24 февраля 1836 года Лермонтов приехал в
Москву; на следующий день побывал на вечере в Российском благородном
собрании, а через две недели вернулся в Петербург, в Царское Село и был
уже, как значилось в военных документах, «налицо в полку».
В конце марта — первой половине апреля он писал в Тарханы:
«Милая бабушка.
Так как время вашего приезда
подходит, то я уже ищу квартиру, и карету видел, да высока; Прасковья
Николаевна Ахвердова в мае сдаёт свой дом, кажется, что будет для нас
годиться, только всё далеко. Лошади мои вышли, башкирки так сносны, что
чудо, до Петербурга скачу — а приеду, они и не вспотели; а большими
парой, особенно одной, все любуются, — так они выправились, что ожидать
нельзя было. Лошадь у генерала я ещё не купил, а уже говорил ему об
этом, и он согласен. <…> Скоро государь, говорят, переезжает в
Царское Село — и нам начнётся большая служба, и теперь я больше живу в
Царском, в Петербурге нечего делать, — там уж полторы недели не был; всё
по службе идёт хорошо — и я начинаю приучаться к царскосельской жизни.
Прощайте, милая бабушка, будьте
здоровы и покойны на мой счёт, а я, будьте уверены, всё сделаю, чтоб
продолжать это спокойствие. Целую ваши ручки и прошу вашего
благословения.
Покорный внук
М. Лермонтов».
А в конце апреля — начале мая, когда
Арсеньева, возможно, уже катила к Москве, Лермонтов сообщает ей, что
квартиру нанял на Садовой улице в доме князя Шаховского, «за 2000
рублей, — все говорят, что недорого, смотря по числу комнат. Карета
также ждёт вас… а мы теперь все живём в Царском; государь и великий
князь здесь; каждый день ученье, иногда два».
Учения, смотры, парадировки… муштра
была по сердцу Николаю I, особенно ежели образцовая. Высочайшими
приказами о поощрении пестрят полковые документы весны и лета 1836 года.
«…Государь император, за произведённое по тревоге сего числа ученье…
изъявляет совершенную благодарность… и монаршее благословение…» Всё это в
адрес командиров, ну а где-то в конце упоминаются и господа штаб- и
обер-офицеры, — к последним принадлежал и корнет Лермонтов.
Как-то летом восемнадцатилетний
художник Моисей Меликов, гуляя с карандашом в руке по роскошному
Царскосельскому саду, увидел Лермонтова, с которым они были хорошо
знакомы в недалёком московском прошлом:
«Живо помню, как, отдохнув в одной из
беседок сада и отыскивая новую точку для наброска, я вышел из беседки и
встретился лицом к лицу с Лермонтовым после десятилетней разлуки. Он
был одет в гусарскую форму. В наружности его я нашёл значительную
перемену. Я видел уже перед собой не ребёнка и юношу, а мужчину во цвете
лет, и с пламенными, но грустными по выражению глазами, смотрящими на
меня приветливо, с душевной теплотой. Казалось мне в тот миг, что
ирония, скользившая в прежнее время на губах поэта, исчезла. Михаил
Юрьевич сейчас же узнал меня, обменялся со мною несколькими вопросами,
бегло рассмотрел мои рисунки, с особенной торопливостью пожал мне руку и
сказал последнее прости… Заметно было, что он спешил куда-то, как
спешил всегда, во всю свою короткую жизнь. Более мы с ним не виделись».
Меликов признавался, что никогда бы
не справился с портретом Лермонтова «при виде неправильностей в
очертании его лица», — но эти слова только лишь неуклюжее объяснение
того, что он, видимо, хотел сказать. Очевидно, речь о неуловимой и очень
быстрой изменчивости облика, особенно глаз, связанной со страстной
натурой поэта и его чрезвычайно напряжённой внутренней жизнью. Однако
словесный портрет сделан Меликовым верно — ему удалось застать
Лермонтова в мгновения его полной серьёзности, когда он не счёл нужным
скрывать перед старым приятелем себя истинного: приветливость, душевная
теплота; никаких шуток, ни одного лишнего слова…
«Спешил куда-то…»
О царскосельском Лермонтове — в
рассказе Юрия Казакова «Звон брегета» (1959), и хотя это версия
художника, а не биографа, она психологически довольно выверена и точна:
«Давно уж болел он смертельной тоской
бесцельности своей жизни. Да и что было любить ему! Парады и разводы
для военных? Придворные балы и выходы для кавалеров и дам? Награды в
торжественные сроки именин государя, на Новый год и на Пасху,
производство в гвардейских полках и пожалование девиц во фрейлины, а
молодых людей в камер-юнкеры?
Мерный шаг учений, пустой
пронзительный звук флейты, дробь барабанов, однообразные выкрики
команды, наигранная ярость генералов, муштровка и запах лошадиного пота в
манеже. холостые офицерские пирушки — это была одна жизнь.
А другая — женщины, молодые и не
очень молодые, с обнажёнными припудренными плечами, с запахом кремов,
духов и подмышек, карточная игра, балы с их исступлённой оживлённостью,
покупная нагло-утомительная любовь и притворно-печальные похороны — и
так всю жизнь!
Одно он любил ещё, мучительно и
жарко, — поэзию. А в поэзии царствовал Пушкин — не тот, маленький и
вертлявый, уже лысеющий Пушкин, которого можно было видеть на раутах и о
жене которого последнее время дурно говорили, а другой — о котором
нельзя было думать без слёз.
Болезненно завидовал он людям,
знакомым с ним. И краснел при одном только имени его. Он тоже мог бы
познакомиться — и уж давно! — но не хотел светского пустого знакомства.
Он хотел прийти к нему как поэт и не мог ещё, не смел, не был уготован».
Пушкин, как и Лермонтов, жил в то
время в Царском Селе, и 22-летний корнет вполне мог видеть его не только
на раутах, но и в аллеях парка!..
Однополчанин Лермонтова граф Алексей
Васильев делил квартиру с родным братом Натальи Николаевны Пушкиной,
поручиком Гончаровым. Через поручика познакомился с Пушкиным, захаживал к
нему в гости. Писатель П. Мартьянов со слов графа Васильева оставил его
рассказ:
«А. С. Пушкин, живший тогда тоже в
Царском Селе, близ Китайского домика, полюбил молодого гусара и
частенько утром, когда он возвращался с ученья домой, зазывал к себе.
Шутил, смеялся, рассказывал или сам слушал рассказы о новостях дня.
Однажды в жаркий летний день граф Васильев, зайдя к нему, застал его
чуть не в прародительском костюме. „Ну, уж извините, — засмеялся поэт,
пожимая ему руку, — жара стоит африканская, а у нас там, в Африке, ходят
в таких костюмах".
Он, по словам графа Васильева, не был лично знаком с Лермонтовым, но знал о нём и восхищался его стихами.
— Далеко мальчик пойдёт, — говорил он». |