Слово «весело» так неожиданно и бодро
звучит в устах не очень весёлого писателя Лермонтова, тем более в
предисловии, которое он вынужден был написать ко второму изданию его
романа. Невольно задумываешься: что же это? зачем именно оно сказано? —
пока не догадаешься: это же признание. Признание в том, что он
наконец-то нашёл свою прозу: свой тон, свою манеру, свой способ
видения мира. Открыл себя прозаика — настоящего и вольного,
рассматривающего жизнь одновременно с нескольких точек зрения и
гармонично постигающего её. Открыл свой язык, живой и свободный, простой
и точный, непосредственный и поэтичный, полный действительности жизни. В
этом его языке естественно и непринуждённо звучат живые голоса разных
людей, ярко и верно отражающие их души и судьбы. Бэла и Казбич, Азамат и
безымянный часовой, которому было велено «ссадить» разбойника-горца,
Максим Максимыч и Печорин, Грушницкий и Вернер, княжна Мери и Вера и
многие прочие лица — все они да и всё на страницах «Героя нашего
времени» навсегда живы и навсегда живо.
Это «весело» попервоначалу было
произнесено Лермонтовым в повести «Бэла» и вложено в уста
офицера-рассказчика, путешествующего по горам Кавказа со штабс-капитаном
Максимом Максимычем, когда они поднимаются на перевал. Вот этот очень
важный для истолкования слова эпизод:
«Между тем чай был выпит; давно
запряжённые кони продрогли на снегу; месяц бледнел на западе и готов уж
был погрузиться в чёрные свои тучи, висящие на дальних вершинах, как
клочки разодранного занавеса; мы вышли из сакли. Вопреки предсказанию
моего спутника, погода прояснилась и обещала нам тихое утро; хороводы
звёзд чудными узорами сплетались на далёком небосклоне и одна за другой
гасли по мере того, как бледноватый отблеск востока разливался по
тёмно-лиловому своду, озаряя постепенно крутые отлогости гор, покрытые
девственными снегами. Направо и налево чернели мрачные, таинственные
пропасти, и туманы, клубясь и извиваясь, как змеи, сползали туда по
морщинам соседних скал, будто чувствуя и пугаясь приближения дня.
Тихо было всё на небе и на земле, как
в сердце человека в минуту утренней молитвы; только изредка набегал
прохладный ветер с востока, приподнимая гриву лошадей, покрытую инеем.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по
извилистой дороге на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни
под колёса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела на
небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она всё поднималась и
наконец пропадала в облаке, которое ещё с вечера отдыхало на вершине
Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими;
воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно
приливала в голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство
распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так
высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий
общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; всё
приобретённое отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была
некогда и, верно, будет когда-нибудь опять».
Весело — оттого что вечно;
оттого что человек чувствует: душа будет жить вечно и когда-нибудь
вновь обретёт свою первозданность и чистоту. А значит, и эта, на вид
случайная, земная жизнь принадлежит вечности.
Не этой ли весёлостью
объясняется и необыкновенная энергия лермонтовского повествования,
кипящая, как ледяная бодрая вода горных речек или как целебная
минеральная влага подземных источников.
Лермонтов привольно перемежает
патетические взлёты того или иного рассказа иронической, бытовой
интонацией, безыскусной разговорной речью. Так, тот же странствующий
офицер-рассказчик, подуставший в дороге, в начале повести «Максим
Максимыч» сообщает читателю:
«Избавляю вас от описания гор, от
возгласов, которые ничего не выражают, от картин, которые ничего не
изображают, особенно для тех, которые там не были, и от статистических
замечаний, которых решительно никто читать не станет.
Я остановился в гостинице, где
останавливаются все проезжие и где между тем некому велеть зажарить
фазана и сварить щей, ибо три инвалида, которым она поручена, так глупы
или так пьяны, что от них никакого толка нельзя добиться».
Это-то — после воспарений духом на Гуд-горе (да и после известных ранее читателю красот стиля Марлинского)!.. |