О Дорохове следует сказать отдельно — и
потому, что он был знаменит и очень колоритен, и потому, что он
находился рядом с Лермонтовым на Кавказе и во время последней дуэли, и
потому, наконец, что Дорохов любил в Лермонтове храбреца и славного
товарища, а уважение со стороны такого человека дорогого стоит.
Руфин Иванович Дорохов родился в 1801
году. В 1812 году мальчик был зачислен на военную службу. Отец его,
герой Отечественной войны генерал-лейтенант Иван Семенович Дорохов, умер
в 1815 году от ран, и Руфин был оставлен без надлежащего присмотра.
Едва выйдя из Пажеского корпуса в учебно-карабинерный полк, он убил на
дуэли капитана. В 1823 году М. И. Пущин видел его на Арсенальной
гауптвахте, «содержащегося под арестом и разжалованного в солдаты» «за
буйство в театре и ношение партикулярной одежды». Пущин рассказывает,
что «…в театре на балконе Дорохов сел на плечи какого-то статского
советника и хлестал его по голове за то, что тот в антракте занял место
незанумерованное и им перед тем оставленное». «Через несколько лет, —
вспоминает Пущин, — я встретился с Дороховым на Кавказе, другой раз
разжалованным».
В 1827 году Дорохов прибыл в
Нижегородский драгунский полк, под начальство генерала H.H. Раевского.
На войне он участвовал вместе с сосланными декабристами в самых
рискованных делах. Пущин описывает, как темной, ненастной ночью он
вместе с Дороховым и декабристом Коновницыным осматривал занятую врагом
крепость Сардарь-Абад. Об участии Дорохова в осаде этой крепости
вспоминает и другой декабрист — A.C. Гангеблов. «В Персии, при осаде
Сардарь-Абада, ночью при открытии траншей адъютант Сакена привел
Дорохова на мою дистанцию работ и приказал дать ему какое-нибудь
поручение». «Генералы нашего отряда относились к нему как к сыну
славного партизана Отечественной войны, их сослуживца, и старались так
или иначе Дорохова выдвинуть», однако сам Дорохов «…всегда держал себя с
достоинством, в самой личности его не было ничего похожего на
низкопоклонство».
По окончании войны Дорохов был
награжден золотой саблей с надписью «За храбрость» и произведен в
поручики. В это время с ним встретился Пушкин. Упоминание об этой
встрече он ввел в свою прозу: «Во Владикавказе нашел я Дорохова и
Пущина. Оба ехали на воды лечиться от ран, полученных ими в нынешние
походы» («Путешествие в Арзрум»).
Поэт присоединился к обоим приятелям.
Пущин живо изобразил в своих «Записках» полукомические инциденты,
происходившие во время этого совместного путешествия. «По натуре своей
Дорохов не мог не драться» — и Пушкин с Пущиным хохотали, глядя на его
«повинную вытянутую фигуру».
Пушкин, по словам Пущина, находил «тьму грации» в Дорохове и «много прелести в его товариществе».
Гангеблов тоже считал Дорохова
«человеком благовоспитанным, приятным собеседником, острым и находчивым.
Но все это, — оговаривается мемуарист, — было испорчено его неукротимым
нравом, который нередко в нем проявлялся ни с того ни с сего, просто из
каприза».
С 1833 года Дорохов, уволившись «за
ранами» от службы и женившись, живет в Москве. В 1834 году у него
происходит «неприятная история» с отставным поручиком Нижегородского
полка Д. П. Папковым. Считая своего давнишнего врага «дрянным офицером»,
Дорохов «поносил его честь» — несправедливо, по мнению суда. Папков
стрелял в Дорохова на улице. Суд приговорил Папкова к наказанию, но
потребовал у Дорохова, чтобы тот признал себя виновным в клевете.
Дорохов в гневе отказался: «Это касается уже до чести — и я скорее умру,
чем дозволю наложить малейшую тень на оную, — ибо праху моего родителя
должен я отдать отчет в наследстве, им мне завещанном, — имени
беспорочном, которое он мне оставил…»
В 1837 году у Дорохова уже новая
«история»: он едва не убил некоего г-на Сверчкова прямо в кабинете князя
Вяземского; Сверчков выздоровел, а Дорохов был арестован и тяжело
заболел в тюрьме. Очевидно, виновному угрожали каторжные работы, потому
что высочайшая конфирмация о назначении его рядовым в Навагинский
пехотный полк последовала только весной, да и то в результате усиленных
хлопот В. А. Жуковского. Поэт просил наследника поговорить с царем.
Правда, Жуковский заступился за Дорохова только ради его жены, но
интересно, что сам потерпевший тоже присоединился к этим хлопотам. «Я
виделся с князем Вяземским; и он, и Сверчков готовы сделать все
возможное», — писал Жуковский М. А. Дороховой, к которой он относился с
отеческой нежностью.
1 марта 1838 года Дорохов за
«нанесение кинжальных ран» отставному ротмистру Сверчкову был назначен
рядовым до выслуги в Навагинский пехотный полк. Но он «…ранен в ногу,
ходить не может, следственно будет плохой солдат в пехоте, — пишет
Жуковский генералу H.H. Раевскому в апреле 1838 года, — посадите его на
коня: увидите, что он драться будет исправно. Одним словом, нарядите его
казаком». Раевский исполнил просьбу Жуковского и прикомандировал своего
бывшего подчиненного к казачьим линейным войскам.
Казацкий наряд как нельзя лучше подошел Дорохову. «Я запорожец в душе», — уверял он.
Дорохов был назначен в десантный
отряд, строящий Вельяминовский порт при устье реки Туапсе. Во время
сильной бури, разразившейся 31 мая 1838 года, Дорохов бросился с
несколькими солдатами в лодку и после шести часов борьбы с волнами был
выброшен на противоположный берег реки, где потерпевшие крушение матросы
отражали нападения черкесов. «За отличное мужество и самоотвержение,
оказанное при крушении судов у черкесских берегов» Дорохов был
произведен в унтер-офицеры. М. А. Дорохова описывала это происшествие в
письме Жуковскому (12 июля 1838 года): «Руфин с товарищами вернулись,
изнемогая от усталости и промокшие до костей. Мой бедный муж, едва
излечившийся от длительной и тяжелой болезни, схватил ужасную простуду, и
начальник отправил его в госпиталь на излечение. Но он мне пишет, что
не будет ждать своего выздоровления, и если предстоит новая экспедиция,
он непременно постарается в ней участвовать. Для того чтобы мне
показать, как хранит его провидение, он прислал мне свою солдатскую
фуражку, пробитую двумя пулями…»
В 1840 году мы видим Дорохова во главе
собранной им команды охотников, в которую входили казаки, кабардинцы,
много разжалованных. Эта команда, действуя партизанскими методами
борьбы, обращала на себя внимание отчаянностью всех ее участников. 10
октября Дорохов был ранен и контужен и передал командование своими
«молодцами» Лермонтову. Ранение Дорохова в ногу было тяжелым. Один глаз
был поврежден (следствие контузии головы).
Окончим здесь рассказ о Дорохове.
Лихой вояка пережил Лермонтова на десять лет. В 1843 году он вышел в
отставку. В феврале 1849 года он явился к П. Х. Граббе (тому самому,
который в 1840 году наблюдал за действиями обоих отрядов, Лабинского и
Чеченского) с просьбой выдать ему свидетельство, поручающее его
покровительству Комитета инвалидов. Просьба Дорохова была исполнена его
бывшим командующим — «из уважения к памяти отца». Но через полгода
какие-то новые происшествия заставили уже немолодого и изувеченного
Дорохова опять надеть военный мундир. «Я, наконец, поступаю на службу, а
война кончена! Признаюсь вам, этой насмешки от судьбы я не ожидал, —
пишет он 10 августа 1849 года из Варшавы в Петербург. — Я просто в
отчаянии от моих неудач, и если бы не религия и не железный мой
характер, то не знаю, на что бы другой решился на моем месте».
Летом 1851 года Дорохов уже в
Пятигорске. Из нового похода он не вернулся: 18 января 1852 года вместе с
большим отрядом во главе с «атаманом всех кавказских казаков»
генерал-майором Ф. А. Круковским Дорохов попал в засаду в Гойтинском
ущелье и был изрублен противником. Тело Дорохова не было вынесено из
боя. Только через три недели князь Барятинский выкупил его у чеченцев за
600 рублей. Его доставили в лагерь, расклеванного хищными птицами и
обглоданного шакалами.
* * *
В 1851 году в Пятигорске с Дороховым
встречался литератор (писатель и журналист) Александр Васильевич
Дружинин. Разговоры о Лермонтове очень взволновали Дружинина, тем более
что велись они в тех местах, где был убит поэт, и с человеком, который
был едва ли не очевидцем роковой дуэли.
«Во время моей последней поездки, —
писал Дружинин, — я познакомился с одним человеком, который коротко знал
и любил покойного Лермонтова, странствовал и сражался вместе с ним…
Характер знаменитого нашего поэта хорошо известен, но немногие из
русских читателей знают, что Лермонтов, при всей своей раздражительности
и резкости, был истинно предан малому числу своих друзей, а в обращении
с ними был полон женской деликатности и юношеской горячности. Оттого-то
до сих пор в отдаленных краях России вы еще встретите людей, которые
говорят о нем со слезами на глазах и хранят вещи, ему принадлежавшие,
более чем драгоценность. С одним из таких людей меня свела судьба на
короткое время…»
Подобные люди, впрочем, встречались
нечасто, и Дружинин это признает; Лермонтова любили немногие. Мы уже
говорили, что Лермонтов принадлежал к числу людей, которые тем более
любимы, чем больше известны.
«Между всеми теми, которых мы в разное
время вызывали на сообщение нам воспоминаний о поэте, мы помним только
одного человека, говорившего о нем охотно, с полной любовью, с
решительным презрением к слухам о дурных сторонах частной жизни поэта, —
пишет Дружинин. — Дружеские отношения его к Лермонтову были несомненны.
За день до своего выступления из города Пятигорска, где мы сошлись
случайно, — он, укладываясь в поход, показывал нам мелкие вещицы,
принадлежавшие Лермонтову, свой альбом с несколькими шуточными стихами
поэта, портрет, снятый с него в день смерти, и большую тетрадь в кожаном
переплете, наполненную рисунками (Лермонтов рисовал очень бойко и
недурно). Картинки карандашом изображали по большей части сцены
кавказской жизни, стычки линейных казаков с татарами и т. д….
Так как, пользуясь правами рецензента,
мы намерены передать читателям кое-что из устных рассказов приятеля
Лермонтова, то не мешает предварительно сказать два слова о том, какого
рода человек был сам рассказчик. Он считался храбрым и отличным
кавказским офицером, носил имя, известное в русской военной истории; и,
подобно Лермонтову, страстно любил кавказский край, хотя брошен был туда
не по своей воле. Чин у него был небольшой, хотя на лицо мой знакомый
казался очень стар и издержан, — товарищи его были в больших чинах, и
сам он не отстал бы от них, если б в разное время не подвергался
разжалованию в рядовые (два или три раза, — об этом спрашивать казалось
неловко). Должен признаться, что знакомец наш, обладая множеством
достоинств, храбрый как лев, умный и приятный в сношениях, был все-таки
человеком из породы, которая странна и даже невозможна в наше время, из
породы удальцов… Молодость его прошла в постоянных бурях, шалостях и
невзгодах, с годами все это стало реже, но иногда возобновлялось с
великой необузданностью. Но, помимо этих периодических отклонений от
общепринятой стези, Д — в был человеком умным, занимательным и вполне
достойным заслужить привязанность такого лица, как Лермонтов. Во все
время пребывания поэта на Кавказе приятели видались очень часто, делали
вместе экспедиции и вместе веселились на водах…
Лермонтов, — рассказывал нам его
покойный приятель, — принадлежал к людям, которые не только не нравятся с
первого раза, но даже на первое свидание поселяют против себя довольно
сильное предубеждение. Было много причин, по которым и мне он не
полюбился с первого разу. Сочинений его я не читал, потому что до
стихов, да и вообще до книг, не охотник, его холодное обращение казалось
мне надменностью, а связи его с начальствующими лицами и со всем, что
терлось около штабов, чуть не заставили меня считать его за столичную
выскочку. Да и физиономия его мне не была по вкусу, — впоследствии сам
Лермонтов иногда смеялся над нею и говорил, что судьба, будто на смех,
послала ему общую армейскую наружность. На каком-то увеселительном
вечере мы чуть с ним не посчитались очень крупно, — мне показалось, что
Лермонтов трезвее всех нас, ничего не пьет и смотрит на меня насмешливо.
То, что он был трезвее меня, — совершенная правда, но он вовсе не
глядел на меня косо и пил, сколько следует, только, как впоследствии
оказалось, на его натуру, совсем не богатырскую, вино почти не
производило никакого действия. Этим качеством Лермонтов много гордился,
потому что и по годам, и по многому другому он был порядочным ребенком.
Мало-помалу неприятное впечатление, им
на меня произведенное, стало изглаживаться. Я узнал события его прежней
жизни, узнал, что он по старым связям имеет много знакомых и даже
родных на Кавказе, а так как эти люди знали его еще дитятей, то и
естественно, что они оказывались старше его по служебному положению.
Вообще говоря, начальство нашего края хорошо ведет себя с молодежью,
попадающей на Кавказ за какую-нибудь историю, и даже снисходительно
обращается с виновными более важными. Лермонтова берегли по возможности и
давали ему все случаи отличиться, ему стоило попроситься куда угодно, и
его желание исполнялось, — но ни несправедливости, ни обиды другим
через это не делалось. В одной из экспедиций, куда пошли мы с ним
вместе, случай сблизил нас окончательно: обоих нас татары чуть не
изрубили, и только неожиданная выручка спасла нас. В походе Лермонтов
был совсем другим человеком против того, чем казался в крепости или на
водах, при скуке и бездельи…»
* * *
В самом начале июля Лермонтов
находится в военном лагере под крепостью Грозной. «Отряд в составе двух
баталионов пехотного его светлости, одного баталиона Мингрельского и 3-х
баталионов Куринского егерского полков, двух рот сапер, при 8-ми легких
и 6-ти горных орудиях, двух полков Донских казаков № 37 и 39-го и сотни
Моздокского линейного казачьего полка, с 10-ти дневным провиантом и с
полкомплектом запасных артиллерийских снарядов, выступив из лагеря при
крепости Грозной, переправился с рассветом по мосту через реку Сунжу и
взял направление через ущелье Хан-Калу на деревню Большой Чечень».
При выступлении из крепости Грозной
обращал на себя внимание один отряд, который Висковатов описывает в
лучших традициях разбойничьих отрывков лермонтовских «Испанцев» и
«Вадима»:
«Пестрою группою лежали люди в самых
разнообразных костюмах: изодранные черкески порою едва прикрывали наготу
членов, дорогие шемаханские шелки рядом с рубищами доказывали полное
презрение владельцев к внешнему своему виду. На многих замечалось
богатое и отлично держанное оружие… Лица загорелые и смуглые выражали
бесшабашную удаль и при разнообразии типов носили общий отпечаток
тревожной боевой жизни и ее закала… Принадлежали они к конной команде
охотников, которою заведовал храбрец Дорохов. Бесшабашный командир
сформировал эту ватагу преданных ему людей. Все они сделали войну
ремеслом своим. Опасность, удальство, лишения и разгул стали их
лозунгом. Огнестрельное оружие они презирали и резались шашками и
кинжалами…»
Висковатов ссылается на рассказы
барона Дмитрия Петровича Палена, состоявшего прикомандированным к
Генеральному штабу в отряде генерала Галафеева. В своем альбоме Пален
изобразил пейзажи, которые видел во время летней экспедиции 1840 года,
портреты людей — «кавказских деятелей», эпизоды сражений. Известно, что
этот альбом держал в руках император Николай I. В эпоху, когда
фотографии не существовало, такие зарисовки служили документальным
свидетельством.
Этот самый отряд впоследствии и передал раненый Дорохов Лермонтову под начало.
Начало июля 1840 года — это сплошные
перестрелки с горцами, походы и карательные экспедиции: сжигаются аулы,
вытаптываются посевы. Чеченцы устраивали засады, вели обстрел из
какой-нибудь рощи и скрывались, не вступая в бой. Обычно они старались
не допускать русских к реке, и приходилось запасаться водой под
обстрелом. Случалось, какой-нибудь отважный воин из горцев выходил и
вызывал кого-нибудь из русских на поединок; несмотря на запреты, иногда
находились охотники, которые принимали вызов.
В подобных «забавах» прошло несколько дней. Из строя выбыло более двадцати человек.
Однажды вечером, во время стоянки,
Лермонтов предложил друзьям — Льву Пушкину, Глебову, Палену, Александру
Долгорукову и нескольким другим — пойти поужинать за черту лагеря. Эту
историю сообщил Висковатову граф Пален.
Затея Лермонтова была небезопасной — собственно, такое вообще запрещалось: можно было погибнуть или попасть в плен.
Но компания удальцов взяла с собой
несколько денщиков, нагрузила их припасами и расположилась в ложбинке за
холмом. Лермонтов, «руководивший всем» (а мы помним, как Лермонтов
любил праздники и как охотно их устраивал), уверял, что, «наперед избрав
место, выставил для предосторожности часовых, и указывал на одного
казака, фигура коего виднелась сквозь вечерний туман в некотором
отдалении».
Развели костер и постарались скрыть
огонь — не столько даже от возможного неприятеля, сколько от лагеря
русских (чтобы начальство не узнало о проделке). «Лев Пушкин и Лермонтов
сыпали остротами и комическими рассказами… Особенно в ударе был
Лермонтов. От его выходок все катались со смеху… Под утро, возвращаясь в
лагерь, Лермонтов признался, что видневшийся часовой был не что иное,
как поставленное им наскоро сделанное чучело, прикрытое шапкою и старой
буркой».
Этот эпизод со всеми подробностями
(предложение поужинать на виду у неприятеля, чучело вместо часового —
точнее, тела убитых солдат, долженствовавшие изображать охрану) мы
встретим в любимом многими поколениями романе Дюма «Три мушкетера»
(осада Ла-Рошели). Есть ли вероятность, что Дюма воспользовался
историей, которую узнал о Лермонтове (а Дюма интересовался Россией и
Лермотовым в частности; ему писала о нем графиня Ростопчина)? Кстати,
еще одна характерная деталька: Лермонтов был мушкетером, как мы знаем, —
командиром взвода 12-й мушкетерской роты Тенгинского пехотного полка… |