9—10 мая 1841 года Лермонтов писал
Е. А. Арсеньевой, что приехал только что в Ставрополь и теперь ещё не
знает, куда дальше поедет:
«…кажется, прежде отправлюсь в крепость Шуру, где полк, а оттуда постараюсь на воды».
Пожелания спокойствия и здоровья бабушке — и о важном:
«Пожалуйста, оставайтесь в Петербурге: и для вас и для меня будет лучше во всех отношениях <…>
Я всё надеюсь, милая бабушка, что мне всё-таки выйдет прощение и я могу выйти в отставку».
10 мая он сообщает в письме Софье
Николаевне Карамзиной (писано по-французски), что тотчас же из
Ставрополя отправляется в «экспедицию»:
«Пожелайте мне счастья и лёгкого ранения, это самое лучшее, что только можно мне пожелать».
Шутливый экскурс в географию, дабы пояснить фрейлине двора, где находится Черкей, который вскоре ему придётся штурмовать, и, наконец, редкое для него признание:
«Не знаю, надолго ли это; но во время
переезда мной овладел демон поэзии, сиречь стихов. Я заполнил половину
книжки, которую мне подарил Одоевский, что, вероятно, принесло мне
счастье. Я дошёл до того, что стал сочинять французские стихи, — о,
разврат! Если позволите, я напишу вам их здесь; они очень красивы для
первых стихов и в жанре Парни, если вы знаете оного…»
Стихотворение «L’Attente»
(«Ожидание») напоено в своём французском звучании задумчивой музыкой
сгущающихся сумерек, призрачной тишиной (о такой много позже Есенин
писал: «Даже слышно, как падает лист…»), оно воздушно, как лёгкий
наплывающий туман, и в этом воздухе разлита некая тайна, которую поэт
предчувствует всем своим существом.
Даже по дословному переводу
стихотворения на русский понятно, как необыкновенно изящно это
произведение, — так что Лермонтов совершенно прав, говоря со своей
шутливой серьёзностью, что стихи очень красивы:
«Я жду её на сумрачной равнине; вдали
я вижу белеющую тень, тень, которая тихо подходит… Но нет! — обманчивая
надежда. Это старая ива, которая покачивает свой ствол, высохший и
блестящий.
Я наклоняюсь и слушаю долго: мне
кажется, я слышу с дороги звук, производимый лёгкими шагами. Нет, не то!
Это во мху шорох листа, поднимаемого ароматным ветром ночи.
Полный горькой тоски, я ложусь в
густую траву и засыпаю глубоким сном… Вдруг я просыпаюсь, дрожа: её
голос шептал мне на ухо, её уста целовали мой лоб».
Стихи загадочны, и, похоже, эта загадка необъяснима и для самого поэта.
«В основе стихотворения, написанного в
стилевой манере „лёгкой поэзии" Э. Парни, — мотив напряжённого,
нетерпеливого ожидания любимой», — толкуется в Лермонтовской
энциклопедии. Но Парни — подсказка самого Лермонтова, быть может,
нарочитая, уводящая в «лёгкость» от серьёзности. К тому же хорошо
известно: от кого бы из иноязычных поэтов он ни отталкивался в своём
творчестве, стихотворение всегда «переплавлялось» в его могучем тигле в
чисто лермонтовское.
Это ещё загадка: кого он ждёт на
«сумрачной равнине»? Может, «любимую», а может и нет. Чья это «белеющая
тень», отнюдь не разобрать. Чей голос шепчет ему во сне на ухо и чьи
уста целуют лоб? Что, наконец, он узнаёт в этом таинственном шёпоте,
расстаявшем без слов?..
А ведь, по всей видимости, узнанное
им, вернее почувствованное столь важно, что он переходит на другой язык,
записывая в стихах это видение, да и в письме обставляет его своими
«шуточками»: «…стал сочинять французские стихи — о, разврат!» — и далее,
переписав стихотворение: «Вы можете видеть из этого, какое благотворное
влияние оказала на меня весна, чарующая пора, когда по уши тонешь в
грязи, а цветов меньше всего…»
До гибели — чуть больше двух месяцев…
О том, что в «L’Attente» речь,
возможно, вовсе не об ожидании «любимой», говорит другое его французское
стихотворение «Quand je te vois sourire…» («Когда я тебя вижу
улыбающейся…»), написанное неизвестно когда и якобы тоже в духе Парни.
Коль скоро Лермонтов в письме Карамзиной называет «L’Attente» своими первыми на французском стихами, то вполне вероятно, что за ним последовало и новое стихотворение, — не тогда ли им овладел демон поэзии…
А вот оно уж точно — о любимой:
поэт благословляет тот прекрасный день, когда она заставила его
страдать (называя её: «о ангел мой!»). Только речь в этих стихах — о прошлом, это, скорее всего, воспоминание, хотя поэт и обращается к ней, своему единственному спутнику, в настоящем времени:
«Потому что без тебя, моего единственного путеводителя, без твоего огненного взора, моё прошлое кажется пустым, как небо без Бога».
Известно, кто был в его жизни
единственным предметом неизменного чувства — Варенька Лопухина. К ней он
обращался в «Валерике» (1840), ею же навеяны замечательные миниатюры
1841 года: «На севере диком стоит одиноко…», «Утёс» и «Они любили друг
друга так долго и нежно…». Так что второе французское стихотворение, с
большой вероятностью, обращено к Вареньке… |