Вечером 8 июля Лермонтов и его друзья дали пятигорской публике бал в «гроте Дианы» возле Николаевских ванн.
Об этом бале вспоминает Лорер: «В июле
месяце молодежь задумала дать бал пятигорской публике… Составилась
подписка, и затея приняла громадные размеры. Вся молодежь дружно
помогала в устройстве праздника, который 8 июля и был дан на одной из
площадок аллеи у огромного грота, великолепно украшенного природой и
искусством… Лермонтов необыкновенно много танцевал, да и все общество
было как-то особенно настроено к веселью».
Выглядит все очень мило и просто:
собралась молодежь, скинулась деньгами, потом долго танцевали… На самом
деле бал в «гроте Дианы» был не просто развлечением — он еще представлял
собой своего рода «пощечину общественному вкусу». Н. П. Раевский более
детально рассказывает этот же эпизод. «Начало обычное»: решили устроить
очередной бал в привычном месте — в гроте. На что князь Владимир
Сергеевич Голицын (соратник Ермолова, командир, который представлял
Лермонтова к награждению золотой саблей за храбрость) предложил устроить
«настоящий бал» — в казенном Ботаническом саду. Лермонтов заметил, что
не всем это удобно: казенный сад далеко за городом и затруднительно
будет препроводить наших дам, усталых после танцев, позднею ночью
обратно в город. Ведь биржевых-то дрожек в городе было три-четыре, а
свои экипажи у кого были? Не на повозках же их тащить? «Здешних дикарей
учить надо!» — сказал князь. Лермонтов был задет словами князя Голицына о
людях, с которыми он был близок. Возвратившись домой, он поднял
настоящий бунт. «Господа! — обратился он к своим друзьям. — На что нам
непременно главенство князя на наших пикниках? Не хочет он быть у нас, —
и не надо. Мы и без него сумеем справиться».
«Не скажи Михаил Юрьевич этих слов,
никому бы из нас и в голову не пришло перечить Голицыну; а тут словно
нас бес дернул, — прибавляет Раевский. — Мы принялись за дело с таким
рвением, что праздник вышел — прелесть. Площадку перед гротом занесли
досками для танцев, грот убрали зеленью, коврами, фонариками, а гостей
звали по обыкновению с бульвара. Лермонтов был очень весел, не уходил в
себя и от души шутил и смеялся…»
О поразительно хорошем настроении
Лермонтова в тот день вспоминают все. Лорер пишет, что «Лермонтов
необыкновенно много танцевал. Да и все общество было как-то особо
настроено к веселию. После одного бешеного тура вальса Лермонтов, весь
запыхавшийся от усталости, подошел ко мне и спросил:
— Видите ли вы даму Дмитриевского?.. Это его «Карие глаза»… Не правда ли, как она хороша?»
«Танцевали по песку, не боясь
испортить ботинки, и разошлись по домам лишь с восходом солнца в
сопровождении музыки», — вспоминает Эмилия Александровна.
Лермонтов «делал сильное впечатление
на женский пол»: «много ухаживал за Идой Мусиной-Пушкиной» (Арнольди) и
за «Прекрасной брюнеткой» (Екатериной Быховец, красивой дочерью
калужской помещицы, которая жила напротив Верзилиных). Быховец тоже
говорит, что Лермонтов был весел и провожал ее пешком. «Все молодые люди
нас провожали с фонарями; один из них начал немного шалить. Лермонтов
как cousine предложил сейчас мне руку; мы пошли скорей».
С Голицыным, который, в общем,
Лермонтову никогда не был врагом — напротив, ценил его и как храброго
офицера, и как прекраснейшего поэта, — вышло… нехорошо. На бал в «гроте
Дианы» его не пригласили; более того — даже не дали ему знать. «Но ведь
немыслимо же было, чтоб он не узнал о нашей проделке в таком маленьком
городишке. Узнал князь и крепко разгневался — то он у нас голова был, а
то вдруг и гостем не позван. Да и нехорошо это было…» — признает
Раевский.
В ответ — «в отместку» — Голицын не
пригласил «лермонтовскую банду» на собственный бал, который должен был
состояться 15 июля, в день его именин, и именно в казенном саду (как он и
предлагал с самого начала). Голицынский бал совершенно не удался, но об
этом позже. |