В начале января модный поэт Лермонтов был приглашен на бал во французское посольство к Барантам. Сыну посла, Эрнесту де Баранту, был двадцать один год. Он окончил высшую школу, носил звание доктора Боннского университета и числился атташе кабинета министра иностранных дел Франции. Отец хотел сделать его дипломатом, но Эрнест главным образом интересовался женщинами. «Многочисленные победы» юноши вызывали не менее многочисленные отчаянные письма его матери, и в конце концов отец-посланник внял призывам своей супруги: в 1838 году он выписал любвеобильного сына в Россию. Здесь де Барант-старший начал всерьез готовить Эрнеста к дипломатической карьере. В общем, Андре де Барант преуспел: когда в феврале 1840 года ему понадобилось отлучиться из Петербурга, сын не без успеха его заменял.

На вечеринке у Гогенлоэ первый секретарь французского посольства в Петербурге барон д’Андрэ от имени посла де Баранта обратился к А. И. Тургеневу с вопросом: «Правда ли, что Лермонтов в известной строфе стихотворения «Смерть Поэта» бранит французов вообще или только одного убийцу Пушкина?» Барант хотел бы знать правду от Тургенева. Тургенев текста стихотворения точчо не помнил и, встретив на другой день Лермонтова, просил его сообщить ему текст стихотворения «Смерть Поэта». На следующий день Лермонтов прислал Тургеневу письмо, в котором процитировал просимый отрывок. Однако справка Тургенева не понадобилась. «Через день или два, — писал А. И. Тургенев П. А. Вяземскому, — кажется на вечеринке или на бале у самого Баранта, я хотел показать эту строфу Андрэ, но он прежде сам подошел ко мне и сказал, что дело уже сделано, что Барант позвал на бал Лермонтова, убедившись, что он не думал поносить французскую нацию. Следовательно, я не вводил Лермонтова к Баранту, не успел даже и оправдать его и был вызван к одной справке, к изъявлению моего мнения самим Барантом…»

Тургеневу понадобилось оправдываться, потому что его чуть ли не подозревали в том, что своим якобы неосмотрительным ответом он «натравил» де Баранта на Лермонтова: мол, Лермонтов в своем стихотворении нападал на всю французскую нацию, а де Барант считал необходимым заступиться за честь соотечественников — и т. п. Были и другие версии — разумеется, речь шла о некоей неназванной даме.

16 февраля 1840 года на балу у графини Лаваль произошло памятное столкновение Лермонтова с молодым Эрнестом де Барантом. Висковатов излагает эту историю очень обтекаемо: «Оба ухаживали за одной и тою же блиставшею в столичном обществе дамой. Встретившись, соперники обменялись колкостями. Де Барант укорял Лермонтова, будто отозвавшегося о нем неодобрительно и колко в присутствии известной особы. Кто была особа эта, ни де Барант, ни Лермонтов и позднее на разбирательстве дела не объяснили, но в обществе имя ее было известно, и по поводу ссоры ходили весьма противоположные слухи.

Одни утверждали, что де Барант искал ссоры со счастливым соперником. Другие рассказывали, будто Лермонтов, оскорбленный предпочтением, оказанным молодому французу, мстил за презрение к себе четырехстишием, в котором задел и де Баранта и с цинизмом отзывался о предмете его страсти. Четырехстишие ходило это по рукам в различных вариантах…»

Висковатов мелким шрифтом приводит злополучные строки:

Предположить, будто Лермонтов так припечатал «неназываемую даму» (если это та, о которой мы думаем), — невозможно. Меринский, товарищ Лермонтова, утверждает, что стишок был сочинен в виде шутки лет восемь назад и относился к совершенно другим лицам (одно из которых тоже было французского происхождения).

В общем, все шло по «лермонтовскому обыкновению»: густой туман обволакивает все обстоятельства, кроме тех фактов, скрыть которые невозможно, — в данном случае факта дуэли.

Де Барант потребовал у Лермонтова объяснений по поводу каких-то обидных речей. Лермонтов все это назвал «клеветой» и «сплетнями». Де Барант объяснения не принял:

— Если все переданное мне справедливо, то вы поступили дурно.

— Я ни советов, ни выговоров не принимаю и нахожу ваше поведение смешным и дерзким, — отвечал Лермонтов.

На это де Барант заметил:

— Если бы я был в своем отечестве, то знал бы, как кончить дело.

Лучший друг известного бретера Монго гордо сказал:

— Поверьте, что в России следуют правилам чести так же строго, как и везде, и что мы, русские, не меньше других позволяем оскорблять себя безнаказанно.

Этот диалог, состоявшийся, разумеется, на французском языке, передал Висковатову со слов Лермонтова бывший воспитанник Юнкерской школы — Горожанский. Он прибавил, что Лермонтов, рассказывая ему историю вызова, прибавил: «Я ненавижу этих искателей приключений; эти Дантесы, Баранты — заносчивые сукины дети».

Дыма без огня не было — что-то такое говорил Лермонтов о «французах»…

Графиня Е. П. Ростопчина писала Александру Дюма по этому поводу:

Прямо на балу со стороны де Баранта последовал вызов; Лермонтов тут же просил к себе в секунданты Столыпина. Разумеется, Монго согласился.

Поскольку де Барант считал себя обиженным, то Лермонтов предоставил ему право выбирать оружие. Когда Столыпин приехал к де Баранту поговорить об условиях, молодой француз объявил, что выбирает шпагу. Столыпин удивился.

— Лермонтов, может быть, не дерется на шпагах.

— Как же это, офицер не умеет владеть своим оружием? — презрительно удивился де Барант.

— Его оружие — сабля как кавалерийского офицера, — объяснил Столыпин. — И если уж вы того хотите, то Лермонтову следует драться на саблях. У нас в России не привыкли, впрочем, употреблять это оружие на дуэлях, а дерутся на пистолетах, которые вернее и решительнее кончают дело.

Де Барант настаивал на холодном оружии. Положили сперва дуэль на шпагах до первой крови, а потом — на пистолетах. Позднее, на разбирательстве, Столыпин (как и положено) уверял, что для примирения противников были приняты все меры, но тщетно: де Барант настаивал на извинении, а Лермонтов извиняться не хотел.

Противники со своими секундантами A.A. Столыпиным и графом Раулем д’Англесом сошлись 18 февраля, воскресенье, в 12 часов дня за Черной речкой на Парголовской дороге. Шпаги привезли де Барант и д’Англес, пистолеты принадлежали Столыпину. Посторонних лиц при этом не было.

В самом начале дуэли у шпаги Лермонтова переломился конец, и де Барант нанес ему рану в грудь. Рана была поверхностная — царапина от груди к левому боку. По условию (первая кровь) взялись за пистолеты. Секунданты зарядили их, и противники встали на двадцати шагах. Они должны были стрелять по сигналу вместе: по слову «раз» — приготовляться, «два» — целить, «три» — выстрелить. По счету «два» Лермонтов поднял пистолет не целясь; де Барант целился. По счету «три» оба спустили курки.

В своих показаниях по случаю дуэли Столыпин утверждал: «Направление пистолета Лермонтова при выстреле я не могу определить и могу только сказать, что он не целился в де Баранта и выстрелил с руки. Де Барант… целился».

По окончании поединка Лермонтов заехал к издателю Краевскому, который жил возле Измайловского моста. Здесь Лермонтов обмыл рану. По рассказу Краевского, он был сильно окровавлен, но отказался перевязать рану, а только переоделся в чистое белье, одолженное ему Краевским, и попросил завтракать. Он был весел, шутил и сыпал остротами. Иван Панаев утверждал, что присутствовал при этом и видел, как Лермонтов демонстрировал свою дуэльную рану: «Я встретился у г. Краевского с Лермонтовым в день его дуэли с сыном г. Баранта, находившимся тогда при французском посольстве в Петербурге… Лермонтов приехал после дуэли прямо к г. Краевскому и показывал нам свою царапину на руке. Они дрались на шпагах. Лермонтов в это утро был необыкновенно весел и разговорчив. Если я не ошибаюсь, тут был и Белинский». (Еще и Белинский!)

Однако Краевский спустя много лет говорил Висковатову, что завтракал с Лермонтовым один на один и что Лермонтов вовсе не похвалялся дуэлью: «Лермонтов терпеть не мог рисоваться и был далек от всякой хвастливости. Терпеть не мог он выставлять себя напоказ и во всем рассказе о дуэли… был чрезвычайно прост и естественен».

Настроение у Лермонтова было приподнятое и возбужденное. Аким Шан-Гирей видел его сразу после дуэли. «Нас распустили из училища утром, — вспоминал он, — и я, придя домой часов в девять, очень удивился, когда человек сказал мне, что Михаил Юрьевич изволили выехать в семь часов; погода была прескверная, шел мокрый снег с мелким дождем. Часа через два Лермонтов вернулся, весь мокрый, как мышь. «Откуда ты эдак?» — «Стрелялся». — «Как, что, зачем, с кем?» — «С французиком». — «Расскажи».

Он стал переодеваться и рассказывать:

«Отправился я к Мунге, он взял отточенные рапиры и пару кухенрейтеров, и поехали мы за Черную речку. Он был на месте. Мунго подал оружие, француз выбрал рапиры, мы стали по колено в мокром снегу и начали; дело не клеилось, француз нападал вяло, я не поддавался. Мунго продрог и бесился, так продолжалось минут десять. Наконец он оцарапал мне руку ниже локтя, я хотел проколоть ему руку, но попал под самую рукоятку, и моя рапира лопнула. Секунданты подошли и остановили нас; Мунго подал пистолеты, тот выстрелил и дал промах, я выстрелил на воздух, мы помирились и разъехались, вот и все»».

Интересно, что Панаев, который то ли был, то ли не был у Краевского, когда к тому заявился раненый Лермонтов, тоже говорит о раненой руке — точнее, о царапине на руке. Висковатов предполагает, что Лермонтов не говорил ни Шан-Гирею, ни Панаеву (если таковой действительно присутствовал) о более серьезной (хотя тоже не опасной) ране в грудь… Но это предположение Висковатова; а может быть, просто известия мемуаристов неточны.

20 марта 1840 года в ходе следствия Лермонтов был освидетельствован полковым штаб-лекарем Кавалергардского полка А. Г. Дубницким в присутствии членов комиссии военного суда. В свидетельстве указывается, что никаких следов или рубцов от раны, полученной Лермонтовым на дуэли с Барантом, «усмотрено не было».

* * *

Лермонтов опять нашумел в Петербурге: во-первых, дуэль, а во-вторых, готовится к изданию «Герой нашего времени» — в количестве 1000 экземпляров и по цене 5 рублей 60 копеек.

«Героя» сразу начинают читать, обсуждать и находят полное сходство автора с Печориным…

О дуэли говорили так много, что московский журналист К. Полевой записал у себя в дневнике: «В Петербурге таскают теперь историю Лермонтова — глупейшую».

Причины «глупейшей» истории так и остались сокрытыми. «Соперничество в любви и сплетни поссорили Лермонтова с Барантом», — полагали многие. Кроме княгини Щербатовой, за которой волочился де Барант (известный повеса, как мы помним) и всерьез ухаживал Лермонтов, называют еще одну даму, Терезу Бахерахт, жену русского консула в Гамбурге — «известную кокетку». «В припадке ревности она как-то успела поссорить Баранта с Лермонтовым, и дело кончилось вызовом», — сообщал М. А. Корф. По сему поводу А. И. Тургенев написал Вяземскому: «Жаль бедной Бахерахтши! В Гамбурге она не уживется, а Петербург надолго не для нее…» Политика? Женщина? Какая-то конкретная или сразу обе? Желание Лермонтова расквитаться с французами за Пушкина? Есть ведь и такая версия. Петр Андреевич Вяземский, например, считает: «Это совершенная противоположность истории Дантеса. Здесь действует патриотизм. Из Лермонтова делают героя и радуются, что он проучил француза».

Поначалу, кстати, об этой дуэли ничего не знало высшее начальство. Но долго ли живет такой секрет в «большой деревне»? Проболтались — не то какая-то «барышня Б.», не то «женщины», не то сам Лермонтов. А. Ф. Тиран по этому поводу замечал: «Вообще Лермонтов был странный человек: смеялся над чувством, презирал женщин… а дрался за женщину, имя которой было очень уж не светлое (Щербатова). Рассказал про эту дуэль как про величайшую тайну, а выбрал в поверенные самых болтунов, зная это. Точно будто хотел драпироваться в свою таинственность…»

Наконец в 20-х числах февраля 1840 года командир лейб-гвардии Гусарского полка Н. Ф. Плаутин потребовал от Лермонтова объяснения обстоятельств дуэли с де Барантом.

Лермонтов бойко накатал письмо с объяснением обстоятельств дуэли с де Барантом:

По бретерским законам Лермонтов всецело выгораживает секундантов: француза он якобы вообще не помнит…

Объяснениями Лермонтова не удовлетворились. Прислали ему «вопросные пункты». На одни вопросы Лермонтов отвечал уклончиво, на другие вообще не отвечал; имя особы, из-за которой произошла дуэль, упорно скрывал.

Впрочем, в свете уже все выяснилось и обсуждалось открыто. М. А. Корф в дневнике (21 марта 1840 года) записал: «…все это было ведено в такой тайне, что несколько недель оставалось сокрытым и от публики, и от правительства, пока сам Лермонтов как-то не проговорился, и дело дошло до государя. Теперь он под военным судом, а Баранту-сыну, вероятно, придется возвращаться восвояси. Щербатова уехала в Москву, а между тем ее ребенок, оставшийся здесь у бабушки, умер, что, вероятно, охладит многих из претендентов на ее руку, ибо у нее ничего нет и все состояние было мужнино, перешедшее к сыну, со смертью которого возвращается опять в род отца…»

Уезжала «восвояси» и г-жа Бахерахт. В версии А. Я. Булгакова дело выглядело так: «Политическая ссора была токмо предлогом, а дрались они за прекрасные глазки молодой кокетки, жены нашего консула в Гамбурге г-жи Бахерахт… Лермонтов и секундант его Столыпин были посажены под арест, а Баранта отправил отец тотчас в Париж курьером. Красавица же отправилась, вероятно, в Гамбург, в объятия своего дражайшего супруга».

На самом деле под арестом сидел один только Лермонтов. Он был арестован 10 марта и посажен в Ордонансгауз, где содержались подсудимые офицеры. Велось разбирательство. К счастью, хотя бы одной вины за Лермонтовым не числилось: он удалился из Царского Села, по крайней мере, не самочинно — полковой командир подтвердил, что Лермонтов уехал в Петербург с разрешения начальства. Но во всем остальном поэт был виновен.

Монго-Столыпин, безупречный человек, разумеется, не позволил другу страдать в одиночку. Он явился к Дубельту и просил принять заявление об участии его в деле. Заявление было проигнорировано. Тогда Столыпин написал графу Бенкендорфу:

«Милостивый государь граф Александр Христофорович. Несколько времени пред сим л. — гв. Гусарского полка поручик Лермонтов имел дуэль с сыном французского посланника барона де Баранта. К крайнему прискорбию моему, он пригласил меня как родственника своего быть при том секундантом. Находя неприличным для чести офицера отказаться, я был в необходимости принять это приглашение. Они дрались, но дуэль кончилась без всяких последствий. Не мне принадлежащую тайну я по тем же причинам не мог обнаружить пред правительством. Но несколько дней тому назад узнав, что Лермонтов арестован, и предполагая, что он найдет неприличным объявить, были ли при дуэли его секунданты и кто именно, — я долгом почел в то же время явиться к начальнику штаба вверенного вашему сиятельству корпуса и донести ему о моем соучастничестве в этом деле. Доныне, однако, я оставлен без объяснений. Может быть, генерал Дубельт не доложил о том вашему сиятельству, или, быть может, и вы, граф, по доброте души своей, умалчиваете о моей вине. Терзаясь затем мыслию, что Лермонтов будет наказан, а я, разделявший его проступок, буду предоставлен угрызениям своей совести, спешу по долгу русского дворянина принести вашему сиятельству мою повинность…»

Началась борьба благородств. Столыпина наконец арестовали, а Лермонтов все продолжал сидеть под арестом. 10 марта было отдано приказание начальника Штаба Отдельного гвардейского корпуса заготовить проект приказа о предании Лермонтова военному суду — «за произведенную им с французским подданным Барантом дуэль и необъявление о том в свое время начальству».

14 марта П. А. Вяземский пишет из Петербурга в Париж жене Вере Федоровне и дочери Надежде: «Лермонтов имел здесь дуэль, впрочем без кровопролитных последствий с молодым Барантом (Наденька не бледней, не с Проспером). Причина тому бабьи сплетни и глупое, ребяческое, а между тем довольно нахальное волокитство петербургское. Тут замешана моя приятельница Бехерахт. Всех мне более тут жалок отец Барант, которому эта история должна быть очень неприятна. Лермонтов может быть по службе временно пострадает, да и только. В нынешней молодежи удивительно много ребячества, но не простосердечного, а только глупого и необразованного, т. е. не воспитанного ни домашним, ни общественным воспитанием».

Приблизительно в том же ключе высказывается и барон де Андрэ в письме де Баранту-отцу: «Я несколько раз уговаривал Эрнеста сделать над собой небольшое усилие, чтобы не придавать слишком большого значения не вполне культурным манерам г-на Лермонтова, которого он видел слишком часто. Я не очень любил известную даму, находя ее большой кокеткой; теперь я питаю к ней нечто вроде отвращения…»

Пока все «жалели» Баранта-отца и разводили руками — да, придется Эрнесту уехать из Петербурга, оставаться неприлично, — Лермонтов был просто в восторге от собственной выходки. «Дрались на саблях, Лермонтов слегка ранен и в восторге от этого случая, как маленького движения в однообразной жизни. Читает Гофмана, переводит Зейдлица и не унывает. Если, говорит, переведут в армию, буду проситься на Кавказ. Душа его жаждет впечатлений и жизни» — таким увидел его Белинский.

Ну так что же, Вяземский прав — будет взыскание по службе, и все. Невелика расплата за «дурные манеры».

17 марта Лермонтова перевели из Ордонансгауза на Арсенальный караул с разрешения петербургского коменданта генерал-майора Г. А. Захаржевского. Это означало существенное улучшение условий. Неунывающий арестант-дуэлянт нарисован и в воспоминаниях Шан-Гирея:

«Лермонтов за поединок был предан военному суду с содержанием под арестом и в понедельник на страстной неделе 8 апреля получил казенную квартиру в третьем этаже санкт-петербургского Ордонансгауза… а оттуда перемещен на Арсенальную гауптвахту, что на Литейной. В Ордонансгауз к Лермонтову тоже никого не пускали; бабушка лежала в параличе и не могла выезжать, однако же… она успела выхлопотать у тогдашнего коменданта… Захаржевского, чтоб он позволил впустить меня к арестанту… Лермонтов не был очень печален, мы толковали про городские новости, про новые французские романы… играли в шахматы, много читали, между прочим Андре Шенье, Гейне и «Ямбы» Барбье… Здесь написана была пьеса «Соседка»… Она действительно была интересная соседка, я ее видел в окно, но решеток у окна не было, и она была вовсе не дочь тюремщика, а вероятно, дочь какого-нибудь чиновника, служащего при Ордонансгаузе, где и тюремщиков нет, а часовой с ружьем точно стоял у двери».

Бывший воспитанник Школы юнкеров Горожанский рассказывал Висковатову о том, как замечательно Лермонтов сидел на гауптвахте. «Когда за дуэль с де Барантом Лермонтов сидел на гауптвахте, мне пришлось занимать караул. Лермонтов был тогда влюблен в кн. Щербатову, из-за которой и дрался. Он предупредил меня, что ему необходимо по поводу этой дуэли иметь объяснения с дамой и для этого удалиться с гауптвахты на полчаса времени. Были приняты необходимые предосторожности. Лермонтов вернулся минута в минуту, и едва успел он раздеться, как на гауптвахту приехало одно из начальствующих лиц справиться, все ли в порядке…»

18 марта был допрошен Столыпин. Эрнест де Барант «пакует чемоданы». Среди знати есть те, кто ему даже сочувствует. 28 марта М. Д. Нессельроде в письме сыну Дмитрию Карловичу пишет из Петербурга: «…я тебе сообщала о дуэли Баранта: офицер Лементьев (!) под судом, а его секундант, который сам себя выдал, под арестом. Надеются, что наказания не будут строги. Государь был отменно внимателен к семье Баранта, которой все высказали величайшее сочувствие. Сын их уезжает на несколько месяцев».

Сочувствуют и г-же Бахерахт — например, Вяземский (19 марта): «Об истории дуэли много толков, но все не доберешься толку и не знаешь, что было причиной ссоры. Теперь многие утверждают, что Бахерахт тут ни в чем не виновата. Она, говорят, очень печальна и в ужасном положении, зная, что имя ее у всех на языке. Кажется, они скоро едут обратно в Гамбург, не дожидаясь навигации. Петербург удивительно опасное и скользкое место».

О том, что место «скользкое», говорит и другое тогдашнее же обстоятельство. Тогда же, в марте 1840 года, вышли «Отечественные записки», где была напечатана «Повесть в двух танцах» В. А. Соллогуба («Большой свет»).

В этой повести граф Соллогуб «изобразил светское значение Лермонтова», причем «по заказу великой княгини Марии Николаевны». Лермонтов был изображен в повести под именем Леонина — неловкого армейского офицера, который приклеился к своему приятелю Сафьеву, льву столичных гостиных. В образе Сафьева легко угадывался прекрасный Столыпин.

Леонин влюблен в прекрасную блондинку с чудными голубыми глазами и повсюду следует за ней. «Леонин был человек слишком ничтожный, чтобы обратить на себя внимание света», — заключает Соллогуб.

«Блондинка» — это, несомненно, графиня Мусина-Пушкина. Поэт был в дружеских отношениях с этой прелестной женщиной, рано умершей, и посвятил ей стихи:

Возможно, стихотворение «Первое января» является до какой-то степени ответом на нападки Соллогуба — повесть была написана в 1839 году, и Лермонтов знал ее еще в рукописи.

«Соллогуб, легкомысленный человек, плохо, кажется, сознавал, какую незавидную роль играл он, когда писал роман свой с целью унизить поэта в глазах общества, — замечает Висковатов, который познакомился с Соллогубом в Дерпте. — Спрошенный мною по поводу повести «Большой свет», он пояснил мне, что посвящение… относится к императрице Александре Федоровне и двум великим княжнам, которым он читал повесть еще в рукописи. О Лермонтове у нас были споры… Соллогуб лично не любил Лермонтова. Он уверял, что поэт ухаживал за всеми красивыми женщинами, в том числе и за его женой. Графиня Софья Михайловна Соллогуб, идеальная и во всех отношениях прекрасная женщина, безукоризненной жизни, всецело отданная семье, рассказывала мне, что Лермонтов в последний приезд в Петербург бывал у нее. Поэт, бывало, молча глядел на нее своими выразительными глазами, имевшими магнетическое влияние, так что «невольно приходилось обращаться в ту сторону, откуда глядели они на вас»».

— Муж мой, — говорила Софья Михайловна, — очень не любил, когда Михаил Юрьевич смотрел так на меня, и однажды я сказала Лермонтову, когда он опять уставился на меня: «Вы же знаете, Лермонтов, что мой муж не любит вашу привычку пристально смотреть на людей, почему вы мне причиняете эту неприятность?» Лермонтов ничего не ответил — встал и ушел. На другой день он мне принес стихи: «Нет, не тебя так пылко я люблю».