Лев Толстой однажды назвал «Бородино» зерном «Войны и мира».
Поразительное признание… тем более
что сделано тем, кто в литературе не признавал никаких авторитетов и
ничьих влияний. Вот, оказывается, какие зёрна сеял в своих стихах
— может быть, сам не ведая того, — молодой «офицерик», весёлый гуляка и
жёлчный насмешник, так долго уклонявшийся от печати и читательского
внимания. А стихотворение «Валерик», написанное немногими годами
позже, — разве же не из него выросла вся русская военная проза XIX и XX
веков!..
«Бородино» было первым стихотворением
Лермонтова, вышедшим по его воле и подписанным его именем. Случилось
это в мае 1837 года, когда поэт, отправленный в ссылку, подъезжал к
Кавказу: стихотворение напечатал основанный Пушкиным журнал
«Современник». Пушкина уже несколько месяцев не было на белом свете, но,
по косвенным сведениям, он читал эти стихи и благословил в печать.
Впрочем, имелся и прямой повод — 25-летие Бородинской битвы.
То, что Лермонтов сам отдал
стихотворение в журнал, о многом говорит. Написать том стихов и том поэм
— ну, допустим, как морщатся некоторые толкователи, опыты, наброски…
хотя ведь среди этих «набросков» были, например, высочайший шедевр
«Ангел» и другие замечательные вещи, — и только после этого предстать
перед читающей публикой, — что же это как не пример исключительно редкой
авторской взыскательности, аналогов которой очень трудно припомнить,
если они вообще существуют. Очевидно, только к двадцати двум своим годам
Лермонтов ощутил в себе ту полноту духовной, душевной и творческой
зрелости, что уже победила в нём требовательность к самому себе и
наконец вывела его — из глубин одиночества — на открытую поэтическую
стезю. Однако главное всё же, мне видится, не в этом: он утвердился в
себе как народный поэт, потому и решил явиться читающему обществу
и — шире — народу. И решение это возникло, когда появилось совершенно
необычное для его предыдущих стихов «Бородино».
Что писал Лермонтов до этого? Его
лирика — пылкие, тайные, сумрачные, мистические, романтические (можно
подобрать ещё много подобных определений) монологи, беспощадно и
пристально испытывающие глубины собственной души, мирские страсти и
человеческий характер — и, наконец, небесные бездны, с их вечным
противоборством света и тьмы, добра и зла. А тут, в «Бородине», такая
приземлённость, чуть ли не житейский разговор, тут непритязательная речь
простого солдата, звучащая так естественно и безыскусно, что кажется,
толкует он, седоватый, в резких морщинах, старый вояка, со своим
случайным, помоложе годами, собеседником где-нибудь на завалинке избы
или у костерка на речке, сидит себе, потягивая чубук, и вспоминает
невзначай про бородинский бой, давным-давно отгремевший, да оставшийся
как есть в памяти, и одно пуще всего его томит и тревожит, хотя и вроде
бы одолели тогда супостата, — что Москву-то пришлось всё-таки отдать, так не хотелось, а ничего было нельзя поделать: Божья воля…
Не будь на то Господня воля,
Не отдали б Москвы!
Такой доверительный рассказ, понятный
и малому и взрослому, что чудится, будто сейчас и с тобой этот простой
служака беседует… а ведь стихотворению чуть ли не два века!
Было бы несправедливо причислять «Бородино» к искусной стилизации: 22-летний поэт, сам по духу и жизни русский воин (и вскоре, во второй своей кавказской ссылке, доказавший, как он храбр, беззаветен в деле), сливается с рассказчиком-служивым, безымянным «дядей», участником боя: одна кровь, одна честь, один задор, одно достоинство:
Забил заряд я в пушку туго
И думал: угощу я друга!
Постой-ка, брат мусью!
Что тут хитрить, пожалуй к бою;
Уж мы пойдём ломить стеною,
Уж постоим мы головою
За родину свою!
А что до «Божьей воли», повелевшей отдать Москву, —
то ведь как это всё смыкается, сходится с тем самым «Божьим судом»,
предупреждение о котором прозвучало уже напрямую из уст Лермонтова в
«Смерти Поэта»:
Но есть и Божий суд, наперсники разврата!..
Поэт и народ в «Бородине» (и в стихотворении на гибель Пушкина) мыслят и чувствуют одинаково, и это потому, что поэт народен;
они и живут на земле в ощущении над собой Высшей силы, покорствуя ли
ей, или в чём-то противореча, или же, как в «Смерти Поэта», указуя на
неё как на грозный суд всем тем, кто зарвался.
«Бородино» — ярчайшее свидетельство
гигантского развития Лермонтова как поэта, как мастера, ведь невольно
сравниваешь это стихотворение с юношеским — «Поле Бородина», написанным в
1831 году. Тот прежний, довольно расплывчатый романтический рассказ, с
11-строчной строфой, героическим ораторством, порой с вычурными
подробностями, сменяется на естественный, как земная жизнь, с
семистрочной строфой, солдатский слог; знаменитые слова «Ребята!
не Москва ль за нами? / Умрёмте ж под Москвой…» произносит уже не
«вождь», а обычный полковник, знакомый, свой: «Полковник наш
рождён был хватом: / Слуга царю, отец солдатам», — он потом погибает в
бою: «Да, жаль его: сражён булатом, / Он спит в земле сырой», — и оттого
этот героический призыв перед смертельной схваткой звучит не
патетически, а по-свойски, неподдельно искренне.
В. Белинский точно заметил: «…в
каждом слове слышите солдата, язык которого, не переставая быть грубо
простодушным, в то же время благороден, силён и полон поэзии».
И ещё: в «Бородине», в отличие от «Поля Бородина», высказано, словно ненароком, то, кому по силам постоять за родину:
Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя:
Богатыри — не вы…
И пусть «Плохая им досталась доля: /
Немногие вернулись с поля…», как отвечает своему молодому собеседнику
служивый «дядя» (ни словом не говоря о подвиге, да и не думая о нём),
понятно, что доля им, погибшим за родину, досталась высокая. — Лермонтов
знал, кто победил на Бородинском поле и кто вообще по-настоящему творит историю: народ.
Державин в победных одах пел
Екатерину, Пушкин в «Полтаве» пел Петра — Лермонтов увидел простого
солдата и воспел его подвиг, не замечаемый ранее никем: это было внове и
это была не парадная, но истинная правда.
Василий Розанов, отметив, что в
«Бородине», «Купце Калашникове», «Люблю отчизну я…» Лермонтов «даёт
такие штрихи действительности, скрупулёзного, незаметного и характерного
в ней, как это доступно было Гоголю только…», широко подытоживает свою
мысль:
«Тут уже взят полный аккорд нашего народничества и этнографии 60-х годов…, тут <…> мощь его».
Эту мощь и ощутил Лев Толстой, сам в
Крымскую войну оборонявший Севастополь и знавший, что такое русский
солдат. Поначалу принявшись за роман о декабристах, он вдруг увлёкся
предыдущим временем и написал про 1805 год, про Бородинскую битву,
создав в конце концов свою эпопею «Война и мир». |