4 декабря 1834 года Лермонтов на балу у
«госпожи К.» вновь, после долгой разлуки, встретился с Е. А. Сушковой.
Он больше не влюбленный подросток, он — гусар. Ему известно о романе
Сушковой и Алексея Лопухина; он начинает собственную интригу.
В своих «Записках» Екатерина Александровна пересказывает эту встречу до мелочей:
«Я была в белом платье, вышитом пунцовыми звездочками, и с пунцовыми гвоздиками в волосах…
…вдруг Лиза вскричала: «Ах, Мишель Лермонтов здесь!»
— Как я рада, — отвечала я, — он нам скажет, когда приедет Лопухин.
Пока мы говорили, Мишель уже подбежал ко мне, восхищенный, обрадованный этой встречей, и сказал мне:
— Я знал, что вы будете здесь, караулил вас у дверей, чтоб первому ангажировать вас.
Я обещала ему две кадрили и мазурку,
обрадовалась ему, как умному человеку, а еще более как другу Лопухина.
Лопухин был моей первенствующей мыслью. Я не видала Лермонтова с 1830
года; он почти не переменился в эти четыре года, возмужал немного, но не
вырос и не похорошел и почти все такой же был неловкий и неуклюжий, но
глаза его смотрели с большею уверенностию, нельзя было не смутиться,
когда он устремлял их с какой-то неподвижностью.
— Меня только на днях произвели в
офицеры, — сказал он, — я поспешил похвастаться перед вами моим
гусарским мундиром и моими эполетами; они дают мне право танцевать с
вами мазурку; видите ли, как я злопамятен, я не забыл косого
конногвардейца…
— А ваша злопамятность и теперь
доказывает, что вы сущий ребенок; но вы ошиблись, теперь и без ваших
эполет я бы пошла танцевать с вами.
— По зрелости моего ума?
— Нет, это в сторону, во-первых, я в Петербурге не могу выбирать кавалеров, а во-вторых, я переменилась во многом.
— И этому причина любовь?
— Да я и сама не знаю; скорее, мне кажется, непростительное равнодушие ко всему и ко всем.
— К окружающим — я думаю; к отсутствующим — позвольте не верить вам.
— Браво, Monsieur Michel, вы, кажется, заочно меня изучали; смотрите, легко ошибиться…
Тут мы стали болтать о Сашеньке, о
Средникове, о Троицкой Лавре — много смеялись, но я не могла решиться
замолвить первая о Лопухине.
Раздалась мазурка; едва мы уселись, как Лермонтов сказал мне, смотря прямо мне в глаза:
— Знаете ли, на днях сюда приедет Лопухин…
Я чувствовала, как краснела от этого имени, от своего непонятного притворства, а главное, от испытующих взоров Мишеля…»
Екатерина Александровна с большой
досадой убедилась в том, что Алексей Лопухин открыл Лермонтову свою
сердечную тайну, между тем как от самой Екатерины требовал молчания.
Лермонтов же не терял времени даром: «Он распространялся о доброте его
(Лопухина) сердца, о ничтожности его ума, а более всего напирал, с
колкостью, о его богатстве…»
Сушкова, конечно, не знала о том, какие неприятные вещи Лермонтов писал о ней в письме Марии Лопухиной (23 декабря 1834 года):
«Послушайте, мне показалось, что он
(Алексей) питает нежность к Екатерине Сушковой… знаете ли вы это? —
дядюшки этой девицы хотели бы их повенчать!.. Сохрани Боже!.. Эта
женщина — летучая мышь, крылья которой цепляются за всё, что попадается
на пути! — Было время, когда она мне нравилась. Теперь она меня почти
принуждает ухаживать за ней… но я не знаю, есть что-то в ее манерах, в
ее голосе такое жесткое, отрывистое, резкое, что отталкивает. Стараясь
ей понравиться, испытываешь потребность ее компрометировать, наблюдать,
как она запутывается в собственных сетях…»
* * *
К исполнению своего плана Лермонтов
приступил немедленно. Для начала он навязался к Сушковой на семейный
вечер. Произошло это при первой же их новой встрече, у «г-жи К.».
«Лиза и я, мы сказали Лермонтову, что у нас 6-го (декабря) будут танцевать, и он нам решительно объявил, что приедет к нам.
— Возможно ли, — вскричали мы в один голос, — вы не знаете ни дядей, ни теток?
— Что за дело? Я приеду к вам.
— Да мы не можем принять вас, мы не принимаем никого.
— Приеду пораньше, велю доложить вам, вы меня и представите.
Мы были и испуганы и удивлены его удальством, но, зная его коротко, ожидали от него такого необдуманного поступка.
Мы начали ему представлять строгость теток и сколько он нам навлечет неприятных хлопот.
— Во что бы то ни стало, — повторил он, — я непременно буду у вас послезавтра.
Возвратясь домой, мы много рассуждали с
сестрой о Лермонтове, о Лопухине и очень беспокоились, как сойдет нам с
рук безрассудное посещение Лермонтова…»
* * *
В «страшный» день 6 декабря Лермонтов
явился, опоздав на час. Сушкова ждала его и два первых танца придержала,
никому их не обещав. Это оказалось кстати. Вообще все прошло довольно
гладко, по каковому поводу Лермонтов заметил:
— Видите, как легко достигнуть того, чего пламенно желаешь?
Сушкова возразила со свойственной ей назидательностью:
— Я бы не тратила свои пламенные желания для одного танцевального вечера.
Невольно она придерживается того покровительственно-поучающего тона, каким разговаривала с Лермонтовым-подростком.
— Тут не о лишнем вечере идет дело; я
сделал первый шаг в ваше общество, и этого много для меня, — объявил
Лермонтов. — Помните, я еще в Москве вам говорил об этой мечте, теперь
только осуществившейся.
«Он… был очень весел и мил со всеми, даже ни над кем не посмеялся».
Лермонтов деятельно принялся вбивать
клинья между Сушковой и Лопухиным. Ему хотелось разрушить отношения
между другом и «летучей мышью», поэтому он заговорил о крайне неприятных
вещах:
— … Я не могу быть свидетелем счастия
другого, видеть, что богатство доставляет все своим избранным, —
богатому лишнее иметь ум, душу, сердце, его и без этих прилагательных
полюбят, оценят; для него не заметят искренней любви бедняка, а если и
заметят, то прикинутся недогадливыми; не правда ли, это часто случается?
Екатерина демонстративно не понимает явного намека на богатство Лопухина:
— Я не знаю, я никогда не была в таком положении; по моему мнению, одно богатство без личных достоинств ничего не значит.
Лермонтов идет в лобовую атаку:
— Поэтому позвольте вас спросить: что же вы нашли в Лопухине?
Она уклоняется:
— Я говорю вообще и не допускаю личностей.
Он гнет свое:
— А я прямо говорю о нем.
«О, если так, — сказала я, стараясь
выказать как можно больше одушевления, — так мне кажется, что Лопухин
имеет все, чтоб быть истинно любимым и без его богатства; он так добр,
так внимателен, так чистосердечен, так бескорыстен, что в любви и в
дружбе можно положиться на него.
— А я уверен, что если бы отняли у него принадлежащие ему пять тысяч душ, то вы бы первая и не взглянули на него…»
Екатерина приводит довольно выразительное сравнение:
«Для меня богатство для человека все
равно что роскошный переплет для книги: глупой не придаст
занимательности, хорошей — не придаст цены и своей мишурной позолотой».
«Я знаю все, — многозначительно
произносит Лермонтов, — помните ли вы Нескучное, превратившееся без вас в
Скучное, букет из незабудок, страстные стихи в альбоме? Да, я все тогда
же знал и теперь знаю, с какими надеждами Лопухин сюда едет».
Очевидно, он еще в первый раз заметил,
как неприятно для Екатерины видеть, что Лопухин рассказал другу все
подробности своего романа и нанес удар по старой ране.
«Я друг Лопухина, и у него нет от меня
ни одной скрытой мысли, ни одного задушевного желания», — заключил
Лермонтов. После чего «пошел на штурм».
«В ожидании ужина Яковлев пел разные романсы и восхищал всех своим приятным голосом и чудной методой.
Когда он запел:
Я вас любил, любовь еще, быть может,
В душе моей погасла не совсем… —
Мишель шепнул мне, что эти слова выражают ясно его чувства в настоящую минуту.
Но пусть она вас больше не тревожит,
Я не хочу печалить вас ничем.
— О нет, — продолжал Лермонтов вполголоса, — пускай тревожит, это — вернейшее средство не быть забыту.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим.
— Я не понимаю робости и безмолвия, — шептал он, — а безнадежность предоставляю женщинам.
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам Бог любимой быть другим!
— Это совсем надо переменить;
естественно ли желать счастия любимой женщине, да еще с другим? Нет,
пусть она будет несчастлива; я так понимаю любовь, что предпочел бы ее
любовь — ее счастию; несчастлива через меня, это бы связало ее навек со
мною! А ведь такие мелкие, сладкие натуры, как Лопухин, чего доброго, и
пожелали бы счастия своим предметам! А все-таки жаль, что я не написал
эти стихи, только я бы их немного изменил. Впрочем, у Баратынского есть
пьеса, которая мне еще больше нравится, она еще вернее обрисовывает мое
прошедшее и настоящее. — И он начал декламировать:
Нет; обманула вас молва,
По-прежнему я занят вами,
И надо мной свои права
Вы не утратили с годами.
Другим курил я фимиам,
Но вас носил в святыне сердца,
Другим молился божествам,
Но с беспокойством староверца!
— Вам, Михаил Юрьевич, нечего завидовать этим стихам, вы еще лучше выразились:
Так храм оставленный — все храм,
Кумир поверженный — все бог!
— Вы помните мои стихи, вы сохранили их? Ради Бога, отдайте мне их, я некоторые забыл, я переделаю их получше и вам же посвящу.
— Нет, ни за что не отдам, я их
предпочитаю какими они есть, с их ошибками, но с свежестью чувства; они,
точно, не полны, но, если вы их переделаете, они утратят свою
неподдельность, оттого-то я и дорожу вашими первыми опытами.
Он настаивал, я защищала свое добро — и отстояла…»
* * *
На следующий день гусар явился к даме — развивать успех.
Екатерина с сестрой Лизой сидела
вечером в маленькой гостиной. «Как обыкновенно случается после двух
балов сряду, в неглиже, усталые, полусонные, мы лениво читали вновь
вышедший роман г-жи Деборд-Вальмор…»
Появление Лермонтова разрушило эту идиллическую домашнюю картину.
— Как это можно, — вскрикнула
Екатерина, — два дня сряду! И прежде никогда не бывали у нас, как это
вам не отказали! Сегодня у нас принимают только самых коротких.
— Да мне и отказывали, — подтвердил Лермонтов, — но я настойчив.
Грозная тетка Сушковой была им покорена — очевидно, Лермонтов умел нравиться пожилым дамам и вызывать их доверие.
Сушкова попробовала вернуться к прежнему менторскому тону:
— Это просто сумасбродство, Monsieur Michel, вы еще не имеете ни малейшего понятия о светских приличиях.
Но он пропустил это мимо ушей и
принялся смешить Сушкову «разными рассказами», потом предложил нам
«гадать в карты» и «по праву чернокнижника предсказать нам будущность».
(«Чернокнижником» Мишеля помнили еще по рождественскому балу, на который
он явился с предсказательной книгой.)
«— Но по руке я еще лучше гадаю, — сказал он, — дайте мне вашу руку, и увидите.
Я протянула ее, и он серьезно и внимательно стал рассматривать все черты на ладони, но молчал.
— Ну что же? — спросила я.
— Эта рука обещает много счастия тому,
кто будет ею обладать и целовать ее, и потому я первый воспользуюсь. —
Тут он с жаром поцеловал и пожал ее.
Я выдернула руку, сконфузилась,
раскраснелась и убежала в другую комнату. Что это был за поцелуй! Если я
проживу и сто лет, то и тогда я не позабуду его; лишь только я теперь
подумаю о нем, то кажется, так и чувствую прикосновение его жарких губ;
это воспоминание и теперь еще волнует меня, но в ту самую минуту со мной
сделался мгновенный, непостижимый переворот; сердце забилось, кровь так
и переливалась с быстротой, я чувствовала трепетание всякой жилки, душа
ликовала. Но вместе с тем мне досадно было на Мишеля; я так была
проникнута моими обязанностями к Лопухину, что считала и этот невинный
поцелуй изменой с моей стороны и вероломством с его…
Во время бессонницы своей я стала
сравнивать Лопухина с Лермонтовым; к чему говорить, на чьей стороне был
перевес? Все нападки Мишеля на ум Лопухина, на его ничтожество в
обществе, все, выключая его богатства, было уже для меня доступно и даже
казалось довольно основательным; его же доверие к нему непростительно
глупым и смешным. Поэтому я уже не далеко была от измены, но еще
совершенно не понимала состояние моего сердца…»
Что примечательно в этом описании, так
это его поразительная искренность. Сушкова, ставшая жертвой очень злого
розыгрыша, прототип жестоко описанной стареющей светской кокетки Лизы
Негуровой в «Княгине Лиговской», не держит зла ни на Лермонтова, ни на
себя; что было — то было; из песни слов не выкинешь. Многие позднейшие
читатели воспринимают эту душевную открытость мемуаристки как
возможность, едва ли не призыв к тому, чтобы осудить ее — пустую
светскую красавицу. «Наполненным» и не светским умникам бы такую
смелость в выражении чувств, такую бы искренность!
Алла Марченко считает, что Лермонтов
бросился защищать семейство Лопухиных от Сушковой — с ее «многолетним
опытом охоты на женихов», с ее «плохо управляемым тщеславием»: «Понимал
(он) также, что Алексею, не вмешайся он, Лермонтов, в его
матримониальные планы, не выпутаться: дядьям засидевшейся девицы очень
хотелось их повенчать, сбыть с рук «теряющий свежесть товар».
Следовательно, прекрасно представлял, во что превратилась бы жизнь
милого ему семейства, не говоря уж об Алексисе, если бы эта холодная,
тщеславная, грубодушная женщина вошла в их дом на правах хозяйки!..»
Очень зло и несправедливо по отношению
к Сушковой. Может быть, «мисс Блэк-Айс» — и не лучшая пара для Алексея
Лопухина. Она его старше, она отнюдь не умнейшая или добрейшая из женщин
своей эпохи, но, в общем, чем она так уж плоха? Почему это она
«холодная» и «грубодушная» — откуда сие следует?
Устраивая свой розыгрыш, Лермонтов
видел в Сушковой прежде всего идеальную партнершу для сложной,
мучительной игры в любовь. Если угодно, для игры в «обрывание крылышек
бабочкам». «Теперь я не пишу романов, — я их делаю». Будь Сушкова
действительно такой расчетливой охотницей на богатых женихов, она не
влюбилась бы в Лермонтова и не упустила бы Алексиса с его пятью тысячами
душ.
* * *
Роман продолжает развиваться с крейсерской скоростью.
13 декабря Лермонтов отправляется в
Царское Село, в лейб-гвардии Гусарский полк («… Лермонтов мундир надел…
вчерась приезжал прощаться и поехал в Царское Село, тетушка (бабушка
Лермонтова), само собою разумеется, в восхищении», — отмечает Наталья
Алексеевна Столыпина в письме дочери, Анне Григорьевне Философовой).
Однако в полку Лермонтов задерживается
ненадолго. Через несколько дней он опять мелькает на балах и приемах — и
везде встречается с Сушковой.
19 декабря — бал у знаменитого
адмирала Александра Семеновича Шишкова, уже старого, «едва
передвигающего ноги», но «доброго», по отзыву Екатерины Александровны:
«Ему доставляло удовольствие окружать себя веселящеюся молодежью; он,
бывало, со многими из нас поговорит и часто спрашивал: на месте ли еще
ретивое?»
У адмирала Сушкова не без удивления
обнаружила Мишеля; причем Лермонтов бойко беседовал «с былой
знаменитостью». Увидев красавицу Сушкову, Александр Семенович
простодушно сказал ей:
— Что, птичка, ретивое еще на месте? Смотри, держи обеими руками; посмотри, какие у меня сегодня славные новички.
После чего стал знакомить ее с Лермонтовым. Начался вальс, они пошли танцевать.
— Вы грустны сегодня, — начала Екатерина.
— Не грустен, но зол, — ответил Лермонтов, — зол на судьбу, зол на людей, а главное, зол на вас.
— На меня? Чем я провинилась?
— Тем, что вы губите себя; тем, что вы
не цените себя; вы олицетворенная мечта поэта, с пылкой душой, с
возвышенным умом, — и вы заразились светом!..
Сушкова не выдерживает и отвечает искренне:
— Да, я решаюсь выйти за Лопухина без сильной любви, но с уверенностью, что буду с ним счастлива.
Лермонтов вынимает козырного туза:
— Боже мой! Если бы вы только хотели догадаться, с какой пылкостью вас любит один молодой человек моих лет…
Екатерина «не понимает» намека:
— Я знаю, что вы опять говорите о Лопухине, потому что я первая его страсть.
— Отвечайте мне прежде на один мой
вопрос: скажите, если бы вас в одно время любили два молодых человека,
один — богат, счастлив, все ему улыбается, все пред ним преклоняется,
все ему доступно, единственно потому только, что он богат! Другой же
молодой человек далеко не богат, не знатен, не хорош собой, но умен, но
пылок, восприимчив и глубоко несчастлив; он стоит на краю пропасти,
потому что никому и ни во что не верит, не знает, что такое взаимность,
что такое ласка матери, дружба сестры, и если бы этот бедняк решился
обратиться к вам и сказать вам: спаси меня, я тебя боготворю, ты
сделаешь из меня великого человека, полюби меня, и я буду верить в Бога,
ты одна можешь спасти мою душу. Скажите, что бы вы сделали?
— Я надеюсь не быть никогда в таком затруднительном положении; судьба моя уже почти решена, я любима и сама буду любить.
— Будете любить! Пошлое выражение, впрочем, доступное женщинам; любовь по приказанию, по долгу! Желаю вам полного успеха…
Смущенная этими речами, Екатерина вернулась с бала в полном смятении чувств:
«Я вспоминала малейшее его слово, везде видела его жгучие глаза… но я не признавалась себе, что люблю его…»
Тем временем страсти накалялись. 22 декабря приехал Алексей Лопухин.
«Мишель, расстроенный, бледный»,
улучил минуту уведомить об этом Екатерину: все ужасно, Лопухин ревнует,
«встреча их была как встреча двух врагов», и вообще «Лопухин намекнул
ему, что он знает его ухаживанье за мной и что он не прочь и от дуэли». |