Критик В. Т. Плаксин преподавал в
юнкерской школе русский язык и литературу. По его заданию, целью
которого было выявить способности к описанию, Лермонтов и сочинил
«Панораму Москвы». Василий Тимофеевич, знакомый в рукописи с «Демоном» и
лирическими стихами своего воспитанника, не особо отметил эту учебную,
что-то вроде домашнего задания, работу, разве что против слов о «грязной
толпе» черкнул: «Дурная картина». Но когда учитель словесности прочёл
поэму «Хаджи Абрек», которую представил ему в канун производства в
офицеры юнкер Лермонтов, Плаксин поднялся со стула и торжественно
произнёс: «Приветствую будущего поэта России!» Позднее он признавался,
что провидел в Лермонтове «необыкновенное поэтическое дарование». Однако
романа «Герой нашего времени» критик не одобрил — отозвался о нём как о
верном списке «с самой дурной натуры, которая не стоит искусства» — то
бишь почти теми же словами, что и о неудачном, по его мнению, выражении в
юношеском сочинении поэта.
Книжка «Библиотеки для чтения» с
поэмой «Хаджи Абрек» вышла в свет летом 1835 года. Экземпляр этой книжки
сохранился в библиотеке А. С. Пушкина, и, стало быть, Александр
Сергеевич мог прочесть поэму, — читал он много. Сослуживец Лермонтова по
лейб-гвардии Гусарскому полку граф Алексей Васильев впоследствии
рассказывал литератору Петру Мартьянову, что Пушкин знал о Лермонтове,
восхищался его стихами и даже однажды сказал такие слова: «Далеко
мальчик пойдёт». Было ли это откликом на «Хаджи Абрека»? Вполне
возможно! Как и то, что Пушкину были известны и другие стихи
Лермонтова, — в те времена рукописи ещё неопубликованных произведений
ходили по рукам не меньше, чем напечатанные книги.
Тут интересно другое. «Хаджи Абрека»,
как и многое чего у Лермонтова, считали и в те годы, и позже обязанным
влиянию восточных поэм Байрона. Однако никто, кажется, не обратил
внимания, что сюжет лермонтовской поэмы духом, так сказать
психологически весьма схож с пушкинским «Выстрелом», что как раз
появился в печати несколькими годами раньше…
Тема одна — месть; но не простая — а изощрённая: удар в самое уязвимое, что может быть у человека, — в любящее сердце.
Сильвио у Пушкина сохраняет за собой
ответный выстрел, чтобы воспользоваться им, когда его противника покинут
беспечность и равнодушие к собственной смерти: влюблённый граф как
никогда дорожит своей жизнью, потому что любит, — и тогда-то появляется
Сильвио. Впрочем, он не убивает — ему вполне достаточно того, что граф в
смятении, что ему жаль расставаться с жизнью и с любимой…
У Лермонтова в «Хаджи Абреке» та же,
по психологическому рисунку, месть, но на горский лад. Его герой отыскал
убийцу брата и уже было занёс свой кинжал, но вдруг…
…подумал: «Это ль мщенье?
Что смерть! Ужель одно мгновенье
Заплатит мне за столько лет
Печали, грусти, мук?.. О нет!
Он что-нибудь да в мире любит:
Найду любви его предмет,
И мой удар его погубит!»
Поразительно, как глубоко проник
девятнадцатилетний русский юноша в существо кровной мести обитателей
Кавказа, ведь был он там ещё подростком!.. Месть Хаджи Абрека предельно
беспощадна и жестока: он убил возлюбленную Бей-Булата Леилу и привёз
отрубленную голову её отцу, одинокому старцу, которому ранее обещал
вернуть дочь. Но и на этом всё не кончилось: кровная месть, по сути,
бесконечна:
Промчался год. В глухой теснине
Два трупа смрадные, в пыли,
Блуждая, путники нашли
И схоронили на вершине.
Облиты кровью были оба,
И ярко начертала злоба
Проклятие на их челе.
Обнявшись крепко, на земле
Они лежали, костенея,
Два друга с виду — два злодея!
Быть может, то одна мечта,
Но бедным странникам казалось,
Что их лицо порой менялось,
Что всё грозили их уста.
Одежда их была богата,
Башлык их шапки покрывал:
В одном узнали Бей-Булата,
Никто другого не узнал.
Белинский в 1842 году совершенно
справедливо отнёс поэму «Хаджи Абрек» к тем сочинениям Лермонтова,
которые «…драгоценны для почитателей его таланта, ибо он и на них не мог
не положить печати своего духа, и в них нельзя не увидеть его мощного,
крепкого таланта».
Некоторые оговорки критика вряд ли
уместны: поэма жизненно правдива, по композиции стройна, стих ярок,
дышит энергией и силой, а местами — по звукописи — достигает пределов
совершенства. Таково, к примеру, описание коня, только что после
убийства Леилы принявшего своего хозяина Хаджи Абрека с его страшной
поклажей:
Послушный конь его, объятый
Внезапно страхом неземным,
Храпит и пенится под ним:
Щетиной грива, — ржёт и пышет,
Грызёт стальные удила,
Ни слов, ни повода не слышит
И мчится в горы как стрела.
Храпящие и шипящие
звуки в этих строках как нельзя лучше передают всё, что чует испуганное
животное в своём страхе и смятении… И рядом вновь — единственно верные
слова — со столь же музыкально-точным сочетанием гласных и согласных
звуков… разве что сравнение «мчится как стрела» избито и портит картину.
«Стихи
твои, мой друг, я читала бесподобные, а всего лучше меня утешило что
тут нет нонешной модной неистовой любви…» — писала 18 октября 1835 года
Лермонтову в Петербург его бабушка, Елизавета Алексеевна. Она находилась
тогда в Тарханах и с нетерпением ожидала внука в гости.
Ещё недавно, в столице, Арсеньева
отписывала подруге, П. А. Крюковой: «Гусар мой по городу рыщет, и я
рада, что он любит по балам ездить: мальчик молоденький, в хорошей
компании и научится хорошему, а ежели только будет знаться с молодыми
офицерами, то толку не много будет». Теперь же нет и следа того
довольства и гордости, что звучало в этих строках, теперь любовь и боль:
«Милый любезный друг Мишынька.
Конечно, мне грустно, что долго тебя не увижу, но, видя из письма
привязанность твою ко мне, я плакала от благодарности к Богу, после
двадцати пяти лет страдания любовию своею и хорошим поведением ты
заживляешь раны моего сердца. Что делать, Богу так угодно, но Бог
умилосердится надо мной, и тебя отпустят, меня беспокоит, что ты без
денег, я с десятого сентября всякой час тебя ждала, 12 октября получила
письмо твоё, что тебя не отпускают… Я в Москве была нездорова, от того
долго там и прожила, долго ехала, слаба ещё была и домой приехала 25
июля, а в сентябре ждала тебя, моего Друга…»
Лермонтов и сам тосковал без
Елизаветы Алексеевны. Незадолго до этого, в конце зимы — начале весны
1835 года, он писал Александре Михайловне Верещагиной о том, как его
печалит отъезд бабушки в Тарханы: «Перспектива в первый раз в жизни
остаться одиноким меня пугает. Во всём этом большом городе не останется
ни единого существа, которое бы мною искренне интересовалось…» Только в
начале декабря поэту удалось наконец уволиться со службы в отпуск на
шесть недель «по домашним обстоятельствам» и отправиться в родное
имение… |