: «Ввиду той травли, которая сейчас
ведется против Вас, Вам будет приятно узнать, что Горький (я летом имел письмо
от него) очень Вас заметил и ценит» [142; 253].
Однако ответом было молчание, если не считать возвращенных позднее
дневников. Примерно в эту же пору в сентябре–октябре 1929 года Булгаков написал
в Киев давнему другу А. П. Гдешинскому. Текст письма до нас не дошел, но
сохранился ответ Александра Петровича, очень точно передающий состояние его
московского корреспондента:
«Иногда я старался представить себе твою жизнь и чувствовал, что она должна
быть высокого давления и горения. Поэтому то, что ты пишешь, что надорвался, –
понятно мне и очень, очень грустно!
Мне почему-то вспоминается, как ты когда-то на Андреевском спуске
процитировал за столом стишок (Саши Черного, кажется): „Я в этот мир явился
голым и шел за радостью, как все, кто спеленал мой дух веселый" – или, может быть, вру, но я хочу сказать, что мне
очень грустно, что ухайдакали, верно, очень люди моего веселого, умного и
доброго Мишу! Не заподазривай меня в лести, я так рад, что получил от тебя живое
слово, что в словах моих несть лести! <…>
Ты пишешь, что „все разрушено дотла, что я сделал за много лет ужасной
жизни?" Бог с тобой – мне кажется, ты преувеличиваешь» [133; 233].
Булгаков не преувеличивал.
«В тот темный год, когда я был раздавлен и мне по картам выходило одно –
поставить точку, выстрелив в себя…» [13; 240] – писал он позднее Вересаеву,
единственному из писателей, кто пришел к нему на помощь. Осенью 1929 года стали
изымать из библиотек его книги. В октябре за подписью Н. К. Крупской, той самой,
что некогда помогла безвестному литератору получить московскую прописку и стала
героиней его «святочного рассказа», было разослано инструктивное письмо
Главполитпросвета «О пересмотре книжного состава массовых библиотек», где, в
частности, говорилось: «Из небольших библиотек должны быть изъяты: 1.
Произведения, даже и значительные в отношении литературного мастерства,
проводящие настроения неверия в творческие возможности революции, настроения
социального пессимизма. Например: М. А. Булгаков. Дьяволиада. „Недра". 1926»
[174; 170].
Еще одним ответом писателю со стороны власти стали слова присяжного критика
Ричарда Пикеля (напомним, именно он сочинял заключение о «Беге» для Керженцева
и, следовательно, выражал мнение не отдельной литературной группировки, но некий
условный официоз), с торжеством провозгласившего в сентябре 1929 года: «В этом
сезоне зритель не увидит булгаковских пьес. Закрылась „Зойкина квартира",
кончились „Дни Турбиных", исчез „Багровый остров". Мы не хотим этим сказать, что
имя Булгакова вычеркнуто из списка советских драматургов. Талант его столь же
очевиден, как и социальная реакционность его творчества. Речь идет только о его
прошлых драматургических произведениях. Такой Булгаков не нужен советскому
театру» [142; 322]. Из этого следовало, что другой, возможно, и нужен.
Булгаков воспринял слова Пикеля как руководство к действию и принялся сочинять
«Кабалу святош», пьесу другую, пьесу не такую, не затрагивающую напрямую ни
цензуру, ни нэп, ни белогвардейское движение, но ни от кого не укрылся ее
автобиографический подтекст, отождествлявший автора с главным героем, и увод
событий в иную страну и эпоху не спасли это произведение от запрета.
Рассуждая здраво, идея написать именно в это время именно эту пьесу была
совершенно безумной. На что рассчитывал Булгаков, кого призывал себе в
покровители, когда сочинял, например, следующую сцену?
«СИЛА. Позвольте, я скажу, у меня созрел проект.
ВЕНЕЦ. Мы слушаем вас, брат Сила!
СИЛА. Я неоднократно задавал себе вопрос и пришел к заключению…
ЧАША. К какому заключению вы пришли, брат Сила?
СИЛА. А вот к какому: что все писатели – безбожники и сукины сыны.
ЧАША. Сильно, наверно, сказано…
СИЛА. Зададим себе такой вопрос: может ли быть на свете государственный
строй более правильный, нежели тот, который существует в нашей стране? Нет!
Такого строя быть не может и никогда на свете не будет. Во главе государства
стоит великий обожаемый монарх, самый мудрый из всех людей на земле. В руках его
все царство, начиная от герцога и кончая последним ремесленником,
благоденствует… И все это освящено светом нашей католической церкви. И вот,
вообразите, какая-то сволочь, каторжник, является и, пользуясь бесконечной
королевской добротой, начинает рыть устои царства…
ЧАША. До чего верно! До чего верно!
СИЛА. Он, голоштанник, он ничем не доволен. Он приносит только вред, он сеет
смуту и пакости. Герцог управляет, ремесленник работает, купцы торгуют. Он один
праздный. Я думаю вот что: подать королю петицию, в которой всеподданнейше
просить собрать всех писателей во Франции, все их книги сжечь, а самих их
повесить на площади в назидание прочим. Все, я сказал…» [16; 278]
Этот замечательный фрагмент – можно представить, с каким наслаждением
Булгаков его писал, – автор из окончательной редакции устранил сам, но он не
смог устранить духа, контрреволюционного душка, как сказали бы его
недоброжелатели. Рукописи не горят, изъятые фрагменты текста – не исчезают. Из
булгаковской пьесы слишком заметно торчали уши ее автора. В дальнейшем запрет
был снят, начались репетиции, у пьесы была очень горькая участь, но с точки
зрения биографии своего создателя и его отношений с властью она интересна не
только драматической историей постановки в 1930-е годы.
Во время обсуждения пьесы в МХАТе Булгаков говорил о том, что «хотел
написать пьесу о светлом, ярком гении Мольера, задавленном черной кабалой святош
при полном попустительстве абсолютной, удушающей силы короля. Такая пьеса нужна
советскому зрителю» [125; 266]. Нужно это было или нет советскому зрителю
– вопрос спорный, но вот самому Булгакову – безусловно да, и еще как! В
процитированных выше и записанных О. С. Бокшанской булгаковских словах в
концентрированном виде сказалось всё, что автор думал в тот момент о своих
литературных врагах, о рапповской кабале и о Сталине, равнодушно позволившем
уничтожить драматурга. Это было сказано практически открытым текстом, и это
было, повторим, безумием, неким, если угодно, пиком булгаковского бунта.
«Кабала святош» оказалась в этом смысле пьесой еще более лихорадочной и
исповедальной нежели «Бег», но главный герой в ней автобиографичен не столько по
фактам внешне, казалось бы, далекой и одновременно опасно близкой к проблемам
русской советской литературы и театра жизни, сколько по тональности. Безудержно
талантливый, страстный, славолюбивый, жестокий, измученный, страдающий и
заставляющий страдать других, деспотичный, но вынужденный льстить, затравленный
человек, который ведет поединок с кем? С королем? С епископами? С врагами и
завистниками? С бывшей любовницей, на чьей дочери (и, возможно, это была его
собственная дочь) он женился? С любовником молодой жены, которого некогда
безрассудно пригрел и сделал великим актером? С одноглазым бретером? С бессудной
тиранией? С королевской деспотией? С государственной властью? С кабалой,
наконец? Нет, не с ними. Или по крайней мере не только с ними.
В изначальном, неискаженном варианте финальная запись Лагранжа, которой
заканчивается пьеса «Кабала святош», звучала следующим образом: «Семнадцатое
февраля. Было четвертое представление пьесы „Мнимый больной", сочиненной
господином де Мольером. В десять вечера господин де Мольер, исполняя роль
Аргана, упал на сцене и тут же был похищен без покаяния неумолимой смертью.
(Пауза). В знак этого рисую самый большой черный крест. (Думает.) Что же явилось
причиной этого? Что? Как записать?.. Причиной этого явилась ли немилость короля
или черная кабала?.. (Думает.) Причиной этого явилась судьба. Так я и запишу».
Последнее и есть ключ ко всему. Именно здесь Булгаков выразил то, что давно
являлось сутью, смыслом, двигателем его жизни и возвышалось над обидами,
страстями, подлостью, предательством, трусостью, политической конъюнктурой и
государственными интересами. Судьба. Разумеется, судьба есть у каждого человека
и у каждого писателя, она определяет ход всякой жизни, но бывают такие случаи,
когда судьба не дает человеку воздуха и хватает его за горло. Это не просто
обычная и достаточно расхожая метафора. Это – скрытая цитата из письма, которое
Булгаков отправил два года спустя самому близкому своему другу Павлу Сергеевичу
Попову: «Я ни за что не берусь уже давно, так как не распоряжаюсь ни одним моим
шагом, а Судьба берет меня за горло». Слово «судьба» в письме к Попову написано
с прописной буквы, и это по сути момент осознания человеком той высшей силы, что
его ведет, ломает, гнет, подчиняет себе. Тут можно привести такой пример. В
обыденной жизни люди менее склонны искать в каждодневных событиях, которые с
ними происходят, особый, сакральный смысл. Но когда человек попадает в
исключительную ситуацию, например, войны или травли, постоянной угрозы своей
безопасности, то его остро осознаваемая зависимость от судьбы, от воли высших
сил проясняется и обостряется. Булгаков, как и созданный им Мольер, изо дня в
день, из года в год жили свои жизни словно на войне. Их случай именно из этого
экзистенциального, пограничного разряда. Причем судьбу здесь следует понимать
скорее в античном, нежели христианском смысле. Это не Провидение, не Божий
Промысел, это – рок, фатум, безжалостность трех слепых старух, которые прядут
свою пряжу и которых боятся сами олимпийские боги.
«Кабалу святош», нареченную автором романтической драмой («Я писал
романтическую драму, а не историческую хронику. В романтической драме невозможна
и не нужна полная биографическая точность» [125; 260]), точнее было бы назвать
трагедией в ее исконном значении, то есть отнести к древнему
литературному жанру, в основе которого лежит поединок человека с судьбою, всегда
оканчивающийся поражением первого и победой второй. Победить судьбу невозможно,
но поражение в борьбе с нею ведет к катарсису. В этом смысл жизни Мольера и
смысл жизни самого Булгакова. «Кабала святош» – произведение не просто очень
высокое, но невероятно пронзительное, личное, подобное крику Осипа Мандельштама:
«Ленинград, я еще не хочу умирать». Интуитивно это было понятно всем
заинтересованным сторонам и в условиях 1929–1930 годов не вызывало ничего, кроме
страха. Стране и ее глашатаям дали команду молчать.
«В неимоверно трудных условиях во второй половине 1929 г. я написал пьесу о
Мольере. Лучшими специалистами в Москве она была признана самой сильной из моих
пяти пьес. Но все данные за то, что ее не пустят на сцену. Мучения с нею
продолжаются уже полтора месяца, несмотря на то, что это – Мольер, 17-й век…
несмотря на то, что современность в ней я никак не затронул. Если погибнет эта
пьеса, средства спасения у меня нет – я сейчас уже терплю бедствие. Защиты и
помощи у меня нет. Совершенно трезво сообщаю: корабль мой тонет, вода идет ко
мне на мостик. Нужно мужественно тонуть. Прошу отнестись к моему сообщению
внимательно» [13; 207], – сообщал Булгаков 16 января 1930 года брату Николаю, и,
несмотря на то, что это очевидно писалось для ОГПУ, цели не достигло. Или,
точнее так, достигло, но не сразу.
19 января автор прочитал «Кабалу святош» во МХАТе, который по традиции
пьесу, хотя и с оговорками, но одобрил, главным образом, вероятно, из хозяйского
опасения, как бы ее не перехватил какой-либо другой театр («Пьеса Булгакова –
это очень интересно. Не отдаст ли он ее кому-нибудь другому? Это было бы жаль»
[129; 224], – писал 10 февраля из Ниццы К. С. Станиславский Л. М. Леонидову), но
на этот раз никто из режиссеров не стал спешить ее репетировать.
Булгаков устроил 11 февраля публичное чтение в помещении Драмсоюза, о чем
сохранилось добросовестное донесение сексота из литературных кругов:
«…опальный автор, как бы возглавляющий (по праву давности) всю опальную
плеяду Пильняка, Замятина, Клычкова и Ко. Собрались драматурги с женами и,
видимо, кое-кто из посторонней публики, привлеченной лучами будущей запрещенной
пьесы (в том, что она будет обязательно запрещена, – почему-то никто не
сомневается даже после прочтения пьесы), в цензурном смысле внешне невинной.
<…> Формально (в литерат. и драматург. отношении) пьеса всеми ораторами
признается блестящей, первоклассной и проч. Страстный характер принимала
полемика вокруг идеологической стороны. Ясно, что по теме пьеса оторвана от
современности и незначительный антирелигиозный элемент ее не искупает ее
никчемности в нашу эпоху грандиозных проблем соц. строительства.
Правые, защитники необходимости постановки пьесы (Потехин, Кошевский,
Берестинский, отчасти Поливанов, особенно Осенин), считают, что пьеса нужна
современному театру, как мастерски сделанная картина наглядной разнузданности
нравов и притворного раболепства одной из ярчайших эпох империализма. Левые,
считающие пьесу вредной, как произведение аполитического искусства, как
безделушку, в которой даже антирелигиозные моменты (пополам с мистикой) ничего
не прибавляют к уже известным предыдущим антирелигиозным постановкам других
пьес…» [33; 679–680].
В силу своеобразия текущего момента победили левые, и 18 марта пьеса была
Главреперткомом запрещена. На сей раз никто даже не попытался предложить автору
что-либо в тексте изменить, никто не стал за него биться, как бились за
«Турбиных» и за «Бег». Нет, и точка. На Булгакове отныне стояло клеймо. Он
окончательно превратился в изгоя. И вот тогда, десять дней спустя после отказа
Главреперткома разрешить «Кабалу святош», писатель обратился с новым и очень
длинным для документа этого рода письмом к правительству – к Королю и его свите
с жалобой, можно было бы даже сказать, с доносом, если очистить это слово от
негативных коннотаций, на кабалу. Текст этого письма давно сделался
хрестоматийным. |
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
