Ближайшим и постоянным, до самой смерти,
другом — участником проделок, шалостей, дуэлей, вылазок в театры и к
цыганам — оставался у Лермонтова неизменный Алексей Аркадьевич Столыпин —
Монго.
Столыпин приходился Лермонтову дядей —
он был сыном Аркадия Алексеевича Столыпина, обер-прокурора Сената,
родного брата бабушки Лермонтова Арсеньевой. Однако в силу того, что
Монго и Лермонтов были ровесниками, их считали двоюродными братьями.
Столыпин был настолько красив, что это
вошло в поговорку. М. Н. Лонгинов пишет так: «Красота его, мужественная
и вместе с тем отличавшаяся какой-то нежностью, была бы названа у
французов «proverbiale» (общеизвестной). Он был одинаково хорош и в
лихом гусарском ментике, и под барашковым кивером нижегородского
драгуна, и, наконец, в одеянии современного льва, которым был вполне, но
в самом лучшем значении этого слова. Изумительная по красоте внешняя
оболочка была достойна его души и сердца. Назвать Монго-Столыпина значит
для нас, людей того времени, то же, что выразить понятие о воплощенной
чести, образце благородства, безграничной доброте, великодушии и
беззаветной готовности на услугу словом и делом. Его не избаловали
блистательнейшие из светских успехов, и он умер уже не молодым, но тем
же добрым, всеми любимым Монго, и никто из львов не возненавидел его,
несмотря на опасность его соперничества. Вымолвить о нем худое слово не
могло бы никому прийти в голову и принято было бы за нечто чудовищное».
Отменная храбрость Алексея Аркадьевича
ни у кого не вызывала сомнений. Однажды он отказался от дуэли, на
которую был вызван, и никто не посмел сказать ему ни слова в упрек. Его
отказ был принят без всяких объяснений — так безупречна была репутация
Монго. Известно также, что Столыпин всегда защищал Лермонтова от нападок
многочисленных врагов и мало расположенных к нему людей. В двух дуэлях
Лермонтова Столыпин был его секундантом. Безукоризненная репутация
Столыпина немало способствовала тому, что поэт был огражден от наветов и
кривотолков. Все отзывы о Монго сходятся в том, что он был храбр и
благороден. Один только князь Барятинский, также товарищ Лермонтова по
Школе, недоброжелательно отзывался и о нем, и о самом Лермонтове; но у
Барятинского имелись собственные причины.
Гусарство в обществе Монго запечатлено
Лермонтовым в поэме, которая так и называется «Монго», по имени
главного ее героя. Лермонтов выведен там под своим прозвищем Маёшка.
Событие, подавшее повод к «блестящей поэме-шутке», уже изложено устами
добрейшего Афанасия Ивановича Синицына, выковыривавшего после визита
Лермонтова окурки из цветочных горшков. «Краса и честь балетной сцены»
Екатерина Пименова была дочерью кузнеца и воспитывалась в театральной
школе. Ее красота увлекла одного богатого казанского помещика и
откупщика Моисеева. Девушка, как тогда выражались, «не устояла», и
счастливец поселил свою «нимфу» в одной из весьма модных дач по
Петергофской дороге, где окружил всевозможной роскошью.
Монго вместе с Маёшкой задумал
совершить ночной набег на дом танцовщицы. Верхами они выехали из
Красного Села с закатом солнца, чтобы успеть обратно к семи утра — на
полковое учение.
В поэме Лермонтов дает, надо полагать, не только живописный, но и вполне правдивый портрет своего друга:
Монго — повеса и корнет,
Актрис коварных обожатель,
Был молод сердцем и душой,
Беспечно женским ласкам верил
И на аршин предлинный свой
Людскую честь и совесть мерил.
Породы английской он был —
Флегматик с бурыми усами,
Собак и портер он любил,
Не занимался он чинами,
Ходил немытый целый день,
Носил фуражку набекрень;
Имел он гадкую посадку:
Неловко гнулся наперед,
И не тянул ноги он в пятку,
Как должен каждый патриот.
Но если, милый, вы езжали
Смотреть российский наш балет,
То, верно, в креслах замечали
Его внимательный лорнет.
Одна из дев ему сначала
Дней девять сряду отвечала,
В десятый день он был забыт —
С толпою смешан волокит.
Все жесты, вздохи, объясненья
Не помогали ничего…
И зародился пламень мщенья
В душе озлобленной его.
Дополнительный комизм придает
положению то обстоятельство, что довольно ничтожная тема («набег» гусара
на ветреную актрису) изложена Лермонтовым «демонским» слогом: безумные
страсти, клубящиеся в душе демона (у демона есть душа? Ведь он сам —
дух?), сопоставлены с досадой на «коварную», снедавшую Монго.
Далее Лермонтов переходит к «автопортрету»:
Маёшка был таких же правил:
Он лень в закон себе поставил,
Домой с дежурства уезжал,
Хотя и дома был без дела,
Порою рассуждал он смело,
Но чаще он не рассуждал.
Разгульной жизни отпечаток
Иные замечали в нем;
Печалей будущих задаток
Хранил он в сердце молодом;
Его покоя не смущало,
Что не касалось до него;
Насмешек гибельное жало
Броню железную встречало
Над самолюбием его.
Слова он весил осторожно
И опрометчив был в делах.
Порою: трезвый — врал безбожно,
И молчалив был — на пирах.
Характер вовсе бесполезный
И для друзей и для врагов…
Увы! читатель мой любезный,
Что делать мне — он был таков!
Любопытно отметить, что «автопортрет»,
кажется, похож гораздо меньше: скорее, описан тот Маёшка, которым
Лермонтов, по его мнению, представал таким людям, как Синицын. Синицыны
же видели его глубже — и любили гораздо больше, чем думалось Лермонтову.
Далее поэма переходит к месту действия и третьему персонажу — героине.
Вдоль по дороге в Петергоф,
Мелькают в ряд из-за ограды
Разнообразные фасады
И кровли мирные домов,
В тени таинственных садов.
Там есть трактир… и он от века
Зовется «Красным кабачком»,
И там — для блага человека
— Построен сумасшедших дом,
И там приют себе смиренный
Танцорка юная нашла.
Краса и честь балетной сцены,
На содержании была:
N. N., помещик из Казани,
Богатый волжский старожил,
Без волокитства, без признаний
Ее невинности лишил.
«Мой друг! — ему я говорил. —
Ты не в свои садишься сани,
Танцоркой вздумал управлять!
Ну где тебе ее…»
В «Монго» есть все: роковые страсти,
эротические сцены, описанные с изяществом французских «просветителей»,
монологи, раскрывающие характер, мотивы и образ жизни персонажей,
псевдоглубокие наблюдения «с моралью»:
Маёшка, друг великодушный,
Засел поодаль на диван,
Угрюм, безмолвен, как султан.
Чужое счастие нам скучно,
Как добродетельный роман.
Друзья! ужасное мученье
Быть на пиру…
Иль адъютантом на сраженье
При генералишке пустом;
Быть на параде жалонёром
Или на бале быть танцором,
Но хуже, хуже во сто раз
Встречать огонь прелестных глаз
И думать: это не для нас!
Финал истории, как мы помним, таков: в разгар нежной сцены является сам N.N. — «хозяин» прекрасной Пименовой.
Меж тем Монго горит и тает…
Вдруг самый пламенный пассаж
Зловещим стуком прерывает
На двор влетевший экипаж:
Девятиместная коляска
И в ней пятнадцать седоков…
Увы! печальная развязка,
Неотразимый гнев богов!..
То был N.N. с своею свитой:
Степаном, Федором, Никитой,
Тарасом, Сидором, Петром, —
Идут, гремят, орут, содом!
Все пьяны… прямо из трактира,
И на устах —…
Но нет, постой! умолкни, лира!
Тебе ль, поклоннице мундира,
Поганых фрачных воспевать?..
В истерике младая дева…
Как защититься ей от гнева,
Куда гостей своих девать?..
Под стол, в комод иль под кровать?
В комоде места нет и платью,
Урыльник полон под кроватью…
Им остается лишь одно:
Перекрестясь, прыгнуть в окно…
Опасен подвиг дерзновенный,
И не сносить им головы!
Но вмиг проснулся дух военный —
Прыг, прыг!., и были таковы…
Собственно, вот и вся поэма. Заполнять
многоточия читатель волен в меру собственной испорченности; но
многоточия в «Монго» — не главное. Вся эта поэма — беглая зарисовка
характера Маёшки, такого, каким он хотел выглядеть (и выглядел) в глазах
большинства.
* * *
Зимой 1834/35 года Лермонтов часто
бывает у братьев Александра и Сергея Трубецких. Здесь он встречался с
князем А. И. Барятинским, Б. А. Перовским (братом писателя, автора
«Черной курицы»), Сергеем Голицыным, Бахметевым, H.A. Жерве. У
Трубецких, как сообщал Г. Г. Гагарин, собиралось «небольшое общество
исключительно добрых и честных юношей, очень дружных между собой. Каждый
сюда приносит свой небольшой талант и, в меру своих сил, способствует
тому, чтобы весело и свободно развлечься значительно лучше, чем во всех
чопорных салонах». Здесь рисовали, пели, занимались гимнастикой. Однажды
на вечере у Трубецких произошел спор Лермонтова с Барятинским.
«Лермонтов настаивал на всегдашней его мысли, что человек, имеющий силу
для борьбы с душевными недугами, не в состоянии побороть физическую
боль. Тогда, не говоря ни слова, Барятинский снял колпак с горящей
лампы, взял в руку стекло и, не прибавляя скорости, тихими шагами,
бледный прошел через комнату и поставил ламповое стекло на стол целым…»
Некоторые из участников кружка Трубецких стали впоследствии членами «Кружка шестнадцати».
Что это был за кружок, кто конкретно
туда входил и чем, собственно, все эти молодые люди занимались, осталось
неразгаданным. Вероятнее всего, ничем серьезным не занимались и состав
участников никогда не был постоянным. Однако именно в этом обществе и в
это время у Лермонтова появляется «тайный враг» — Барятинский (по
выражению Эммы Герштейн), и такое положение сохраняется до самого конца.
Но о «Кружке шестнадцати» — в соответствующем месте, в 1839 году. |