Сквозь бесшабашную прозу школьной жизни не
пробивалась лирика: за два года, 1833-й и 1834-й, написаны всего три
«серьёзных» стихотворения, да и то одно из них — полушутливая «Юнкерская
молитва». А что возникло, не то чтобы списано с жизни, но явный её отзвук.
На серебряные шпоры
Я в раздумий гляжу;
За тебя, скакун мой скорый,
За бока твои дрожу.
Наши предки их не знали
И, гарцуя средь степей,
Толстой плёткой погоняли
Недоезженных коней.
Но с успехом просвещенья.
Вместо грубой старины,
Введены изобретенья
Чужеземной стороны;
В наше время кормят, холют,
Берегут спинную честь…
Прежде били — нынче колют!..
Что же выгодней? — Бог весть!..
Трезвый, глубокий,
задумчиво-ироничный взгляд; живой набросок ли чувства, испытанного
где-нибудь в полевом лагере, на передышке после учений или скачек или
воспоминание о манеже?.. — коней, скачущих, гарцующих, в сражении, на
воле Лермонтов любил и постоянно рисовал в своих тетрадях: кони были
часть его жизни и всегда являлись в зрительной памяти.
Другое стихотворение ещё грустнее,
оно о смерти товарища по школе, о его похоронах (биограф М. Ф. Николева
установила, что речь о юнкере-улане Егоре Сиверсе, скончавшемся в
декабре 1833 года):
В рядах стояли безмолвной толпой,
Когда хоронили мы друга;
Лишь поп полковой бормотал — и порой
Ревела осенняя вьюга.
…………………………
Напрасные слёзы из глаз не текли:
Тоска наши души сжимала,
И горсть роковая прощальной земли,
Упавши на гроб, застучала.
Прощай, наш товарищ, недолго ты жил,
Певец с голубыми очами;
Лишь крест деревянный себе заслужил
Да вечную память меж нами!
Проза жизни отодвинула лирику в сторону — но Лермонтов не мог не отдаваться воображению и не творить.
Свою восточную повесть
«Измаил-Бей», задуманную с эпическим размахом и начатую ещё в
университете, он дописывал в юнкерской школе. Это широкое полотно —
поэма значительно больше по объёму всех других его кавказских повестей в
стихах — напоминало бы столь же обширные по размерам картины
живописцев-баталистов, если бы не присущий Лермонтову художественный
почерк, где яркий лиризм оттенён глубокой психологичностью, где
драматические страсти веют трагичностью мировоззрения. В «Измаил-Бее»
переплавлено воедино всё что с самых юных лет волновало поэта: земля и
небо, жизнь и смерть, любовь и измена, родина и чужбина, мир и война; в
поэме с новой силой обнажена душа человека на изломе времён,
противоборства Запада с Востоком, цивилизации и естественной, природной
жизни. В этой повести, как обычно у Лермонтова, — истоки и продолжения
его главных тем и мотивов, которые впоследствии получили развитие в
более совершенных произведениях и завершились в таких художественных
шедеврах, как «Мцыри» и «Герой нашего времени», поздняя лирика.
Из незримого хаоса замыслов и
черновиков, всего, что не предназначалось к обнародованию, создавался
космос лермонтовского творчества — то видимое, в ясных светилах небо,
где звезда с звездою говорит. Если хаос — развёрстое пространство, бездна и, одновременно, изначальная, живая, животворная основа мировой жизни, то космос
— прояснение хаоса, упорядоченность, строение, а по одному из своих
значений — украшение, краса. К концу краткой, однако на редкость
напряжённой, исполненной содержания, жизни поэта его космос ещё не
образовался весь — но уже выстроенное мироздание его творчества поражает
своею цельностью, энергией, глубиной, стройностью и тем живым,
неповторимым, взаимообусловленным сочетанием духа, интонации и
содержания произведений, которое и составляет сущность того явления, что
одним словом называется — Лермонтов.
Каждый, кто внимательно посмотрит на раннее: стихи и поэмы, драмы и прозу — и на зрелое:
доведённые до совершенных художественных произведений замыслы и
юношеские наброски, — увидит перед собой деяния истинного творца.
Черпая отовсюду — из жизни, из собственной души, из книг, земной творец преображает исходный материал в своё — единственное художественное творение.
Надо ли говорить, что такой творец одухотворён свыше, Самим Творцом-Вседержителем…
Поэма «Измаил-Бей» писана уже
твёрдой, опытной рукой: слог ясен, чист, а романтический дух, словно
горный туман под лучами восходящего солнца, сильно растаял от прямого
взгляда на действительность.
Лермонтов всегда искал и жаждал
правды, какою бы она ни была, и правду он видел прежде всего в естестве,
в природе. Отсюда его тяга к первобытности природы и дикости обычаев и нравов обитателей Кавказа.
Как я любил, Кавказ мой величавый,
Твоих сынов воинственные нравы,
Твоих небес прозрачную лазурь
И чудный вой мгновенных, громких бурь…
…………………………………
И дики тех ущелий племена,
Им бог — свобода, их закон — война,
Они растут среди разбоев тайных,
Жестоких дел и дел необычайных;
Там в колыбели песни матерей
Пугают русским именем детей;
Там поразить врага не преступленье;
Верна там дружба, но вернее мщенье;
Там за добро — добро, и кровь — за кровь,
И ненависть безмерна, как любовь.
Поэт сам поведал о легендарной основе своей восточной повести:
Темны преданья их. Старик чеченец,
Хребтов Казбека бедный уроженец,
Когда меня чрез горы провожал,
Про старину мне повесть рассказал.
Исследователи обнаружили и
историческую основу поэмы — судьбу молодого кабардинского князя, взятого
в заложники-аманаты и воспитанного в России, что стал русским офицером и
был «прощён» властью, когда понадобилось вступить в переговоры с
восставшими горцами, во главе которых был его родственник. Выяснилось:
Лермонтов сохранил их действительные имена, но изменил ход событий и в
особенности их развязку. Впрочем, его предметом всегда была душа
человека, «любовь и песни». Герой же его очень похож своим трагическом
одиночеством и опустошённой душой на того, кто впоследствии стал героем нашего времени.
Другими словами, Измаил-Бей один из предтеч Печорина, только в образе
горца. Он тоже потерпел духовный крах, но всё-таки ещё не так, как
Печорин: перекинувшись от русских к своим, молодой князь сражается за свободу соплеменников. Однако дух его уже витает непонятно где…
Притворством вечным утомлён,
Уж и себе не верит он;
Душе высокой недовольно
Остатков юности своей.
Вообразить ещё ей больно,
Что для огня нет пищи в ней.
Такие люди в жизни светской
Почти всегда причина зла,
Какой-то робостию детской
Их отзываются дела:
И обольстить они не смеют
И вовсе кинуть не умеют!
И часто думают они,
Что их излечит край далёкой,
Пустыня, вид горы высокой
Иль тень долины одинокой,
Где юности промчались дни;
Но ожиданье их напрасно:
Душе всё внешнее подвластно!
На любовь милой красавицы Зары Измаил-Бею ответить нечем. Он безмолвен перед нею, он только в мыслях ведёт с ней разговор:
«Всё, что меня хоть малость любит,
За мною вслед увлечено;
Моё дыханье радость губит,
Щадить — мне власти не дано!..»
Тут уже нечто от любимого героя поэта — Демона.
И далее облик Измаил-Бея, несомненно, обретает некоторые черты самого Лермонтова:
И детям рока места в мире нет;
Они его пугают жизнью новой,
Они блеснут — изгладится их след,
Как в тёмной туче след стрелы громовой.
Толпа дивится часто их уму,
Но чаще обвиняет, потому,
Что в море бед, как вихри их ни носят,
Они пособий от рабов не просят;
Хотят их превзойти в добре и зле,
И власти знак на гордом их челе.
«Симпатии автора на стороне горцев,
отстаивающих свою свободу», — пишет о поэме К. Н. Григорьян в
Лермонтовской энциклопедии. Если бы всё было так просто!.. Отнюдь не
«острые социальные проблемы» и не сама по себе борьба горцев за свободу
занимают поэта. Лермонтов прямо смотрит на вещи и не судит ни зверства
казаков, покоряющих Кавказ, ни зверства черкесов, живущих разбоем и
отстаивающих свою жизнь. И даже не столкновение цивилизаций — не
геополитика, говоря нынешним словом, волнует его. — Рок, судьба, суд
Божий над грешною душой человека ещё при жизни его на земле; мучения
совести — вот что, по Лермонтову, страшнее и войны, и народных бедствий,
и даже смерти.
Видали ль вы, как хищные и злые
К оставленному трупу в тихий дол
Слетаются наследники земные —
Могильный ворон, коршун и орёл?
Так есть мгновенья, краткие мгновенья,
Когда, столпясь, все адские мученья
Слетаются на сердце — и грызут!
Века печали стоят тех минут.
Лишь дунет вихрь — и сломится лилея,
Таков с душой кто слабою рождён,
Не вынесет минут подобных он:
Но мощный ум, крепясь и каменея,
Их превращает в пытку Прометея!
Не сгладит время их глубокий след:
Всё в мире есть — забвенья только нет!
Это испытывает не только Измаил-Бей, но и сам, ещё юный годами, поэт — и всякий человек.
Воин-князь не страшится мести от
русского, у которого он отбил и «погубил» невесту, — открывая себя
отчаявшемуся ревнивцу, Измаил-Бей уже за пределами его возмездия:
«Нет, не достать вражде твоей
Главы, постигнутой уж роком!
Он палачам судей земных
Не уступает жертв своих!
Твоя б рука не устрашила
Того, кто борется с судьбой:
Ты худо знаешь Измаила;
Смотри ж, он весь перед тобой!»
Обрывает жизнь князя не враг — а брат Росламбек, его роковая пуля.
Но почему вдруг омрачился взгляд черкесов, которые расстёгивают чекмень убитого, чтобы обмыть тело и достойно предать его земле?
Чего они так явно ужаснулись?
Зачем, вскочив, так хладно отвернулись?
Зачем? — какой-то локон золотой
(Конечно, талисман земли чужой),
Под грубою одеждою измятой,
И белый крест на ленте полосатой
Блистали на груди у мертвеца!..
«И кто бы отгадал? Джяур проклятый!
Нет, ты не стоил лучшего конца;
Нет, мусульманин, верный Измаилу,
Отступнику не выроет могилу!
Того, кто презирал людей и рок,
Кто смертию играл так своенравно,
Лишь ты низвергнуть смел, святой пророк!
Пусть, не оплакан, он сгниёт бесславно,
Пусть кончит жизнь, как начал — одинок».
И по смерти Измаил-Бея рок не отступает от него — берёт своё…
С Кавказом, с горцами связана и поэма
«Аул Бастунджи», которую относят к 1833 году, к поре юнкерской школы.
Из трёх её главных героев у двоих те же имена, что в «Измаил-Бее»:
Селим, Зара. Соперничество мятежного Селима со своим братом, отважным
Акбулатом, из-за жены Акбулата Зары — вот её драматический сюжет.
Сильные люди — сильные страсти; причём красавица Зара характером не
уступает никому: она верна первому чувству, религии, обычаям, своему
«старому» мужу — и отвергает молодого Селима, за что платит жизнью.
Лермонтов в этих двух поэмах словно
бы проверяет на прочность самые крепкие — родственные и семейные — узы, и
если в «Измаил-Бее» оселок — зависть, то в «Ауле Бастунджи» — любовь. У
могучих натур всё не на шутку: и там, и здесь схватка оканчивается
гибелью одного из братьев. Может быть, тем и дорог Лермонтову Кавказ,
что в первородной дикости своих нравов чувства и характеры проявляются в
открытой борьбе, с предельной определённостью, силой и прямотой.
Недаром в посвящении к поэме Лермонтов снова, в который раз признаётся в
любви к Кавказу:
Тебе, Кавказ — суровый царь земли, —
Я снова посвящаю стих небрежный:
Как сына ты его благослови
И осени вершиной белоснежной!
От ранних лет кипит в моей крови
Твой жар и бурь твоих порыв мятежный;
На севере, в стране тебе чужой,
Я сердцем твой, — всегда и всюду твой!..
Твоих вершин зубчатые хребты
Меня носили в царстве урагана,
И принимал меня, лелея, ты
В объятия из синего тумана.
И я глядел в восторге с высоты,
И подо мной, как остов великана,
В степи обросший мохом и травой,
Лежали горы грудой вековой.
Над детской головой моей венцом
Свивались облака твои седые;
Когда по ним, гремя, катался гром,
И, пробудясь от сна, как часовые,
Пещеры откликалися кругом,
Я понимал их звуки роковые,
И в край надзвёздный пылкою душой
Летал на колеснице громовой!..
Моей души не понял мир. Ему
Души не надо. Мрак её глубокой,
Как вечности таинственную тьму,
Ничьё живое не проникнет око.
И в ней-то недоступные уму
Живут воспоминанья о далёкой
Святой земле… ни свет, ни шум земной
Их не убьёт… я твой! я всюду твой!..
…Этот отклик пустых зевов пещер на
катящийся над горами гром… — какой объём, какая глубокая наполненность
сразу придаются «литературным» звукам роковым!..
Нет, далеко не «небрежен» стих
Лермонтова: поэма, написанная октавой (новая форма для поэта), стройна
по композиции; действие энергично и живо; слог ясен, звонок, чист;
драматическое противоборство характеров обрисовано с яркой, уверенной
силой, — Лермонтов как мастер, с каждой поэмой, всё набирает высоту.
И заметно, как всё больше и больше
его тянет к прозе: если «Аул Бастунджи» — повесть, то «Измаил-Бей»,
несомненно, напоминает роман… |