Недаром вскоре, почти что следом, у
Лермонтова появляются два коротких стихотворения, тончайшими нитями
связанные с его «триумвиратом»: «Думой», «Поэтом» и «Не верь себе».
Первое — «Молитва»:
В минуту жизни трудную
Теснится ль в сердце грусть:
Одну молитву чудную
Твержу я наизусть.
Есть сила благодатная
В созвучье слов живых,
И дышит непонятная,
Святая прелесть в них.
С души как бремя скатится,
Сомненье далеко —
И верится, и плачется,
И так легко, легко…
Это — о Слове, о рае — и жизни, и искусства!..
Созвучье слов живых — это и
есть воплощённое Слово, Бог-Слово; только Он дарует истинную жизнь и
разрешает всё горестное и печальное в ней. (Разумеется, выражение
«святая прелесть» далеко от верности христианским канонам: слишком земное
— и Лермонтов как православный человек наверняка это понимал, однако он
всегда был внутренне свободен и всегда был свободен в творчестве; да и
«силой благодатной» всё перекрывается…)
Совсем немного слов, обычных, простых
в этой «елейной мелодии надежды, примирения и блаженства в жизни
жизнью» (как определил это стихотворение Белинский), но какое безмерное,
сияющее пространство очищающей радости открывается и захватывает тебя,
врачуя душу!..
Поразительно, более сорока
композиторов положили на музыку этот, необыкновенной теплоты,
поэтический шедевр Лермонтова, в скором времени вошедший в народный
песенный репертуар…
И второе стихотворение, написанное в том же 1840 году:
Есть речи — значенье
Темно иль ничтожно,
Но им без волненья
Внимать невозможно.
Как полны их звуки
Безумством желанья!
В них слёзы разлуки,
В них трепет свиданья.
Не встретит ответа
Средь шума мирского
Из пламя и света
Рождённое слово;
Но в храме, средь боя
И где я ни буду,
Услышав, его я
Узнаю повсюду.
Не кончив молитвы.
На звук тот отвечу,
И брошусь из битвы
Ему я навстречу.
Это уже не молитва, но для поэта —
сильнее молитвы и жарче, властительнее битвы (коль скоро на звук речей
он тут же бросится навстречу — а в сече, как потом показала Кавказская
война, Лермонтов был яр и безудержен, — но, видно, зная себя, знал и то,
о чём говорил в стихотворении).
Что же это за власть такая?.. Разгадка, наверное, в звуках, в звучании, напеве, в музыке этих речей. Важны не слова — важна погудка, — словно соглашается с этим русская поговорка. Однако другая утверждает: важны слова, а не погудка. Так что правда, наверное, где-то посредине… Мысль — значение принадлежит скорее небу, чем земле: логос, слово; а вот звуки — напев, мелодия, голос — конечно, принадлежат земле.
Но Лермонтов совершенно точно определяет то, что всего сильнее на него действует: из пламя и света рождённое слово. Пламя — земное; свет
— небесное. То, что зарождается — и поёт, и звучит, и греет, и светит в
соединении этих двух родственных ему стихий, то и больше всего властно
над его душой.
Эта тема давно тревожила поэта, да по
неуловимости своей не давалась слову: дважды, начиная с 1832 года он
набрасывал стихотворение и только с третьей попытки, на волне зрелого
вдохновения да ещё и влюблённости, наконец выразил словом всё, что хотел
сказать.
Сохранилось воспоминание Ивана Панаева о том, как Лермонтов «раз утром» приехал к Краевскому и прочёл ему новое стихотворение.
«— Ну что, годится?
— Ещё бы! Дивная вещь! — отвечал
Краевский. — Превосходно, но тут есть в одном стихе маленький
грамматический промах, неправильность…
— Что такое? — спросил с беспокойством Лермонтов.
— Из пламя и света Рождённое слово… Это неправильно, не так, — возразил Краевский, — по-настоящему, по грамматике, надо сказать из пламени и света…
— Да если этот пламень не
укладывается в стих? Это вздор, ничего, — ведь поэты позволяют себе
разные поэтические вольности — и у Пушкина их много… Однако… (Лермонтов
на минуту задумался)… дай-ка я попробую переделать этот стих.
Он взял листок со стихами, подошёл к высокому фантастическому столу с выемкой, обмакнул перо и задумался.
Так прошло минут пять. Мы молчали.
Наконец Лермонтов бросил с досадой перо и сказал:
— Нет, ничего нейдёт в голову. Печатай так, как есть. Сойдёт с рук…»
Этот случай описан не раз, но,
наверное, всегда — со слов Панаева, прямого свидетеля (насколько
мемуарист точен, бог весть!). При всей условности записанного по памяти
разговора это один из редчайших эпизодов, когда мы видим Лермонтова
непосредственно за сочинительством. «Ничего в голову нейдёт» — это вряд
ли; за пять минут много чего могло в голову прийти, да всё не по душе,
верно, было. «Сойдёт с рук» — если так и сказал, то небрежная светская
шутка.
Тут, конечно, отнюдь не слабость
сочинителя: подумаешь, задача — уложить слово в стих. Тут нечто другое.
Глубокое — из самой глубины творческой интуиции и чувства слова.
Грамматика, она тоже создавалась людьми: что это, как не условленные
правила речи. Формально Краевский прав; но ведь из пламени, по идее, должно происходить от слова пламень, а не пламя. Суффикс мен в этом слове явно более позднего происхождения, чем слова пламя, поломя, полымя, произошедшие от старославянского пламы. В словаре Даля есть выражение: дом пламем горит… Наверняка в древнем русском речевом обиходе имелось и слово пламь.
Оно вполне естественно в свободной и прихотливой народной речи, а
мягкий знак — ь — в нём словно рисует живую материю пляшущего,
изменчивого огня, его огненную плоть.
В те пять минут, что Лермонтов в
задумчивости стоял с пером у высокого фантастического стола, чутьё его
не обмануло: из пламя — тоже верно, тоже грамматически правильно.
Древнее, исконнее, глубже — и живой огонь горит в слове!.. |