К двадцати одному году Лермонтов был уже
весьма опытным писателем: автор множества стихов и поэм,
драматургических произведений, прозы. Однако ничего своего он печатать
не хотел; лишь небольшая поэма «Хаджи Абрек» появилась в 1835 году в
журнале, да и то без его ведома. «Михаилу Юрьевичу страшно хотелось
выступить на литературное поприще одновременно и в печати и на сцене
театра», — пишет Павел Висковатый. Может быть, оно и так — но где же
доказательства этого утверждения? Их попросту нет: по крайней мере, сам
Лермонтов никакого «страшного желания» нигде не обнаружил. Достоверно
известно только одно: свою драму «Маскарад» поэт действительно очень
хотел увидеть на сцене.
«Маскарад» был первым произведением,
которое Лермонтов сам предложил для обнародования; более того, поэт
упорно добивался, чтобы драма была принята.
В октябре 1835 года он представил
пьесу в драматическую цензуру при Третьем отделении. Цензор Ольдекоп
нашёл драму недопустимой к постановке из-за «непристойных нападок» на
костюмированные балы в доме Энгельгардтов и «дерзостей противу дам
высшей знати». Не кто иной, как шеф Третьего отделения граф Бенкендорф
самолично ознакомился с пьесой и, усмотрев в ней прославление порока,
потребовал, чтобы развязка была в корне изменена: Арбенин должен не
убивать жену, а помириться с нею. «Маскарад» был возвращён автору «для
нужных перемен».
Вскоре Лермонтов дописал четвёртый
акт и в декабре 1835 года, перед отъездом в Тарханы, поручил своему
другу Святославу Раевскому вновь представить пьесу в цензуру. Второй
экземпляр драмы Раевский отнёс директору императорских театров
А. М. Гедеонову; к нему было приложено письмо Лермонтова: «…Возвращённую
цензурою мою пьесу „Маскерад" я пополнил четвёртым актом, с которым,
надеюсь, будет одобрена цензором; а так как она ещё прежде представления
Вам подарена мною г-ну Раевскому, то и новый акт передан ему же для
представления цензуре.
Отъезжая на несколько времени из
Петербурга, я вновь покорнейше прошу Ваше Превосходительство оказать
моему труду высокое внимание Ваше…»
Что ответил Гедеонов, неизвестно: его
письмо не сохранилось. Очевидно, ничем не помог. Новую редакцию драмы
цензура опять отвергла, потому что Лермонтов ничего не исправил из того,
что она требовала, а дописанный же акт вызвал сильнейшее раздражение.
Ольдекоп писал в ответе: «Драматические ужасы прекратились во Франции,
нужно ли их вводить у нас? Нужно ли вводить отраву в семьях? Перенимать
драматические уродства, от которых отвернулся даже Париж, это более чем
ужасно, это не имеет имени».
…Впоследствии, в 1838 году, в
объяснении военному следствию по делу о «непозволительных стихах» на
смерть Пушкина, Лермонтов писал: «…а драма „Маскерад", в стихах,
отданная мною на театр, не могла быть представлена по причине (как мне
сказали) слишком резких страстей и характеров и также потому, что в ней
добродетель недостаточно награждена».
Однако уже в ответе цензора Ольдекопа
чувствуется политическая подоплёка отказа, недаром же драматическая
цензура была под крылом Третьего отделения. Сергей Дурылин прямо
рассудил:
«Свой отзыв о „Маскараде" цензура так
мастерски замаскировала, что Лермонтов — таков смысл приведённого его
признания — готов был верить тому, что его драма запрещена за густоту
романтической атмосферы, за то, что в его „Маскараде" слишком явно
буйствуют, по его собственному выражению, „бури тайные страстей".
Цензура обманула Лермонтова: „резких
страстей" и „недостаточно награждённой добродетели" — по выражению
центра — было вдоволь в неисчислимом мелодраматическом переводном хламе,
благополучно заполонявшем тогда александрийскую сцену, не встречая
цензурного запрета».
В 1836 году Лермонтов в третий раз
переделал пьесу, дописал пятый акт, пошёл на некоторые уступки, дабы
умилостивить цензуру. Даже название переменил — на «Арбенин». Но снова
получил отказ.
Так при жизни своей он и не увидел «Маскарад» на сцене…
«Вся эта переделка, — пишет Павел
Висковатый, — неудачна и менее сценична. Она только доказывает, что
Лермонтов не дорос ещё до драмы. По нашему мнению, первая редакция
гораздо лучше и она, а не вторая, может быть даваема на сцене… Мы
полагаем, что поэт был благодарен цензуре за недопущение и этой второй
редакции. Но это могло быть позднее, когда суждения поэта стали зрелее…»
Биограф, обычно горячо
сочувствовавший творчеству поэта, явно не расположен к «Маскараду», хотя
его художественные достоинства очевидны, и уже одно то, что Лермонтов
только эту пьесу, среди всех других, предназначал для сцены, говорит
само за себя:
«Можно упрекнуть Лермонтова за то,
что он не дал своему герою более широких основ, что он ограничил их
тесными рамками светского общества. Он бы мог уйти в глубь исторической
жизни, жизни народной, и на них изобразить характер героя. Это
совершенно верно. Мы того мнения, что „Маскарад" произведение совершенно
неудачное: Лермонтов был ещё слишком молод, чтобы браться за серьёзную
драму. Сам-то он ведь только сошёл со школьной скамьи и жизнь знал лишь в
известных сферах её проявления. Поэт ещё не мог разобраться, он путался
в материале личных дум, молодой житейской опытности и многого им
прочитанного в произведениях великих поэтов. Оттого у него является
желание бичевать современное общество, как это сделал Грибоедов, и
изобразить страсть, глубокую, как у Шекспира. Оттого в его Арбенине
проскальзывают черты, с коими он ознакомился в „Фаусте" Гёте, в
„Манфреде" Байрона, в „Рене" Шатобриана, в „Коварстве и любви" Шиллера и
других драмах. В „Маскараде" является „неизвестный"… французских драм,
совершенно не вяжущийся со всем построением и задачами русской жизни и,
следовательно, и русской драмы».
Ну, прямо-таки полный разнос «молодому человеку», взявшемуся не за своё дело!..
Только вот у гениев по-иному идут часы… у них иное время…
Вообще-то Лермонтов назвал пьесу — «Маскерад», а не «Маскарад» (букву переправил Краевский, напечатавший драму в 1842 году).
Слово «машкарад» появилось в русском
языке при Петре Великом, большом любителе языческого скоморошества на
западный манер — для царя закатывали костюмированные балы, порой
напоминающие пьяные, кощунственные оргии. Французское слово masque — личина, харя, слепок с лица — произошло от итальянского maschera, имеющего арабское происхождение. Во французском языке слова «маскарад» нет — есть bal masque, дословно «бал в масках». Скорее, лермонтовское написание слова связано со старинным итальянским mascherata (маскарад). А может, поэт вкладывал в своё название собственный, легко проглядываемый смысл — маске рад?.. Но кто рад лживому образу, намалёванной харе, скрытому в личине наблюдателю? Не тот
ли, кто стоит за левым плечом, не падший ли ангел?.. Личина, харя,
маска искажают лицо и, хоть на время, прирастают к нему, накладывая на
душу свой отпечаток, — изгладится ли он после?.. не останется ли
навеки?..
Демон влетел чуть ли не в
первые стихи Лермонтова, а потом и в одноимённую поэму — к 1835 году у
неё было уже пять редакций. С годами этот поднебесный герой оземлялся,
примеряя новые обличья в своих «младших братьях»: поначалу явился в
образе горбача Вадима, потом мелькал в других персонажах и, наконец, в
драме «Маскарад» запечатлелся в Евгении Арбенине. До шестой, кавказской редакции поэмы (1838) Демон ещё витал в неком условном пространстве, влюбляя в себя такую же условную испанскую
монахиню. Совершенно точно замечено, что «кавказские» редакции стали
принципиально новым этапом работы над поэмой (Э. Э. Найдич). И далее
филолог пишет: «Им предшествовало создание драмы „Маскарад", где
демонический герой тоже пытается вырваться из мира зла через любовь.
Убийство Нины — это одновременно и проявление злой воли Арбенина, и
результат сцепления обстоятельств, отражающий несправедливый
миропорядок. Здесь действует и субъективное зло героя, и объективное зло
мира; в этом смысле и следует понимать возглас Арбенина: „Не я
убийца!"».
Лермонтов стал бывать в свете
постоянно лишь по окончании юнкерской школы, однако гостиные высшей
знати были тогда для него недоступны. Но и там, куда он был зван,
пришлось завоёвывать своё место, что он и проделал, — вряд ли с большим
удовольствием, — разыграв свой «роман» с Екатериной Сушковой. Так
началась его война с высшим обществом, которое неудержимо влекло и
одновременно вызывало отвращение. Лишь несколько лет спустя, в конце
1838 года, «пустившись» в большой свет, он намекнул в письме верному другу, Марии Александровне Лопухиной, что
пришлось ему испытать тогда, молодым корнетом, в свете: «Вы знаете, что
самый мой большой недостаток — это тщеславие и самолюбие; было время,
когда я как новичок искал доступа в это общество; это мне не удалось:
двери аристократических салонов были закрыты для меня…» (в переводе с
французского).
В том же письме он объяснил, почему,
несмотря на скуку, всё же посещает свет и слоняется по салонам, хотя там
нет ничего интересного: «Но приобретённый опыт полезен в том отношении,
что дал мне оружие против общества: если оно будет преследовать меня
клеветой (а это непременно случится), у меня хоть будет средство
отомстить; нигде ведь нет столько подлости и столько смешного, как там».
Опыт, впрочем, был уже давно приобретён и с годами только накапливался; а мстить Лермонтов начал сразу, не дожидаясь клевет, —
разве же унижения, испытанного в новичках, и вообще оскорбления
пошлостью света не было для этого достаточной причиной?!.. Он
предчувствовал: клеветы будет столько, что никакой его мести на неё не
хватит. Слишком разные заряды столкнулись — поэт и светская чернь. |