Среди многочисленных стихотворений
Лермонтова совсем немного таких, где каждую строфу он обозначал цифрой,
показывая таким образом её отдельность, законченность, её особый
музыкальный тон и смысл в этом произведении. Удивительная цельность
всего стихотворения создавалась по наитию высокой внутренней гармонии;
многосложное слияние звука и мысли пронизано излучением символов,
таящихся в самых заветных для поэта словах-образах. Таково одно из
последних лермонтовских стихотворений «Выхожу один я на дорогу…»,
которое написано летом 1841 года, может быть, даже в роковом для него
июле…
1
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
2
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом…
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? жалею ли о чём?
3
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть;
Я ищу свободы и покоя!
Я б хотел забыться и заснуть!
4
Но не тем холодным сном могилы…
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;
5
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб, вечно зеленея,
Тёмный дуб склонялся и шумел.
Это земная — но и надмирная песнь.
Какая печаль отрешённости, но и
завораживающая полнота чувства жизни! Какая всеохватность напоённого
любовью бытия! Тут сказано несказанное про вечную жизнь, которою живёт
человеческая душа на земле. Тут всё земное смыкается с небесным и
растворяется в нём, душа соединяется с духом, земля переходит в небо — а
небо в землю.
Казалось бы, это просто желание: не
умереть с кончиной, а «забыться и заснуть». Но желание это настолько
чудесно и так исполнено жизнью, её голосом, пением, любовью,
вечнозелёным шумом, что невольно проникаешься волшебной очарованностью,
убеждением: только такое и должно ожидать тебя там — даже если оно и невозможно.
«…Пушкин не знал этой тайны существенно новых слов, новых движений сердца и отсюда „новых ритмов"», — писал Василий Розанов.
Чрезвычайно точное определение невыразимого — тайна существенно новых слов…
В их тончайшей ткани будто бы живёт душа Лермонтова, с его новыми движениями сердца, пробуждающего новые ритмы.
«Мы упомянули о смерти, — продолжает
философ. — Вот ещё точка расхождения с Пушкиным (и родственности —
Толстому, Достоевскому, Гоголю). Идея „смерти" как „небытия" у него
отсутствует.
Слова Гамлета:
в нём были живым веруемым ощущением. Смерть только открывает для него „новый мир", с ласками и очарованиями почти здешнего…»
И далее Розанов объясняет суть «расхождения» Лермонтова и Пушкина:
«У Пушкина есть аналогичная тема, но какая разница:
И пусть у гробового входа
Младая будет жизнь играть,
И равнодушная природа
Красою вечною сиять.
Природа у Пушкина существенно
минеральна; у Лермонтова она существенно жизненна. У Пушкина „около
могилы" играет иная, чужая жизнь: сам он не живёт более, слившись как
атом, как „персть" с „равнодушною природой"; а „равнодушие" самой
природы вытекает из того именно, что в ней эта „персть", эта „красная
глина" преобладает над „дыханием Божиим". Осеннее чувство — ощущение и
концепция осени, почти зимы; у Лермонтова — концепция и живое ощущение
весны, „дрожание сил", взламывающих вешний лёд, бегущих весёлыми,
шумными ручейками. Тут мы опять входим в идеи „гармонии", „я вижу
Бога"…»
Тончайший анализ состояния Лермонтова, выраженного в этом стихотворении, сделал Василий Ключевский. Приведя строки Лермонтова
…сладость есть
Во всём, что не сбылось…,
он пишет:
«Усилиями сердца можно усладить и
горечь обманутых надежд… Человек, переживший опустошение своей
нравственной жизни, не умея вновь населить её, старается наполнить её
печалью об этом запустении, чтобы каким-нибудь стимулом поддержать в
себе падающую энергию. Никто из нас никогда не забудет одной из
последних пьес Лермонтова, которая всегда останется единственной по
неподражаемому сочетанию энергического чувства жизни с глубокою, скрытою
грустью — пьесы, которая своим стихом почти освобождает композитора от
труда подбирать мотивы и звуки при её переложении на ноты: это —
стихотворение „Выхожу один я на дорогу…". Трудно найти в поэзии более
поэтическое изображение духа утратившего всё, чем возбуждалась его
деятельность, но сохранившего жажду самой деятельности, одной
деятельности, простой, беспредметной. Не уцелело ни надежд, ни даже
сожалений; усталая душа ищет только покоя, но не мёртвого; в вечном сне
ей хотелось бы сохранить биение сердца и восприимчивость любимых внешних
впечатлений. Грусть и есть такое состояние чувства, когда оно, утратив
свой предмет, но сохранив свою энергию и оттого страдая, не ищет нового
предмета и не только примиряется с утратой, но и находит себе пищу в
самом этом страдании. Примирение достигается мыслью о неизбежности
утраты и внутренним удовлетворением, какое доставляет стойкое чувство. В
этом моменте грусть встречается и расходится с радостью: последняя есть
чувство удовольствия от достижения желаемого; первая есть ощущение
удовольствия от мысли, что необходимо лишение и что его должно
перенести. Итак, источник грусти — не торжество нелепой действительности
над разумом и не протест последнего против первой, а торжество
печального сердца над своею печалью, примиряющее с грустной
действительностью. Такова, по крайней мере, грусть в поэтической
обработке Лермонтова».
Виссарион Белинский относил это, по сути итоговое в лирике поэта стихотворение, где «всё лермонтовское», к числу избраннейших.
Запечатлев «лирическое настоящее» —
мгновение, душевное состояние, настроение, стихотворение «Выхожу один я
на дорогу…», по замечанию филолога И. Роднянской, «тем не менее сплошь
состоит из высокозначимых в лермонтовском мире эмблематичных слов,
каждое из которых имеет долгую и изменчивую поэтическую историю. Это:
„путь" и „пустыня" (странничество), „сладкий голос" (песня), „тёмный
дуб" (один из образов блаженства) и т. д. А „голубое сиянье"! Оно своим
происхождением — из „пространств синего эфира" (поэма „Демон")».
Одна из самых поразительных строк Лермонтова:
Спит земля в сиянье голубом…
Это сиянье голубое человек впервые воочию увидел из иллюминатора космического корабля, взлетев над землёй через сто с лишним лет после того, как оно
открылось духовному взору Лермонтова. Поэт обладал объёмным, земным и
космическим зрением — и разом видел и землю и небо, и кремнистый путь в
пустыне и звёзды, говорящие друг с другом.
И. Роднянская пишет, что все эти
прежние смысловые моменты лермонтовской лирики вступают в стихотворении
«Выхожу один я на дорогу…» в новое трепетно-сложное соотношение:
это — «тончайшая душевная вибрация, совмещающая восторг перед
мирозданием с отчуждённостью от него, печальную безнадёжность с надеждой
на сладостное чудо».
…По легенде, однажды пленному Шамилю
прочли в переводе стихотворение «Выхожу один я на дорогу…». Имам
спросил: кто это написал? Ему ответили: русский офицер, он воевал с нами
на Кавказе. «Это пророк», — сказал Шамиль и поинтересовался, что стало с
офицером. «Его убили», — был ответ. И, когда Шамиль узнал, что поэт
убит не в бою с чеченцами, а — своими, он задумчиво сказал: «Богатая
страна Россия»…
Стихотворение «Выхожу один я на
дорогу…» вспоминает и Константин Леонтьев. Рассказывая в «Письмах с
Афона» о своей монастырской жизни, он пишет знакомой:
«Есть у Лермонтова одно
стихотворение, которое ты сама, я знаю, любишь… В нём надо изменить одну
лишь строку (и, мне кажется, он сам изменил бы её со временем, если бы
был жив), и тогда оно прекрасно выразит состояние моей души теперь. Без
этого изменения, сознаюсь тебе, оно теперь было бы мне противно, ибо
напомнило бы мне всё то, о чём я так рад забыть:
Выхожу один я на дорогу —
Сквозь туман кремнистый путь блестит.
Ночь тиха; пустыня внемлет Богу.
И звезда с звездою говорит…
Да! Для меня теперь жизнь на Афоне почти такова.
В последнем письме моём я говорил о
том, что и в обителях, и в пустыне человек не может достичь полного
спокойствия. Борьба и горе, ошибки и раскаяние не чужды ему нигде. Я
говорил о той внутренней, духовной борьбе, которая есть удел каждого
честного, убеждённого инока…»
Здесь важно, что первые четыре строки стихотворения Леонтьев напрямую соотносит с монастырём, с иноческой жизнью, с той пустыней, в которой и проходит духовная борьба в человеке. — Такова была и душа Лермонтова на излёте его судьбы.
Но что же за слова, которые Леонтьеву
хочется изменить у Лермонтова, без чего стихотворение было бы ему
«противно»? Тут для начала надо сказать, что на Афоне философ гостил,
был ещё непостриженным — и рвался к полной перемене в жизни, к монашеству. Благой удел:
«созерцание, беззаботность обо всём внешнем… по временам почти полное
приблизительное спокойствие» — всё это было ему уже не по душе. И потому
ему хотелось видеть в стихотворении другие слова:
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
«Мне про Бога» сладкий голос пел…
Но мало ли кто и как хочет подправить стихи под себя!..
Да и поэт вряд ли бы стал изменять что-либо в своём совершенном творении.
И не о Боге ли говорит строка, которую хотел изменить Леонтьев?
Про любовь мне сладкий голос пел…
Ведь кто поёт, Лермонтов не уточняет. Женщина?.. А может, ангел?..
Бог есть любовь…
Здесь косвенно прослеживается совсем
другое: Леонтьев, похоже, точно угадал, что ожидало бы Лермонтова дальше
в жизни, останься он в ней. — Перерождение, духовный подвиг!..
«Что бы вышло из Лермонтова? —
спрашивал себя Розанов. — За Пушкиным он поднимался неизмеримо более
сильною птицею… Лермонтов был совершенно необыкновенен, „не мы".
Совершенно нов, неожидан, „не предсказан" — деловая натура его в размеры
слова не уместилась бы. Но тогда куда же? Мне он представляется
духовным вождём народа. Решусь сказать дерзость — он ушёл бы в путь
Серафима Саровского».
И ещё его слова:
«Лермонтов был чистая, ответственная
душа. Он знал долг и дал бы долг. Но как великий поэт. Он дал бы канон
любви и мудрости. По многим, многим приметам он начал выводить
„Священную книгу России"». |