Отголосок «Демона», довольно странный,
слышится и в балладе «Тамара», написанной в 1841 году. Её источником
обычно называют грузинскую легенду о царице Дарье (в других вариантах —
Тамаре), которая «приказывала бросать в Терек любовников», коими она
была «недовольна». В лермонтовских же стихах царица велит казнить всех,
кого заманивал «золотой огонёк» её высокой и тёмной башни. А мимо пройти
никто не мог: «На голос невидимой пери / Шёл воин, купец и пастух…»
Всё, казалось бы, поменялось местами:
если в поэме обольститель Демон убивает поцелуем невинную Тамару, то в
балладе царица Тамара берёт за свои поцелуи жизнь возлюбленного на ночь.
«Прекрасна, как ангел небесный, / Как демон, коварна и зла», Тамара, по
сути, Демон в женском обличье. Демонична и её любовь:
Сплетались горячие руки,
Уста прилипали к устам,
И странные, дикие звуки
Всю ночь раздавалися там.
Как будто в ту башню пустую
Сто юношей пылких и жён
Сошлися на свадьбу ночную,
На тризну больших похорон.
Но только лишь утра сиянье
Кидало свой луч по горам —
Мгновенно и мрак и молчанье
Опять воцарялися там.
Ночь, мрак… вот, когда царит Тамара,
когда она всесильна, как и демоны. При свете это тёмное царство теряет
свои чары и свою «непонятную власть». Или, как заметил филолог
В. Вацуро, «„хаос", природный и человеческий, преображается в „космос", с
наступлением утра демоническое начало в Тамаре отступает перед
ангельским…».
И отзвуком безумной страсти вслед
«безгласному телу», уносимому волнами Терека, из окна башни, где «что-то
белело», звучало: «прости».
И было так нежно прощанье,
Так сладко тот голос звучал,
Как будто восторги свиданья
И ласки любви обещал.
Сходство баллады с «Египетскими
ночами» Пушкина, где «жрица любви» Клеопатра так же за ночь с нею
умерщвляет случайных возлюбленных, было бы поразительным, если бы
Лермонтов — контрастами и демонизмом — до предела не обострил характер
царицы, а самое главное — если бы это его стихотворение не стало
своеобразным «перевёртышем» сюжета поэмы «Демон».
Сергей Андреевский, осмысливая поэму
«Демон», говорит о гибельной участи поэта-мечтателя (великого!),
«родившегося в раю, когда он, изгнанный на землю, вздумал искать здесь, в
счастии земной любви, следов своей божественной родины…» — и добавляет:
«Есть ещё у Лермонтова одна небольшая загадочная баллада „Тамара", в
сущности, на ту же тему, как и „Демон". Там только развязка обратная: от
поцелуев красавицы умирают все мужчины. Это будто das Ewig-Weibliche
(Вечно-Женственное), которое манит на свой огонь, но затем отнимает у
людей все их лучшие жизненные силы и отпускает их от себя живыми
мертвецами».
Юлий Айхенвальд видит тут «характерный культ мгновения», следствие печоринских мотивов, которые, «во многом определяя психику Лермонтова, вдохновляли его на своеобразные темы его творчества…»:
«Мечтая о бесследности, он хотел,
чтобы каждый миг довлел себе, чтобы душа всякий раз была новая, первая,
свежая — чтобы психология не знала ассоциаций. Вихрь мгновений, жгучие
искры, молнии души — такой ряд не связанных между собою эмоциональных
вспышек казался поэту несравненно лучшей долей, чем жизнь медленная,
долгая, цепкая. Он любил души неосёдлые, которые не учатся у жизни („им в
жизни нет уроков"), не накопляют опыта, не старятся, а загораются и
сгорают однажды и навсегда. Счастье — в том, чтобы выпить мгновение, как
бокал вина, и потом, как бокал, разбить его вдребезги. „Если бы меня
спросили, — говорит Печорин в „Княгине Лиговской", — чего я хочу: минуту
полного блаженства или годы двусмысленного счастья, я бы скорей решился
сосредоточить все свои чувства и страсти на одно божественное мгновение
и потом страдать сколько угодно, чем мало-помалу растягивать их и
размещать по нумерам в промежутках скуки и печали". Так жизнь для
Лермонтова — не сумма слагаемых, не арифметика: жизнь надо сжать,
сосредоточить, воплотить в одно искромётное мгновенье. Из лучшего эфира
Творец соткал живые и драгоценнейшие струны таких душ, „которых жизнь —
одно мгновенье неизъяснимого мученья, недосягаемых утех". Царице Тамаре
отдают за ночь любви целую жизнь, ибо жизнь понята как безусловное и
бесследное мгновенье, ибо в одно мгновенье душа может пережить
содержание вечности».
В 1844 году над этой лермонтовской
балладой изрядно поиздевались в тогдашней литературной периодике. Но
вот, к примеру, Белинский причислил «Тамару» к лучшим созданиям поэта, к
«блестящим исключениям» даже в поздней его лирике, в ряду с «Выхожу
один я на дорогу…», «Пророком». — Это, конечно, вряд ли, но таков был
наш пылкий «неистовый Виссарион»…
Другим
— скрытым, весьма неявным — «перевёртышем» «Демона» (правда, далеко не
самого главного в поэме) стало тогда же написанное «Свиданье» (1841).
Сюжет его предельно прост — он, как и слог, словно бы слепок народной
песни (да стихотворение и стало такой песней): ревнивец, затаившись под
скалой, убивает своего счастливого соперника. Но это же, чуть ли не в
точности, эпизод из «Демона», где предвкушающий счастье жених Тамары, по
наущению ревнующего Демона, попадает в западню и гибнет от рук
разбойников. Только в «Свиданье» всё обыденно и вроде бы никакого
«демонизма», если, конечно, саму ревность не относить к демоническим
страстям.
Лермонтов почти ничем себя не выдаёт —
так по-житейски незамысловата эта земная песня… разве что в самом её
начале, рисуя картину ночного Тифлиса, он ненароком задаёт небесный масштаб происшествию:
Летают сны-мучители
Над грешными людьми,
И ангелы-хранители
Беседуют с детьми.
Земля не может быть не связана с небом.
И хоть нет никакой «морали» в
стихотворении, — напротив, концовка сдобрена немалым авторским юмором, —
но и так понятно: то, к чему готовится грузин-ревнивец, происходит не
без «возмущения» тёмной силой, гуляющей в поднебесье.
Возьму винтовку длинную,
Пойду я из ворот:
Там под скалой пустынною
Есть узкий поворот.
До полдня за могильною
Часовней подожду
И на дорогу пыльную
Винтовку наведу.
Напрасно грудь колышется!
Я лёг между камней;
Чу! близкий топот слышится…
А! это ты, злодей!
…Да, вот она, ещё одна примета того самого эпизода из «Демона»: могильная часовня.
Ведь жених Тамары, которого
«возмутил» лукавый дух сладострастной мечтою, так поспешил к
красавице-невесте, что презрел обычай предков — не заехал помолиться в
часовне при дороге, построенной в память о святом князе: вот и не
уберёгся «от мусульманского кинжала»…
|