«Автор постарался отделить себя от своего
героя…» — эти слова сказаны Владимиром Набоковым с некой усмешкой, не
слишком скрываемой; это словно бы высокомерная реплика, небрежно
брошенная самоуверенным романистом малоопытному прозаику.
Между тем автор конечно же предстаёт перед читателем во всех
своих героях. «Мадам Бовари — это я», — говаривал Флобер, определяя
присутствие автора в персонаже. Разумеется, в Печорине отразился сам
Лермонтов — но далеко не весь. Хотя по горячему впечатлению некоторым
читателям — современникам поэта — и показалось, что весь. Склонный к
резким восторгам Виссарион Белинский, посетив поэта, арестованного после
дуэли с Барантом, писал 16 апреля 1840 года В. Боткину:
«Недавно я был у него в заточении и в
первый раз поразговорился с ним от души. Глубокий и могучий дух. Как
верно он смотрит на искусство, какой глубокий и чисто непосредственный
вкус изящного! <…> Кстати, вышли повести Лермонтова. Дьявольский
талант! Молодо-зелено, но художественный элемент так и пробивается
сквозь пену молодой поэзии, сквозь ограниченность субъективно-салонного
взгляда на жизнь. О, это будет русский поэт с Ивана Великого! <…>
Женщин ругает: одних за то, что дают; других за то, что не дают. Пока
для него женщина и давать — одно и то же. Мужчин он также презирает, но любит одних женщин, и в жизни только их и видит. Взгляд чисто онегинский. Печорин — это он сам, как есть (курсив мой. — В. М.).
Я с ним спорил, и мне отрадно было видеть в его рассудочном,
охлаждённом взгляде на жизнь и людей семена глубокой веры в достоинство
того и другого. Я это сказал ему — он улыбнулся и сказал: дай Бог! Боже
мой, как он ниже меня по своим понятиям, и как я бесконечно ниже его в
моём перед ним превосходстве. Каждое его слово — он сам. Вся его натура,
во всей глубине и целости своей. Я с ним робок, — меня давят такие
целостные, полные натуры, я перед ним благоговею и смиряюсь в сознании
своего ничтожества».
Не один Белинский думал подобным
образом о Печорине. Писатель Иван Панаев рассуждал примерно так же: «Нет
никакого сомнения, что если он не изобразил в Печорине самого себя, то,
по крайней мере, идеал, сильно тревоживший его в то время и на который
он очень желал походить».
Критик С. Бурачок, который по выходе
романа тут же обрушился на Лермонтова с нападками в оправдании и
эстетизации зла, запросто приравнял Лермонтова к Печорину: «автор-герой».
Он писал: «Весь роман — эпиграмма, составленная из беспрерывных
софизмов, так как философии, религиозности, русской народности и следов
нет». По николаевским временам, это было прямым политическим обвинением —
тем более человеку, который ещё недавно написал «вызывающее»
стихотворение «Смерть Поэта» и которого царь уже во второй раз отправлял
в ссылку на Кавказ. Бурачок заклеймил не только Печорина, но всех
персонажей романа, за исключением Максима Максимыча: они-де «при
оптическом разнообразии все отлиты в одну форму — самого автора
Печорина… все на одно лицо и все — казарменные прапорщики, не
перебесившиеся».
В начале 1841 года цензура разрешила
второе издание «Героя нашего времени», и Лермонтов написал к нему
короткое, ироничное и довольно загадочное предисловие. Оно интересно уже
хотя бы тем, что это первое и последнее письменное высказывание поэта о
своём творчестве, причём сделанное в жанре, близком к литературной
критике. Лермонтов сетует на то, что российская читающая публика ещё так
молода и простодушна, что не понимает басни, если в конце её не находит
нравоучения:
«Эта книга испытала на себе ещё
недавно несчастную доверчивость некоторых читателей и даже журналов к
буквальному значению слов. Иные ужасно обиделись, и не шутя, что им
ставят в пример такого безнравственного человека, как Герой Нашего
Времени; другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой
портрет и портреты своих знакомых… Старая и жалкая шутка! Но, видно,
Русь так уж сотворена, что всё в ней обновляется, кроме подобных
нелепостей. Самая волшебная из волшебных сказок у нас едва ли избегнет
упрёка в покушении на оскорбление личности!
Герой Нашего Времени, милостивые
государи мои, точно портрет, но не одного человека: это портрет,
составленный из пороков всего нашего поколения, в полном их развитии. Вы
мне опять скажете, что человек не может быть так дурен, а я вам скажу,
что ежели вы верили возможности существования всех трагических и
романтических злодеев, отчего же вы не веруете в действительность
Печорина? Если вы любовались вымыслами гораздо более ужасными и
уродливыми, отчего же этот характер, даже как вымысел, не находит у вас
пощады?
Уж не оттого ли, что в нём больше правды, нежели бы вы того желали?..
Вы скажете, что нравственность от
этого не выигрывает? Извините. Довольно людей кормили сластями; у них от
этого испортился желудок: нужны горькие лекарства, едкие истины. Но не
думайте, однако, после этого, чтоб автор этой книги имел когда-нибудь
гордую мечту сделаться исправителем людских пороков. Боже его избави от
такого невежества! Ему просто было весело рисовать современного
человека, каким он его понимает и, к его и вашему несчастью, слишком
часто встречал. Будет и того, что болезнь указана, а как её излечить —
это уж Бог знает!»
Предисловие — по сути, ответ С. Бурачку на его печатный донос, и особенно это видно по черновым наброскам:
«Мы жалуемся только на недоразуменье
публики, не на журналы: они, почти все, были более чем благосклонны к
нашей книге, все, кроме одного, который как бы нарочно в своей критике
смешивал имя сочинителя с именем героя его повести, вероятно, надеясь,
что его читать никто не будет. Но хотя ничтожность этого журнала и
служит ему достаточной защитой, однако, всё-таки прочитав пустую и
неприличную брань, на душе остаётся неприятное чувство, как после
встречи с пьяным на улице…
Герой нашего времени, М(илостивые)
Г(осудари) мои, точно портрет, но не одного человека: это тип. Вы
знаете, что такое тип? Я вас поздравляю. Вы мне скажете, что человек не
может быть так дурен, — а я вам скажу, что вы все почти таковы, иные
немного лучше, многие гораздо хуже. Если вы верили существованию
Мельмота, Вампира и других — отчего же вы не верите в действительность
Печорина?»
Филолог А. Аникин считает, что
имеются основания для версии о том, что своим предисловием Лермонтов
ответил и на оценку романа, которую высказал Николай I. Однако это
утверждение всё же довольно сомнительно, так как своё мнение император
выразил в частном письме супруге Александре Фёдоровне. Впрочем, не
исключено, что царь не скрывал своих суждений о романе в разговорах с
приближёнными. Вот отзыв императора, сделанный на пароходе «Богатырь» в
июне 1840 года:
«13 июня в 10 ½ час. Я поработал и прочитал всего Героя, который написан превосходно. Потом мы пили чай с Orlof и беседовали весь вечер; он презабавен.
14 июня… в 3 часа дня. После полудня я поработал и продолжал читать сочинения Лермонтова;
я нахожу второй том не столь превосходным, как первый. Погода стала
великолепной, и мы могли пообедать на верхней палубе. Бенкендорф ужасно
боится кошек, и мы с Орловым мучим его — у нас есть одна на борту. Это
наше главное времяпровождение на досуге.
7 часов вечера. Дочитал до конца Героя
и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это
то же самое изображение презренных и невероятных характеров, какие
встречаются в нынешних иностранных романах. Такими романами портят нравы
и ожесточают характер…
И хотя эти кошачьи вздохи читаешь с
отвращением, всё-таки они производят болезненное действие, потому что в
конце концов привыкаешь верить, что весь мир состоит только из подобных
личностей, у которых даже хорошие с виду поступки совершаются не иначе
как по гнусным и грязным побуждениям. Какой же это может дать результат?
Презрение или ненависть к человечеству! Но это ли цель нашего
существования на земле?..
Итак, я повторяю, по-моему, это жалкое дарование, оно указывает на извращённый ум автора.
Характер капитана набросан удачно.
Приступая к повести, я надеялся и радовался тому, что он-то и будет
героем наших дней, потому что в этом разряде людей встречаются куда
более настоящие, чем те, которых так неразборчиво награждают этими
эпитетами. Несомненно, Кавказский корпус насчитывает их немало, но редко
кто умеет их разглядеть. Однако капитан появляется в этом сочинении,
как надежда, так и неосуществившаяся, и господин Лермонтов не сумел
последовать за этим благородным и таким простым характером; он заменяет
его презренными, очень мало интересными лицами, которые, чем наводить
скуку, лучше бы сделали, если бы так и оставались в неизвестности —
чтобы не вызывать отвращения.
Счастливый путь, господин Лермонтов,
пусть он, если это возможно, прочистит себе голову в среде, где сумеет
завершить характер капитана, если вообще он способен его постичь и
обрисовать…»
В те дни Лермонтов как раз ехал в свою новую кавказскую ссылку… |