В начале мая 1840 года в Петербурге у
Карамзиных прошёл прощальный вечер: Лермонтов уезжал на Кавказ. По
легенде, тогда же и там же он с лёту сочинил стихотворение «Тучи».
Подошёл к окну — над Фонтанкой и Летним садом быстро проплывали под
ветром тёмные облака. Стихи возникли сразу — с Лермонтовым так и прежде
бывало: недаром, перебирая юношеские тетради, он пометил под
стихотворением «Ночь. III»: «Сидя в Середникове у окна». Конечно, одно
дело импровизировать в одиночестве, в глубокой тишине подмосковной
усадьбы, и совсем другое — в обществе, но, видно, поэт был так погружён в
себя, что и дружеское застолье ему не помешало выразить то, что было на
душе.
Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто, как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную.
Кто же вас гонит: судьбы ли решение?
Зависть ли тайная? злоба ль открытая?
Или на вас тяготит преступление?
Или друзей клевета ядовитая?
Он и сам давно уже был вечным странником, а теперь ещё стал и изгнанником.
Государь император, изгоняя
провинившегося офицера-дуэлянта на Кавказ, не удержал издёвки в письме
императрице: «Счастливый путь, господин Лермонтов, пусть он, если это
возможно, прочистит себе голову…» В то же время, по словам
М. Д. Нессельроде, жены министра иностранных дел графа К. В. Нессельроде
— одного из противников «помилования» поэта, Николай I «был отменно
внимателен к семье Баранта, которой все выказывали величайшее
сочувствие». Графиня, разумеется, выражала мнение всего столичного
света.
Лермонтова отправляли туда, где погорячее, — а молодой Барант поехал на несколько месяцев отдохнуть.
Нет, вам наскучили нивы бесплодные…
Чужды вам страсти и чужды страдания;
Вечно холодные, вечно свободные,
Нет у вас родины, нет вам изгнания.
У Лермонтова — родина была…
Даже
давние знакомые поэта не одобряли его поведения. Е. Верещагина писала в
начале мая дочери, А. Хюгель — Сашеньке Верещагиной: «Об Мише
Л<ермонтове> что тебе сказать? Сам виноват и так запутал дело.
Никто его не жалеет, а бабушка жалка. Но он её уверил, что всё она
принимает не так, на всех сердится, всех бранит, все виноваты, а много
милости сделано для бабушки и по просьбам, а для него никто не старался.
Решительно, его ум ни на что, кроме
дерзости и грубости. Всё тебе расскажу при свидании, сама поймёшь, где
его ум, и доказал сам — прибегнул к людям, которых он верно считал
дураками. Он иногда несносен дерзостью, и к тому же всякая его
неприятная история завлечёт других. Он после суда, который много
облегчили Государь Император и Великий Князь, отправился в армейский
полк на Кавказ. Он не отчаивается и рад на Кавказ, и он не жалок ничего,
а бабушка отправляется в деревню и будет ожидать там его возвращения,
ежели будет…
Барант-сын ещё не возвращался — он в Париж уехал. А толков сколько было, и всё вышло от дам…»
По дороге на Кавказ поэт остановился в
Москве. 9 мая побывал на именинном обеде Николая Гоголя в доме Погодина
на Девичьем поле — Гоголя чествовали за столом в саду. С. Аксаков
вспоминал, что на обеде были А. Тургенев, П. Вяземский, М. Орлов и
многие другие. «После обеда все разбрелись по саду маленькими кружками.
Лермонтов читал наизусть Гоголю и другим, кто тут случились, отрывок из
новой своей поэмы „Мцыри", и читал, говорят, прекрасно…»
Тогда же в Москве Лермонтов побывал
на собраниях славянофилов и больше всех сошёлся с А. Хомяковым. Позже
тот написал своему другу, поэту Н. Языкову: «А вот ещё жаль: Лермонтов
отправлен на Кавказ за дуэль. Боюсь, не убили бы. Ведь пуля дура, а он с
истинным талантом, и как поэт, и как прозатор».
25 мая он провёл последний вечер у
Павловых; Ю. Самарин вспоминал, что Лермонтов «уехал грустный. Ночь была
сырая. Мы простились на крыльце».
В дорогу они отправились с
подполковником Александром Реми. Через несколько дней добрались до
воронежских земель и там заехали в имение Семидубравное, принадлежащее
Александру Потапову, давнему знакомому и сослуживцу Лермонтова,
выпускнику юнкерской школы. У того гостил дядя, имевший славу свирепого
по службе генерала. Из-за этого генерала поэт поначалу ни за что не
соглашался на приглашение Потапова заехать к нему в гости. Но за обедом
генерал был любезен с молодёжью, «так что Лермонтов развернулся и сыпал
остротами, — как рассказал впоследствии Потапов биографу Павлу
Висковатому. — Отношения Лермонтова и генерала приняли складку
товарищескую. Оба после обеда отправились в сад, а когда Потапов и Реми
через полчаса прибыли туда, то увидали, к крайнему своему удивлению, что
Лермонтов сидит на шее у генерала. Оказалось, что новые знакомые играли
в чехарду. Когда затем объяснили генералу, как Лермонтов его боялся и
не хотел продолжать путь, генерал сказал назидательно: „Из этого случая
вы можете видеть, какая разница между службою и частною жизнью… На
службе никого не щажу, всех поем, а в частной жизни я такой же человек,
как и все"».
Там же, в Семидубравном, Лермонтов
положил на музыку свою «Казачью колыбельную песню». Потапов хранил ноты у
себя в имении, но потом они затерялись…
По прибытии в Ставрополь, куда они добрались 10 июня, Лермонтов уже через неделю направился в Чечню «для участия в экспедиции».
Накануне, 17 июня 1840 года, написал письмо Алексею Лопухину:
«Завтра я еду в действующий отряд на
левый фланг, в Чечню брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возьму,
а если возьму, то постараюсь прислать к тебе по пересылке. Такая
каналья этот пророк!..» — и далее, таким же шутливым тоном, о посещении,
по дороге, в Черкасске феатра, где глаза лопались от сальных
свечей, а сцены и зала не видно, лишь в ложе «полицмейстер», где
оркестрик перевирает музыку, а капельмейстер глух, но пилит на скрипке,
«…когда надо начать или кончать, то первый кларнет дёргает его за фалды,
а контрабас бьёт такт смычком по его плечу. Раз, по личной ненависти,
он его так хватил смычком, что тот обернулся и хотел пустить в него
скрипкой, но в эту минуту кларнет дёрнул его за фалды, и капельмейстер
упал навзничь головой прямо в барабан и проломил кожу; но в азарте
вскочил и хотел продолжать бой — и что же! о ужас! на голове его вместо
кивера барабан. Публика была в восторге…»
Потеха… — а впереди война. |