Стихов в 1833–1836 годах — всего-то с десяток…
Лермонтовские «пиесы» годов лирического молчания действительно далеки от «модной неистовой любви». Его больше заботит другое…
На серебряные шпоры
Я в раздумий гляжу;
За тебя, скакун мой скорый,
За бока твои дрожу.
Наши предки их не знали,
И, гарцуя средь степей,
Толстой плёткой погоняли
Недоезженных коней…
Ну прямо — по сравнению с недавними
взлётами и падениями души — армейская, кавалерийская проза, с
ироническим подкручиванием уса, когда взор падает на изобретения
«чужеземной стороны»!
Лошадей Лермонтов любил, и самых
отменных, до того, что деньги, да немалые, у бабушки выпрашивал, — и
Елизавета Алексеевна знала эту его слабость и потакала ей.
«Лошадей тройку тебе купила и говорят
как птицы летят, они одной породы с буланой и цвет одинакой только
чёрный ремень на спине и чёрные гривы забыла как их называют домашних
лошадей шесть выбирай любых, пара тёмно гнедых пара светло гнедых и пара
серых…» (из письма от 18 октября 1835 года).
Любил поэт быструю скачку, а вот
строевую подготовку — нет. «От маршировки / Меня избавь…» — заклинает он
«Царя небесного» в шуточной юнкерской молитве.
1834 год — вообще без лирических стихов.
В 1835-м — лишь одно стихотворение, да и то «политическое»:
Опять, народные витии,
За дело падшее Литвы
На славу гордую России,
Опять шумя, восстали вы…
Лермонтов вспоминает высокий слог
пушкинской оды «Клеветникам России», тот величественный, как Российская
держава, дух, которым проникнута и эта ода, и последующее ей
стихотворение «Бородинская годовщина»:
Уж вас казнил могучим словом
Поэт, восставший в блеске новом
От продолжительного сна,
И порицания покровом
Одел он ваши имена.
В европейской печати валом валит хула
на Россию, на русского царя — и Лермонтов, всё чаще и глубже
задумывавшийся в ту пору о русской истории, бьёт по «безумцам мелким»
прямой наводкой:
Что это: вызов ли надменный,
На битву ль бешеный призыв?
Иль голос зависти смущенной,
Бессилья злобного порыв?..
Да, хитрой зависти ехидна
Вас пожирает; вам обидна
Величья нашего заря;
Вам солнца Божьего не видно
За солнцем русского царя.
Никогда в жизни Лермонтов не примыкал
ни к одному политическому направлению, с холодным презрением относился к
различным кружкам спорщиков от философии и политики, предпочитая
партийщине свободу и независимость личных взглядов. Всё это отнюдь не
значит, что поэт был равнодушен к тому, что происходит в общественной
жизни страны и куда идёт мировая история. Тёплохладность вообще была не в
его натуре. Однако ему претило выпячивать ту любовь к родине, что
горела в нём: по самой природе своего глубоко лирического таланта он не
был склонен к политической публицистике. Между тем в поэме «Сашка» меж
шутливых, ироничных стихов и лёгкого рассказа есть удивительно зрелые, в
историческом смысле, строфы, которые показывают, как глубоко и вдумчиво
вглядывался юный годами поэт в исторические события современности.
Герой поэмы, биографическими чертами
очень напоминающий самого Лермонтова, в отрочестве своём любил слушать
рассказы учителя-француза о «венчанном страдальце» и «безумной парижской
толпе», то бишь о событиях Великой французской революции:
…много раз
Носилося его воображенье:
Там слышал он святых голов паденье,
Меж тем как нищих буйный миллион
Кричал, смеясь: «Да здравствует закон!» —
И, в недостатке хлеба или злата,
Просил одной лишь крови у Марата.
Там видел он высокий эшафот;
Прелестная на звучные ступени
Всходила женщина… Следы забот,
Следы живых, но тайных угрызений
Виднелись на лице её. Народ
Рукоплескал… Вот кудри золотые
Посыпались на плечи молодые;
Вот голова, носившая венец,
Склонилася на плаху… О, Творец!
Одумайтесь! Ещё момент, злодеи!..
И голова оторвана от шеи…
И кровь с тех пор рекою потекла…
………………………………
И Франция упала за тобой
К ногам убийц бездушных и ничтожных…
В советское время из Лермонтова, как,
впрочем, из многих писателей, «лепили» борца с царём-тираном,
записывали в последователи декабристов, вовсе не считаясь с его
истинными убеждениями или умалчивая о них. Вот характерная цитата из
статьи-предисловия к большому тому избранных произведений (Л.: ОГИЗ,
1946): «В творчестве Лермонтова живы отблески декабристского
вольнолюбия. Но он уже не просто повторяет декабристов, а делает
серьёзный шаг в направлении к революционной демократии. Не просто
протест против тирана-самодержца, но и борьба против всех и всяческих
оков, опутавших человека в современном обществе, становится источником
вдохновения Лермонтова». А доказательств — никаких! Ну разве кроме
строки «Прощай, немытая Россия», авторство которой весьма сомнительно.
Зато в том же томе избранного, где чего только нет, красноречиво
отсутствует стихотворение «Опять, народные витии…».
Многие из вождей декабристов, как
известно, намеревались, на манер французской революции, физически
уничтожить императора и его семью. Лермонтов ни малейшим образом не
разделял этих взглядов. По душе и по жизни он был твёрдым монархистом. В
его известном юношеском стихотворении «Предсказание», которое он сам
назвал «мечтой», иными словами — фантазией, говорится о падении монархии
как о чёрном годе России, следствием чего будут смерть и кровь народа.
Если сравнить со стихами из пушкинской оды «Вольность», написанной тоже
в юношеском возрасте: «Самовластительный Злодей! / Тебя, твой трон я
ненавижу, / Твою погибель, смерть детей / С жестокой радостию вижу» —
какое разительное отличие!..
И Лермонтов не изменил своей верности государю и отчизне.
Ода «Опять, народные витии…» широко
ходила в списках меж офицеров. Полный текст её неизвестен, однако и без
того видно, что патриотизм поэта глубок, искренен, твёрд и непоколебим.
Но честь России невредима.
И вам, смеясь, внимает свет… —
бросает он в лицо неизбывным
клеветникам своей страны. Недаром об этой оде вспомнил Святослав
Раевский в начале 1837 года, давая показания по делу о распространении
стихотворения «Смерть Поэта»: «Услышав, что в каком-то французском
журнале напечатаны клеветы на Государя Императора, Лермонтов в
прекрасных стихах обнаружил русское негодование».
Любопытно, что несколько строк этой
оды были вычеркнуты, по выражению Ираклия Андроникова, неизвестно кем и
когда. Эти строки не отличаются художественным достоинством: стихи
излишне прямолинейны, однако они вполне ясно выражают чувства молодого
офицера:
Так нераздельны в деле славы
Народ и царь его всегда.
Веленьем власти благотворной
Мы повинуемся покорно
И верны нашему царю!
И будем все стоять упорно
За честь его, как за свою!
Ну и где же здесь шаги к «революционной демократии»?..
Понятно, почему оду то не печатали,
то укрывали некоторые её строки в комментариях, набранных мелким
шрифтом, которые обыкновенно люди не читают… Даже в Лермонтовской
энциклопедии, вышедшей уже в позднесоветские годы, лишь косвенными
словами толкуется это стихотворение, по «политике» такое неудобное для
филологов, вымуштрованных марксистско-ленинской идеологией: «Поддержка
официальными французскими кругами польско-литовских повстанцев
воспринималась в русском обществе как посягательство западно-европейских
держав на территориальную целостность России; в условиях, когда была
жива память о нашествии 1812 года, это вызывало особую настороженность и
оживление официально-патриотических настроений; сказались они и в
стихах Лермонтова».
Эдак нехотя, сквозь зубы… Ну какие же
у Лермонтова «официально-патриотические настроения»? Они у него личные,
свои — и только свои!
Лермонтов начинает осознавать судьбу
родины в потоке времени и истории, и взгляд его на редкость прозорлив и
основателен, о чём свидетельствует стихотворение «Смерть гладиатора»
(1836).
Хотя на арене «развратного Рима»
умирающему бойцу вспоминается «Дунай», понятно, что речь в произведении
не только вообще о «славянах», что мысль Лермонтова обращена, в конце
концов, к России. Здесь и предвидение собственной гибели, и участи
родной страны; и если в начальных строфах поэт перекладывает, близко к
тексту, стихи Байрона из «Паломничества Чайльд Гарольда», то в
заключительных строфах он, вчистую забыв про Байрона, вполне самобытен:
Не так ли ты, о европейский мир,
Когда-то пламенных мечтателей кумир,
К могиле клонишься бесславной головою,
Измученный в борьбе сомнений и страстей,
Без веры, без надежд — игралище детей,
Осмеянный ликующей толпою!
И пред кончиною ты взоры обратил
С глубоким вздохом сожаленья
На юность светлую, исполненную сил,
Которую давно для язвы просвещенья,
Для гордой роскоши беспечно ты забыл:
Стараясь заглушить последние страданья,
Ты жадно слушаешь и песни старины,
И рыцарских времён последние преданья —
Насмешливых льстецов несбыточные сны.
«Язвою просвещенья», вернее бы —
Просвещения как эпохи европейской истории, весьма затронута была уже и
николаевская Россия: Лермонтов словно бы предсказывает, с поразительной
точностью, ту опасность, что сулит России, с её «юностью светлой,
исполненной сил», завистливое «вниманье» гибнущей, бесславной Европы.
Эти заключительные строфы, вторая
часть стихотворения, в сохранившейся авторизованной копии перечёркнуты
неизвестно кем. Одни исследователи впоследствии предполагали, что чуть
ли не самим Лермонтовым. Однако доводы при этом приводились весьма
неубедительные, если не смехотворные: автор-де, по толкованию одних
«ведов», вычеркнул эти (заметим, оригинальные и глубокие) строки для
«сохранения художественного единства стихотворения», по рассуждению
других, затем, что-де «взгляды, близкие нарождающемуся славянофильству,
не были характерны для Лермонтова». Странное дело: маститые филологи (в
первом случае С. Шувалов, В. Кирпотин, а во втором Б. Эйхенбаум) будто
бы в упор не видят, что как раз в эти годы «лирического молчания» поэт
окончательно созрел и как художник, и как мыслитель, — зачем же ему было
перечёркивать то, что столь ясно и ярко он выразил в стихотворении?
По-моему, верно и здраво рассудил Андроников: «Весьма вероятно, что
завершающие строфы были вычеркнуты Краевским. В 1842 году он мог сделать
это, руководствуясь тактическими соображениями, чтобы не дать повода
литераторам славянофильского лагеря отнести Лермонтова к числу своих».
Как известно, в 1842 году Краевский
напечатал «Умирающего гладиатора» — без последних строф: Лермонтов был
уже мёртв — и не мог помешать редактору-«тактику».
|