Пока кипят все эти издательские страсти,
Лермонтов поминутно на балах, обедах и приемах; по службе поощрение за
поощрением; 6 декабря 1838 года публикован высочайший приказ о том, что
«по кавалерии: производятся на вакансии лейб-гвардии Гусарского полка…
из корнетов в поручики… Потапов, Лермонтов и князь Вяземский 3-й».
Словом, у Лермонтова все хорошо. Даже слишком хорошо. Поэтому, вероятно,
он так романтически мрачен. В эти дни его видел Иван Сергеевич Тургенев
— в доме княгини Шаховской в Петербурге. Это декабрь, предновогоднее
время, время усиленных балов и приемов.
«У княгини Шаховской я, весьма редкий и
непривычный посетитель светских вечеров, лишь издали, из уголка, куда я
забился, наблюдал за быстро вошедшим в славу поэтом, — рассказывает
Тургенев. — Он поместился на низком табурете перед диваном, на котором,
одетая в черное платье, сидела одна из тогдашних столичных красавиц —
белокурая графиня Мусина-Пушкина — рано погибшее, действительно
прелестное создание. На Лермонтове был мундир лейб-гвардии Гусарского
полка; он не снял ни сабли, ни перчаток — и, сгорбившись и насупившись,
угрюмо посматривал на графиню. Она мало с ним разговаривала и чаще
обращалась к сидевшему рядом с ним графу Шувалову, тоже гусару. В
наружности Лермонтова было что-то зловещее и трагическое; какой-то
сумрачной и недоброй силой, задумчивой презрительностью и страстью веяло
от его смуглого лица, от его больших и неподвижно-темных глаз. Их
тяжелый взор странно не согласовался с выражением почти детски нежных и
выдававшихся губ. Вся его фигура, приземистая, кривоногая, с большой
головой на сутулых широких плечах возбуждала ощущение неприятное; но
присущую мощь тотчас сознавал всякий. Известно, что он до некоторой
степени изобразил самого себя в Печорине. Слова: «Глаза его не смеялись,
когда он смеялся» и т. д. — действительно, применялись к нему.
Помнится, граф Шувалов и его собеседница внезапно засмеялись чему-то и
смеялись долго; Лермонтов тоже засмеялся, но в то же время с каким-то
обидным удивлением оглядывал их обоих. Несмотря на это, мне все-таки
казалось, что и графа Шувалова он любил как товарища — и к графине питал
чувство дружелюбное. Не было сомнения, что он, следуя тогдашней моде,
напустил на себя известного рода байроновский жанр, с примесью других,
еще худших капризов и чудачеств. И дорого же он поплатился за них!
Внутренно Лермонтов, вероятно, скучал глубоко; он задыхался в тесной
сфере, куда его втолкнула судьба».
Лермонтову, конечно, не под силу не
дерзить. Ссылаясь на устные рассказы бывшего редактора «Отечественных
записок» Краевского, Висковатов писал:
«На маскарадах и балах Дворянского
собрания, в то время только входивших в моду, присутствовали не только
представители высшего общества, но часто и члены царской фамилии. В
Дворянском собрании под новый 1840 год собралось блестящее общество.
Особенное внимание обращали на себя две дамы, одна в голубом, другая в
розовом домино. Это были две сестры, и хотя было известно, кто они
такие, то все же уважали их инкогнито и окружали почтением. Они-то,
вероятно, тоже заинтересованные молодым поэтом и пользуясь свободой
маскарада, проходя мимо него, что-то сказали ему. Не подавая вида, что
ему известно, кто задел его словом, дерзкий на язык Михаил Юрьевич не
оставался в долгу. Он даже прошелся с пышными домино, смущенно
поспешившими искать убежища. Выходка молодого офицера была для них
совершенно неожиданной и казалась им до невероятия дерзновенною.
Поведение Лермонтова, само по себе
невинное, являлось нарушением этикета, но обратить на это внимание и
придать значение оказалось неудобным. Это значило бы предать гласности
то, что прошло незамеченным для большинства публики. Но когда в
«Отечественных записках» появилось стихотворение «Первое января», многие
выражения в нем показались непозволительными».
Стихотворение «Первое января» действительно — как удар:
Как часто, пестрою толпою окружен,
Когда передо мной, как будто бы сквозь сон,
При шуме музыки и пляски,
При диком шепоте затверженных речей,
Мелькают образы бездушные людей,
Приличьем стянутые маски,
Когда касаются холодных рук моих
С небрежной смелостью красавиц городских
Давно бестрепетные руки…
Мы помним это стихотворение: в суете
пышного бала-маскарада поэт видит себя ребенком, грезит наяву, а затем
следует пробуждение, и контраст ужасен…
Когда ж, опомнившись, обман я узнаю,
И шум толпы людской спугнет мечту мою,
На праздник незваную гостью,
О, как мне хочется смутить веселость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!..
Здесь, правда, ничего не говорится о приключении с двумя домино, зато с предельной отчетливостью передано настроение поэта.
Эмма Герштейн в своей книге «Судьба
Лермонтова» оспаривает мнение маститого биографа — насчет «двух домино» и
насчет повода к самому стихотворению.
«… Между маскарадной ночью и
стихотворением «Как часто, пестрою толпою окружен…» прошло всего две
недели: стихотворение было напечатано уже в первой книге «Отечественных
записок» 1840 года… Возникает недоумение. Если новогодний инцидент был
таким острым, как бы мог решиться Лермонтов отдать в журнал, а Краевский
напечатать стихотворение с авторским посвящением «Первое января»?..
Если согласиться с Висковатовым, что это был непосредственный ответ на
маскарадную шутку «августейших» дам, такие стихи были бы уж слишком
смелыми.
Между тем Тургенев-писатель задолго до
Висковатова тоже утверждал в 1869 году в своих «Литературных и
житейских воспоминаниях», что он наблюдал Лермонтова на маскараде
Дворянского собрания под новый 1840 год. И он тоже связывал этот бал со
стихами Лермонтова «1-е января», хотя, естественно, ни словом не
намекнул на инцидент с «высочайшими» домино. «Лермонтова я тоже видел
всего два раза, — писал Тургенев, — в доме одной знатной петербургской
дамы княгини Шаховской и несколько дней спустя, на маскараде в
Благородном собрании под новый 1840 год… ему не давали покоя,
беспрестанно приставали к нему, брали его за руки; одна маска сменялась
другою, а он почти не сходил с места и молча слушал их писк, поочередно
обращая на них свои сумрачные глаза. Мне тогда же почудилось, что я
уловил на лице его прекрасное выражение поэтического творчества. Быть
может, ему приходили в голову те стихи…» Далее Тургенев цитирует
приведенные выше строки о городских красавицах.
Тургенев высоко ценил это
стихотворение, полностью принял на веру апокрифический рассказ о
новогоднем инциденте, легшем в его основу, и в своих воспоминаниях
приурочил запомнившуюся ему встречу с Лермонтовым в маскараде к 31
декабря. Еще раньше на связь между новогодним балом и стихотворением
«Как часто, пестрою толпою окружен…» указал A.B. Дружинин. Называя эти
стихи «бессмертной элегией», он утверждал в 1860 году, что она была
«задумана на бале, дописана в невольном уединении». По этому намеку
выходит, что Лермонтов был арестован за новогодний инцидент и прямо с
гауптвахты прислал Краевскому для опубликования стихотворение с его
гневным заключением:
О, как мне хочется смутить веселость их
И дерзко бросить им в глаза железный стих,
Облитый горечью и злостью!
… Очевидно, в основу всех этих
рассказов лег какой-то подлинный факт биографии Лермонтова, постепенно
обраставший вымышленными подробностями», — заключает исследовательница.
По ее мнению, под масками скрывались
императрица Александра Федоровна и одна из ее приближенных дам, а
маскарад, о котором шла речь, происходил в начале 1839-го, а не 1840
года.
В общем, дыма без огня не бывает:
Лермонтов опять зашел слишком далеко. И на сей раз он серьезно рассердил
Бенкендорфа. Прежде, как мы помним, шеф жандармов относился к поэту с
симпатией, покровительствовал ему, ходатайствовал за него перед царем.
Новая выходка Лермонтова уничтожила эту симпатию — последствия не
замедлили сказаться. |