Лермонтов «попрощался» с Петербургом и
стихами: по предположению Павла Висковатого, вскоре после того как
дежурный генерал Клейнмихель вызвал его к себе и вручил предписание
Бенкендорфа в 48 часов покинуть столицу, поэт написал:
Прощай, немытая Россия,
Страна рабов, страна господ,
И вы, мундиры голубые,
И ты, им преданный народ.
Быть может, за стеной Кавказа
Сокроюсь от твоих пашей,
От их всевидящего глаза.
От их всеслышаших ушей.
Если вспомнить, как он, оскорблённый,
метался раненым львом в кабинете Краевского, версия биографа кажется
весьма правдоподобной: тот же стих, «облитый горечью и злостью», что и в
последних шестнадцати строках стихотворения на смерть Пушкина.
Однако вот загадка — опять загадка! —
подлинника этого произведения не сохранилось: один его вариант
печатался, десятилетия спустя, с примечанием: «Записано со слов поэта
современником», другой — с припиской: «Вот ещё стихи Лермонтова,
списанные с подлинника».
С «преданным народом» (в списках были варианты: «покорный им народ», «послушный
им народ») литературоведы постепенно разобрались: В. В. Виноградов
точно истолковал эпитет как «отданный во власть, предоставленный в
распоряжение кого-нибудь» — строку, конечно, следует понимать как: «И
ты, им отданный во власть народ», а не иначе. Но вот эпитет «немытая» по
отношению к России — кажется отнюдь не лермонтовским определением. Не
мог он написать «грязная, неопрятная» — о родине, даже если и был крайне
взбешён властными «господами» царского двора.
Тем не менее как раз-таки этот уничижительный эпитет не вызывает никаких сомнений у лермонтоведов, хотя он совершенно не в его духе.
Т. Г. Динесман, автор статьи об этом
стихотворении в Лермонтовской энциклопедии, например, буквально
упивается сомнительным определением: «Слова „немытая Россия" закрепились
в сознании мн. поколений рус. людей как афористич. выражение
бедственного состояния родины».
Позвольте, русские люди, во многих поколениях, хорошо знают о бедственном состоянии своей страны, но родина для них мать, а мать русские люди никогда не называли «грязной», и никакая афористичность этого не изменит.
Не подменил ли кто-нибудь из
переписчиков с «подлинника» одно лермонтовское слово (стихотворение
напечатано только в 1887 году), дабы устами любимого народом поэта
сказать нечто нехорошее про его родину, которую сам Лермонтов
по-настоящему любил? Недругов — во все времена (а в наше время их только
прибавилось) — у Лермонтова водилось немало, а уж в 80-е годы XIX века
ненавистников России среди «своих» больше, чем надо, развелось:
достаточно вспомнить «Бесов» Достоевского. Разве не могли они, пользуясь
случаем, запустить в бочку мёда свою ложку дёгтя, метя и в Россию, и в
того, кто был ей так верен?
«Оскорбительно-дерзкое и вместе с тем
проникнутое душевной болью определение родной страны („немытая Россия")
представляло собой исключит, по поэтич. выразительности и чрезвычайно
ёмкую историч. характеристику, вместившую всю отсталость, неразвитость,
иначе говоря, не-цивилизованность современной поэту России», — подводит
«базис» под свою трактовку Динесман.
Вот только почему-то учёному человеку не приходит в голову, что за Лермонтовым никогда
не замечалось оскорблений в адрес родины. Болеть душой за неё — болел,
дерзить власти — дерзил, но страну свою ни разу — ни до, ни после — не
оскорблял. К тому же филолог — не странно ли! — видит в слове, имеющем
оттенок брезгливой гадливости, какую-то якобы «исключительную
поэтическую выразительность». Что касается до «чрезвычайно ёмкой
исторической характеристики», то это откровенная чушь: речь в
стихотворении больше о «мундирах голубых», то бишь жандармах, охранке,
нежели о «нецивилизованности».
В последний год жизни Лермонтов много
думал о судьбе России. Свидетельство этому не только «замышленная»
трилогия из трёх эпох, его стихи («Спор» и др.), но и отдельные,
сохранённые мемуаристами его высказывания. Так, Юрию Самарину он сказал:
«Хуже всего не то, что известное количество людей терпеливо страдает, а
то, что огромное количество страдает, не сознавая того». Тут боль за
страну, за народ, добрый и простодушный, вверенный лукавой власти, но уж
никак не упрёк, что родина «отстала и неразвита». И самое главное: одна
из последних записей в книжке, подаренной Одоевским, гласит:
«У России нет прошедшего; она вся в настоящем и будущем.
Сказывается сказка: Еруслан Лазаревич
сидел сиднем двадцать лет и спал крепко, но на двадцать первом году
проснулся от тяжкого сна, и встал, и пошёл… и встретил он тридцать семь
королей и семьдесят богатырей, и побил их, и сел над ними царствовать.
Такова и Россия».
Тут вера в Россию, в её богатырство — и никаких стенаний про «отсталость, неразвитость, иначе говоря, нецивилизованность».
Кстати, уж чего-чего, а
«цивилизованность», такую, как, например, французскую, Лермонтов на дух
не переносил, с молодости смеялся над ней и в жизни, и в стихах. Для
России же он желал — самобытности, понимая, чем грозит «уравниловка» западной цивилизации. Литератор Ф. Вигель недаром обозвал поэта руссоманом, — и это непреходящее качество Лермонтова было всем хорошо известно. Поэт любил родину странной любовью, но и в этом чувстве ничего сомнительного: так, с рождения, оно глубоко было в нём, что и рассудок не мог достать до корней…
Константин Леонтьев в 1891 году писал:
«Что сделаешь у нас с этими тысячами
по-европейски воспитанных умов и сердец? Они предовольны своим
умственным состоянием. Много есть и таких, которые и не подозревают
даже, насколько они европейцы в идеалах и привычках своих, и считают
себя в высшей степени русскими, только оттого, что они искренно любят
свою отчизну. Сверх патриотизма — они любят её ещё и так, как любил
Лермонтов: „За что — не знаю сам"… А этого мало для нашего времени;
теперь действительно нужно „национальное сознание"!
Надо любить её и так и этак. И так, как Лермонтов любил, и так, как любил Данилевский…
Лермонтов любил Россию в её настоящем
— любил простонародный быт и ту природу, с которой этот быт так тесно
связан; для Данилевского… и для меня этого настоящего мало (да и оно со
времени Лермонтова много утратило своей характерности): мы… в настоящем
видим только развитие самобытности, возможность для приближения к
высшему идеалу руссизма».
В притче поэта о судьбе России, записанной среди последних стихотворений, наверное, и говорится о вере в этот высший идеал.
Николай Васильевич Гоголь в статье «В чём же наконец существо русской поэзии» высказывает обобщающее наблюдение на эту тему:
«По врождённой наклонности к
национальному, по сильной любви к родине своей, по нерасположению своему
к европеизму и глубокому религиозному чувству <…> Лермонтов был
снабжён всеми данными для того, чтобы сделаться великим художником того
литературного направления, теоретиками коего были Хомяков и Аксаковы,
художником народническим, какого именно недоставало этой школе».
Пётр Перцов в своём заключительном афоризме о поэте сказал:
«Если по слову Лермонтова, „Россия вся в будущем", то сам он больше, чем кто-нибудь, ручается за это будущее».
…А что до эпитета «немытая», то
почему, например, я, читатель, должен верить каким-то записывателям и
переписчикам, а тем более каким-то толкователям? — Я верю Лермонтову! |