Тамбовская казначейша появилась в журнале «Современник» в июле 1838 года.
Поэма, вернее повесть в стихах, вышла
без имени сочинителя, заметно исправленная и искажённая не то цензурой,
не то редакцией (а может, обеими), и вскоре писатель Панаев, как он
вспоминал впоследствии, застал Лермонтова у издателя Краевского «в
сильном волнении»:
«Он был взбешён… Он держал тоненькую
розовую книжечку „Современника" в руке и покушался было разодрать её, но
г. Краевский не допустил его до этого. — Это чёрт знает что такое!
позволительно ли делать такие вещи! — говорил Лермонтов, размахивая
книжечкою… — Это ни на что не похоже.
Он подсел к столу, взял толстый
карандаш и на обёртке „Современника", где была напечатана его
„Казначейша", набросал какую-то карикатуру…»
Если слово «Тамбовская» в заголовке и
«Тамбов» в тексте были потом восстановлены, то два десятка с лишним
строк, вычеркнутых неизвестно кем, так и пропали бесследно…
В этой, третьей — по своей воле — публикации Лермонтов вновь предстаёт перед читателем как реалист.
«Тамбовская казначейша» повествует
чуть ли не о бытовом анекдоте (муж в азартном угаре проиграл заезжему
улану в карты жену), написана шутливо, разговорным языком, с блестящей
лёгкостью, с разнообразными по тону отступлениями — и вызывающе —
«онегинской» строфой: Лермонтов не то что не скрывает, а подчёркивает
родство поэмы с Пушкиным, с его «Графом Нулиным» и «Домиком в Коломне».
Изящно-ироническое предупреждение Пушкина, сделанное к выходу в печать
последних глав «Онегина»: («Те, которые стали бы искать в них
занимательности происшествий, могут быть уверены, что в них ещё менее
действия, чем во всех предшествующих»), Лермонтов доводит до открытой
издёвки над охочим до «жареного» читателем, заканчивая повесть следующей
строфой:
И вот конец печальной были,
Иль сказки — выражусь прямей.
Признайтесь, вы меня бранили?
Вы ждали действия? страстей?
Повсюду нынче ищут драмы,
Все просят крови — даже дамы.
А я, как робкий ученик.
Остановился в лучший миг;
Простым нервическим припадком
Неловко сцену заключил,
Соперников не помирил
И не поссорил их порядком…
Что ж делать! Вот вам мой рассказ,
Друзья; покамест будет с вас.
Казалось бы, и вся эта повесть в
стихах шутка и фарс, если бы она и в самом деле не была драмой: ведь
старик-казначей, любитель опустошать кошельки своих
приятелей-картёжников, пока те глазеют на его красавицу жену,
заигравшись, проигрывает свою «Авдотью Николавну» наравне с коляской,
дрожками, тремя лошадьми и двумя хомутами, так что красавице ничего не
остаётся, как бросить «ему в лицо / Своё венчальное кольцо — /И в
обморок…».
Прикрытая шутливым слогом, без малейшего морализаторства, лермонтовская «быль иль сказка» действительно печальна,
как печальна обыденность, провинциальная скука с её подпольным
безумием, как печальна пустая страсть, не различающая человека и вещи…
Глубоко же прячет Лермонтов свою грусть!..
И как тут не вспомнить того писателя, на кого впоследствии так повлияла эта глубина — Чехова… |