Но что же это за высота, с которой смотрит Лермонтов на жизнь, и где она?
Никто из окружающих его не замечает в
упор ничего такого необычного. Ну, странен порой, злоречив, мрачен: с
кем не бывает. Молодой светский лев капризен, так ему на роду положено;
Байрона поменьше читать надо и прилежнее заниматься службой. «Лермонтов
был очень плохой служака, в смысле фронтовика и исполнителя всех
мелочных подробностей в обмундировании и исполнении обязанностей
тогдашнего гвардейского офицера. Он частенько сиживал в Царском Селе на
гауптвахте», — вспоминал Михаил Лонгинов, дальний родственник, а
впоследствии литератор и крупный чиновник. «Фронтовик» тут, разумеется,
не то, что понимается нынче: не боец на передовой, — как раз в
сражениях-то поэт проявил себя самым замечательным образом, — а
«строевик», держатель фрунта, как повелось после императора Павла I. Вот этого мелочного фрунта
Лермонтов и не терпел. Однажды, осенью 1838 года, явился к разводу «с
маленькой, чуть-чуть не игрушечной детской саблей на боку, несмотря на
присутствие великого князя Михаила Павловича». Гусарская шалость — но
ведь и вызов!.. Великий князь тут же арестовал его и отправил на
гауптвахту. А сабельку велел снять с него и «дал поиграть великим
князьям Николаю и Михаилу, которых привели смотреть на развод». В другой
раз последовал арест прямо на бале — «за неформенное шитьё на воротнике
и обшлагах вицмундира». Так ведь скука это шитьё и рутинный фрунт! К чему настоящая сабля на разводе, коли она только для вида, а не для дела?!.
Да и другое, никому не ведомое: как раз в это время окончена новая,
шестая редакция «Демона», — на ней, единственной из поздних редакций
(всего было восемь), сохранившейся в авторизованной копии, осталась
дата: «8 сентября 1838 года».
Лермонтов одно время собирался
печатать «Демона» и даже получил первоначальное разрешение цензуры —
однако им «не воспользовался». И с поэмой своей, хоть и читал её в
салонах и отдавал снимать с неё копии, одна из них — для царского двора,
так и не расстался до конца жизни.
Поэма стала расходиться в
многочисленных списках, в разных вариантах — и сразу же вызвала горячие,
впрочем разноречивые, отклики. Так, самого пылкого и глубокого
тогдашнего почитателя лермонтовской поэзии, Белинского «Демон» не
слишком воодушевил, коль скоро, обычно велеречивый, литературный критик
высказался сдержанно и общо:
«Мысль этой поэмы глубже и
несравненно зрелее, чем мысль „Мцыри", и, хотя выполнение её отзывается
некоторою незрелостью, но роскошь картин, богатство поэтического
одушевления, превосходные стихи, высокость мыслей, обаятельная прелесть
образов ставят её несравненно выше „Мцыри" и превосходят всё, что можно
сказать в её похвалу. (В чью же похвалу? Поэмы „Мцыри"?.. — В. М.) Это не художественное создание в строгом смысле искусства; но оно обнаруживает всю мощь таланта поэта…»
Лермонтов, уступая просьбам, читает
друзьям «Демона». В начале ноября 1838 года Софья Карамзина писала
сестре: «…мы получили большое удовольствие — слушали Лермонтова (он у
нас обедал), который читал свою поэму „Демон". Ты скажешь, что название
избитое, но сюжет, однако, новый, он полон свежести и прекрасной
поэзии. Поистине блестящая звезда восходит на нашем ныне столь бледном и
тусклом литературном небосклоне…»
Поэмой заинтересовалась императрица
Александра Фёдоровна. Не называя имени высочайшей особы, Аким Шан-Гирей
вспоминал: «Один из членов царской фамилии пожелал прочесть „Демона",
ходившего в то время по рукам, в списках более или менее искажённых.
Лермонтов принялся за эту поэму в четвёртый раз, обделал её
окончательно, отдал переписать каллиграфически и, по одобрении к печати
цензурой, препроводил по назначению». Отзыв императрицы — в письме
графине С. Бобринской от 10 февраля 1839 года, — впрочем, больше похож
на светское щебетание, нежели на толковое мнение: «Вчера я завтракала у
Шамбо, сегодня мы отправились в церковь, сани играли большую роль,
вечером — русская поэма Лермонтова Демон в чтении Перовского, что
придавало ещё большее очарование этой поэзии. — Я люблю его голос,
всегда немного взволнованный и как бы запинающийся от чувства. Об этом у
нас был разговор в вашей карете, в маскарадную ночь, вы знаете».
Литератор Пётр Мартьянов, записавший
воспоминания современников Лермонтова, сообщает, что у Краевского, где
поэт в кругу приятелей читал сам «некоторые эпизоды, вероятно, вновь
написанные», поэму приняли восторженно. Однако, по его же сведениям,
«Демона» не одобрили Жуковский и Плетнёв — «как говорили, потому, что
поэт не был у них на поклоне». Вяземский, Одоевский, Соллогуб и многие
другие литераторы, пишет Мартьянов, хвалили поэму и предсказывали её
большой успех.
«Но при дворе „Демон" не сыскал
особой благосклонности. По словам А. И. Философова, высокие особы,
которые удостоили поэму прочтения, отозвались так: „Поэма — слов нет,
хороша, но сюжет её не особенно приятен. Отчего Лермонтов не пишет в
стиле Бородина или „Песни про царя Ивана Васильевича""?»
Великий же князь Михаил Павлович, отличавшийся, как известно, остроумием, возвращая поэму, сказал:
«— Были у нас итальянский Вельзевул,
английский Люцифер, немецкий Мефистофель, теперь явился русский Демон,
значит, нечистой силы прибыло. Я только никак не пойму, кто кого создал:
Лермонтов — духа зла или же дух зла — Лермонтова…»
Тот же Мартьянов, со слов Дмитрия Аркадьевича Столыпина, записал один из «тогдашних разговоров»:
«— Скажите, Михаил Юрьевич, — спросил поэта князь В. Ф. Одоевский, — с кого вы списали вашего Демона?
— С самого себя, князь, — отвечал шутливо поэт, — неужели вы не узнали?
— Но вы не похожи на такого страшного протестанта и мрачного соблазнителя, — возразил князь недоверчиво.
— Поверьте, князь, — рассмеялся
поэт, — я ещё хуже моего Демона. — И таким ответом поставил князя в
недоумение: верить ли его словам или же смеяться его ироническому
ответу. Шутка эта кончилась, однако, всеобщим смехом. Но она дала повод
говорить впоследствии, что поэма „Демон" имеет автобиографический
характер…»
Ну и наконец светские женщины, самые
чуткие — всем существом своим — ценительницы прекрасного и самые
целеустремлённые поклонницы необычного.
«Княгиня М. А. Щербатова после чтения у ней поэмы сказала Лермонтову:
— Мне ваш Демон нравится: я бы хотела с ним опуститься на дно морское и полететь за облака.
А красавица М. И. Соломирская, танцуя с поэтом на одном из балов, говорила:
— Знаете ли, Лермонтов, я вашим
Демоном увлекаюсь… Его клятвы обаятельны до восторга… Мне кажется, я
могла бы полюбить такое могучее, властное и гордое существо, веря от
души, что в любви, как в злобе, он был бы действительно неизменен и
велик».
Все — не столько поняли, сколько почуяли в «Демоне» нечто: непонятную власть, обаяние и влекущую силу.
Это нечто не принадлежало ни небу, ни земле — но было и небом, и землёй. |