В кружке лермонтовских друзей велся
«точный учет» всех приключений. Пикники, кавалькады, балы, поездки — все
зарисовывалось. Рисовались и портреты действующих лиц. Васильчиков
подробно описывает одну такую картинку: «Помню и себя, изображенного
Лермонтовым, длинным и худым посреди бравых кавказцев. Поэт изобразил
тоже самого себя маленьким, сутуловатым, как кошка вцепившимся в
огромного коня, длинноногого Монго-Столыпина, серьезно сидевшего на
лошади, а впереди всех красовавшегося Мартынова в черкеске, с длинным
кинжалом. Все это гарцевало перед открытым окном, вероятно, дома
Верзилиных. В окне видны три женские головки. Лермонтов, дававший всем
меткие прозвища, называл Мартынова «дикарь с большим кинжалом» или
«Горец с большим кинжалом» или просто «господин Кинжал». Он довел этот
тип до такой простоты, что просто рисовал характерную кривую линию да
длинный кинжал, и каждый тотчас узнавал, кого он изображает».
Мартынову вообще доставалось — в
основном, возможно, за общую живописность облика и за обидчивость. С
чувством юмора, особенно в том, что касалось лермонтовских шуточек, у
Мартынова всегда дело обстояло плохо, еще с юношеских лет.
Мартынов приехал на Кавказ, будучи
офицером Кавалергардского полка. Предполагалось, что он сейчас же
сделает блестящую карьеру и всех поразит своей храбростью и тотчас
получит чины и награды. За обеденным столом у генерал-адъютанта Граббе
Мартынов высказал это намерение с детской простотой; Граббе немного
посмеялся над самоуверенностью молодого офицера и объяснил ему, что на
Кавказе «храбростью никого не удивишь». Награды здесь даются не так-то
легко. В общем, Мартынова, человека внешне красивого, несколько
помпезного, вместе с тем недалекого и чересчур убежденного в своих
непревзойденных достоинствах, как говорят сейчас, обломали.
«Защитники» Мартынова любят повторять,
что Лермонтов «сам нарвался» своими бесконечными издевками. Мол,
допекал человека — ну и допек.
Однако стоит обратить внимание и на
обратную сторону медали. Мартынов в общем-то «сам нарывался» на то,
чтобы над ним смеялись. Дело в том, что Николай Соломонович чрезвычайно
серьезно, практически благоговейно относился к собственной персоне. Он
словно бы не жил, а нес драгоценного себя сквозь время и пространство.
Костенецкий, состоявший в то время при штабе в Ставрополе, вспоминает,
каков он был в 1839 году: «К нам на квартиру почти каждый день приходил
Н. С. Мартынов. Это был очень красивый молодой гвардейский офицер,
блондин со вздернутым немного носом и высокого роста. Он был всегда
очень любезен, весел, порядочно пел под фортепиано романсы и полон
надежд на свою будущность; он все мечтал о чинах и орденах и думал не
иначе как дослужиться на Кавказе до генеральского чина. После он уехал в
Гребенской казачий полк, куда он был прикомандирован, и в 1841 году я
увидел его в Пятигорске. Но в каком положении! Вместо генеральского чина
он был уже в отставке всего майором, не имел никакого ордена и из
веселого и светского изящного молодого человека сделался каким-то
дикарем, отрастил огромные бакенбарды, в простом черкесском костюме, с
огромным кинжалом, в нахлобученной белой папахе, мрачный и молчаливый».
Одного этого портрета достаточно,
чтобы начать рисовать карикатуры; а уж по контрасту с мечтами о
генеральском чине и т. п. устоять, тем более такому язве, как Лермонтов,
практически невозможно.
Интересно также, что Костенецкий в
истории о дуэли «более всех стоит на стороне Мартынова и приводит самые
для Лермонтова невыгодные сведения», — как указывает Висковатов.
Справедливости ради можно прибавить,
что обычно Мартынов носил форму Гребенского казачьего полка. Однако он
находился в отставке и поэтому «делал разные вольные к ней добавления».
Он носил белую черкеску и черный бархатный или шелковый бешмет или,
наоборот, черную черкеску и белый бешмет. В дождливую погоду надевал
черную папаху вместо белой. Рукава черкески засучивал, что придавало
«всей его фигуре смелый и вызывающий вид». Мартынов, конечно, очень
хорошо сознавал, что красив, высок, эффектен и любил принимать
преувеличенные позы, старательно демонстрируя свои достоинства. Рука
сама тянулась к карандашу при виде этой фигуры…
Вот Мартынов въезжает в Пятигорск.
Кругом пораженные его красотой дамы. «И въезжающий герой, и многие дамы
были замечательно похожи». Подпись под рисунком: «Господин Кинжал
въезжает в Пятигорск».
На другом рисунке огромный Мартынов с
огромным кинжалом от пояса до земли беседует с миниатюрной Наденькой
Верзилиной, на поясе которой миниатюрненький кинжальчик.
Нередко Мартынов изображался верхом.
Он ездил «плохо, но с претензией — неестественно изгибаясь». На одном из
рисунков Мартынов в стычке с горцами кричит и машет кинжалом, причем
лошадь мчит его прочь от врагов. Лермонтов по сему поводу (как
вспоминает Васильчиков) замечал: «Мартынов положительно храбрец, но
только плохой ездок, и лошадь его боится выстрелов. Он в этом не
виноват, что она их не выносит и скачет от них». Очевидно, намек на
какую-то историю, в которой Мартынов свое бегство сваливает на лошадь, а
себя по-прежнему выставляет героем. Лермонтов не стал бы такое
выдумывать и наговаривать на товарища, приписывая ему мнимую трусость:
даже сам Мартынов, утверждавший, что Лермонтов «не пропускал ни единого
случая, где он мог бы сказать мне что-нибудь неприятное», отпускал
всевозможные колкости и остроты — все, «чем только можно досадить
человеку, не касаясь его чести». Чести Лермонтов не касался — не
клеветал, если чего-то не было.
Все эти рисунки разглядывали в кругу
друзей. Не щадили никого — Лермонтов, как известно, позволял и смеяться
над собой, и первый над собой смеялся. Мартынову приходилось терпеть —
деваться некуда, ведь доставалось даже девицам. Однажды Мартынов вошел,
когда Лермонтов с Глебовым что-то с хохотом рисовали в альбоме. Мартынов
потребовал, чтобы ему показали рисунок. Он был уверен, что это какая-то
особо злостная карикатура на его особу. Но Лермонтов захлопнул альбом.
Мартынов хотел выхватить альбом, Глебов здоровой рукой отстранил его
(вторая рука у Глебова была на перевязи — он был ранен в ключицу и до
сих пор не оправился). Лермонтов тем временем вырвал листок и убежал.
Мартынов затеял с Глебовым ссору, и тот тщетно убеждал разъяренного
Николая Соломоновича в том, что карикатура не имела к нему никакого
отношения.
Думается, так и было. Рисунок не
относился к Мартынову. Это было нечто совершенно иное, и Лермонтов
просто не хотел, чтобы Мартынов узнал о чем-то. Будь на рисунке
«господин Кинжал», от него бы это не таили. Но в силу самовлюбленности
Мартынов был убежден в том, что мир вращается вокруг него и,
следовательно, любой утаенный рисунок, любая шепотом произнесенная фраза
— это о нем… Нет, он именно что «нарывался». |