В том сентябрьском, 1832 года, письме из
Петербурга к Марии Лопухиной, куда вписан ныне всем известный «Парус» —
романтический, чистый и точный образ его одинокой души, принявшей вызов
судьбы, — Лермонтов написал в постскриптуме:
«Мне бы очень хотелось задать вам
небольшой вопрос, но не решаюсь написать. Коли догадываетесь — хорошо, я
буду доволен; а нет — значит, если бы я и задал вопрос, вы не могли бы
на него ответить.
Это такого рода вопрос, какой, быть может, вам и в голову не приходит».
И здесь, в этих словах — покорность судьбе, будь что будет.
Но Мария Александровна поняла:
Лермонтов спрашивает о её младшей сестре Вареньке. Они познакомились в
Москве, в самом начале ноября 1831 года, когда та приехала из тульского
имения и стала жить в большом доме Лопухиных на Молчановке, в соседстве с
домом Елизаветы Алексеевны Арсеньевой.
При всей скрытности и потаённости
натуры юноши-поэта, его разом вспыхнувшей любви невозможно было не
заметить. Даже младший годами Еким — Аким Шан-Гирей — разглядел в Мишеле
лучи того сияния, что нельзя ничем другим объяснить, кроме как любовью.
Впоследствии он вспоминал о троюродном брате:
«Будучи студентом, он был страстно
влюблён, но не в мисс Блэк-айз и даже не в кузину её (да не прогневается
на нас за это известие тень знаменитой поэтессы Ростопчиной), а в
молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную
В. А. Лопухину: это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в
высшей степени симпатичная. Как теперь помню её ласковый взгляд и
светлую улыбку; ей было лет пятнадцать-шестнадцать; мы же были дети и
сильно дразнили её; у ней на лбу чернелось маленькое родимое пятнышко, и
мы всегда приставали к ней, повторяя: „У Вареньки родинка, Варенька
уродинка", но она, добрейшее создание, никогда не сердилась. Чувство к
ней Лермонтова было безотчётно, но истинно и сильно, и едва ли не
сохранил он его до самой смерти своей, несмотря на некоторые последующие
увлечения <…> в начале своём оно возбудило взаимность,
впоследствии, в Петербурге, в гвардейской школе, временно заглушено было
новой обстановкой и шумной жизнью юнкеров тогдашней школы, по
вступлении в свет новыми успехами в обществе и литературе; но мгновенно и
сильно пробудилось оно при неожиданном известии о замужестве любимой
женщины…»
В черновых тетрадях Лермонтова
осталась запись, сделанная после именин Варвары Александровны в декабре
1831 года. Влюблённый поэт был так взволнован, что даже по ошибке
пометил эту запись 2 декабря, хотя День святой великомученицы Варвары
приходится на 4 декабря.
«…Вечером, возвратясь. Вчера я ещё
дивился продолжительности моего счастья! Кто бы подумал, взглянув на
неё, что она может быть причиною страданья!»
Вынужденный покинуть Москву —
университет, по сути, изгнал его, — Лермонтов оставил в Первопрестольной
и ту, чьё имя не смел называть даже её старшей сестре, словно храня его
для себя в неком белоснежном облаке несказанности. Этой разлуки он не
мог избежать — и оттого ещё так сильно тосковал в Петербурге, что не
только казарма разлучала его с поэзией, но и столица — с любовью.
Недаром в «Парусе» струя — светлей лазури и луч солнца золотой:
это конечно же вовсе не портрет сумрачного северного моря, с тёмной
водою и редким скупым солнцем по осени, — это образ той, кого он оставил
в Москве.
Мария Александровна, невольный
свидетель всего этого чувства, без слов поняла, о ком спрашивал
Лермонтов, — и написала несколько слов о Вареньке… |