«Крокодила» принято датировать 1916–1917 годами. Чуковский в дневнике (в
1955 году) вспоминал о первом появлении замысла этой сказки так: "В Хельсинки мы
ездили с ним (сыном Колей. – И. Л.) и Марией Борисовной в 1914 году до
войны (или в 1913-м). Там он зазевался на улице, и на него наехал экипаж. Мы в
ужасе отвезли его к хирургу, думали: он повредил ногу! Хирург (финн) с
омерзением оглядел ногу русского мальчика, даже ушиба не было к его огорчению, и
Коля от всех потрясений мгновенно уснул. Чтобы развлечь его дорогой в поезде, я
рассказывал ему сказку о Крокодиле: «Жил да был Крокодил» под стук поезда.
Импровизация была длинная, и там был «Доктор Айболит» – в качестве одного из
действующих лиц; только назывался он тогда: «Ойболит», я ввел туда этого
доктора, чтобы смягчить тяжелое впечатление, оставшееся у Коли от финского
хирурга".
В предисловии к книге «Стихи», озаглавленном «Об этой книжке», Чуковский
рассказывал примерно то же. Только на сей раз оказывается, что замысел поэмы был
подсказан Чуковскому Горьким, с которым Корней Иванович познакомился в 1916
году. Чуковский пытался последовать совету Алексея Максимовича и написать
«эпическую вещь из современного быта», но «вирши выходили корявые и очень
банальные». Наконец, "случилось так, что мой маленький сын заболел, и нужно было
рассказать ему сказку. Заболел он в городе Хельсинки, я вез его домой в поезде,
он капризничал, плакал, стонал. Чтобы как-нибудь утихомирить его боль, я стал
рассказывать ему под ритмический грохот поезда:
- Жил да был
- Крокодил.
- Он по улицам ходил…
Стихи сказались сами собой. О их форме я совсем не заботился. И вообще ни
минуты не думал, что они имеют какое бы то ни было отношение к искусству.
Единственная была у меня забота – отвлечь внимание ребенка от приступов болезни,
томившей его. Поэтому я страшно торопился: не было времени раздумывать,
подбирать эпитеты, подыскивать рифмы, нельзя было ни на миг останавливаться. Вся
ставка была на скорость, на быстрейшее чередование событий и образов, чтобы
больной мальчуган не успел ни застонать, ни заплакать. Поэтому я тараторил, как
шаман…".
Здесь возникает множество неувязок. Во-первых, защищая в конце 1920-х годов
свою сказку, которую резко критиковала Крупская и многие другие, он указывал,
что читал ее еще в 1915 году на Бестужевских курсах, а в 1916-м – Горькому, так
что она не может быть антисоветской. Во-вторых, в 1916 году Коле было уже 12
лет, и вряд ли он мог так ныть, капризничать – и утешаться, слушая сказочку,
рассчитанную на дошкольника.
Наконец, поездка в Хельсинки, несчастье с ребенком и возвращение в поезде и
в самом деле были – но в 1911 году, о чем в дневнике Чуковского есть запись:
"Колю переехал извозчик – он соскочил с трамвая, и мы с Машей не доглядели за
ним. Маша кричала, Коля кричал, изо рта у него кровь – сбежались люди –
herurgissa – неизвестно, куда везет нас извозчик… Доктор молодой, никаких
слов утешения, – разденьте его – оденьте его – ждал, когда я его спрошу: is
it broken! – нет, холодную воду". Но тогда с Колей ничего плохого не
случилось: он встал, пошел своими ногами, после этого семья еще съездила на
«Звериный остров», где мальчик любовался зверями и «бегал безумно», и только на
следующий день Чуковские сели в поезд и поехали домой – безо всякого нытья и
капризов.
Ребенок, жестоко мучимый в дороге приступами болезни, и отец, который
тараторит, как шаман, пытаясь заговорить боль, – это тоже было, но позднее, в
1930 году, когда Чуковские везли младшую дочь, больную костным туберкулезом
Мурочку в санаторий в Крыму: «Мура проснулась с ужасной болью. Температура (с
утра!) 39°… Боль у Муры дошла до предела. Так болела у нее пятка, что она
схватилась за меня горячей рукой и требовала, чтобы я ей рассказывал или читал
что-нб., чтобы она могла хоть на миг позабыться; я плел ей все, что приходило в
голову, – о Житкове, о Юнгмейстере, о моем „телефоне для безошибочного писания
диктовки". Она забывалась, иногда улыбалась даже, но стоило мне на минуту
задуматься, она кричала: ну! ну! ну! – и ей казалось, что вся боль из-за моей
остановки».
Чуковский действительно «заговаривал», забалтывал боль, – отвлекал больных
детей от мучений рассказами и сказками; есть свидетельство издателя Алянского о
том, как Корней Иванович разговорами заставил Блока забыть о больной ноге…
Собственно, не так уж важно, при каких обстоятельствах возник «Крокодил» и
какую роль в его рождении сыграли Коля, Хельсинки и Горький. Мирон Петровский
высказывает догадку, что Чуковский мог говорить о том, что замысел поэмы
принадлежит Горькому, спасая ее от нападок.
В дневниках есть и совсем ранние крокодильи следы. 1901: "Кстати: нужно
писать рождественский рассказ. Назвать его: Крокодил. (Совсем не
святочный рассказ)". 1909: «Обсуждались проекты, как сделать крокодила умнее.
Коля говорит: пускай крокодила родят люди, вот он и будет умнее». 1914: «Перед
этим я читал Достоевского и „Крокодил", и Репин фыркал, прервал и стал
браниться: бездарно, не смешно. Вы меня хоть щекочите, не засмеюсь, это
ничтожно, отвратительно».
Генезису «Крокодила» посвящено большое и остроумное исследование Мирона
Петровского (см. предисловие к тому стихотворений Чуковского в «Новой библиотеке
поэта»). Он находит черты, роднящие крокодилов Достоевского и Чуковского
(например, оба они пустые внутри и могут заглотить человека целиком, в обоих
произведениях присутствует тема зверя, который мучается у людей в неволе). Он же
обращает внимание на то, что были у этого пресмыкающегося и другие
предшественники: «Едва ли мимо слуха литератора, столь внимательного к
проявлениям низовой культуры, прошли песенки о крокодилах, повсеместно
зазвучавшие как раз в ту пору, когда Чуковский начинал сочинять свою сказку.
Словно эпидемия, прокатилась песенка неизвестного автора „По улицам ходила
большая крокодила", заражая всех своим примитивным текстом и разухабистой
мелодией. Огромной популярностью пользовалось – и тоже распевалось (на музыку Ю.
Юргенсона) – стихотворение Н. Агнивцева „Удивительно мил, жил да был крокодил".
Еще один поэт с восторгом и ужасом восклицал: „Ихтиозавр на проспекте! Ихтиозавр
на проспекте!" Так что Чуковский, выводя своего Крокодила на Невский, мог
ориентироваться на широкий круг источников – „высоких" и „низких": в прецедентах
недостатка не было».
Петровский подробно говорит о главной особенности «Крокодила» – новом
поэтическом языке: так раньше с детьми никто не разговаривал. В поэзии для детей
появилась новая ритмика – народная, фольклорная, с одной стороны, с другой –
размеры и ритмы детских поэм Чуковского явственно отсылают к литературной
классике, приучают детей к звучанию классического стиха. «Первый, кто слил
литературную линию с лубочной, был Корней Иванович, – писал Самуил Маршак. – В
„Крокодиле" впервые литература заговорила этим языком. Надо было быть человеком
высокой культуры, чтобы уловить эту простодушную и плодотворную линию. Особенно
вольно и полно вылилось у него начало. „Крокодил", особенно начало, – это первые
русские Rhymes».
Здесь отмечена очень важная заслуга Чуковского перед отечественной
литературой: он действительно создал первые литературные Nursery Rhymes
на русском языке, аналог фольклорных прибауток и считалок для первого
детского чтения. В английском были «Сказки матушки Гусыни», в русском пока не
было ничего, кроме устной традиции. Потому Чуковский потом так тщательно
собирал, записывал, любовно и бережно обрабатывал фольклор для детей.
Еще одна важная черта, подмеченная не только Петровским, – это родство между
«Крокодилом» и блоковской поэмой «Двенадцать», тоже выросшей из низовой,
массовой поэтической стихии. Петровский говорит, например, об известной и Блоку,
и Чуковскому частушке «Пила чай с сухарями, / Ночевала с юнкерями!/ Маланья моя/
Лупоглазая!» как ритмическом источнике строки «Крокодил, Крокодил, Крокодилович»
у одного и «В кондовую, в избяную, в толстозадую» – у другого, хотя
невооруженным взглядом видно, что родство это довольно отдаленное. Подобных
источников было немало; достаточно привести еще одну дневниковую запись
Чуковского от 15 июня 1914 года о театральном представлении в Териоках:
"…частушка, спетая хором, с припевом:
- Я лимон рвала,
- Лимонад пила,
- В лимонадке я жила.
Певцы загримированы фабричными, очень хорошо. Жена Блока, дочь Менделеева,
не пела, а кричала, по-бабьи, выходило очень хорошо, до ужаса. Вообще было
что-то из Достоевского в этой ужасной лимонадке, похоже на мухоедство, – и какой
лимон рвать она могла в России, где лимоны?"
Таких песен и частушек с монорифмическими строфами, со скачущим от строки к
строке размером, повсюду звучало множество, и самые чуткие уши эпохи их быстро
услышали. Кстати, в записных книжках Блока в 1915–1916 годах много рассуждений о
литературе для детей – и они очень созвучны мыслям Чуковского; например, Блок
говорит о необходимости «объяснять детям все народное».
Детские поэмы Чуковского – настоящая антология русского стиха, от былины и
частушки до Некрасова, Лермонтова, Хлебникова, убедительно и подробно доказывает
Петровский. "«Крокодил» представляет собой «младшую», «детскую» ветвь эпоса
революции (и шире – демократического движения), – еще в 1975 году замечали
Михаил Гаспаров и Ирина Паперно. – В этом смысле «ирои-комическая» поэма
«Крокодил» представляет собой интересную типологическую параллель к «большому»
революционному эпосу – поэме Блока «Двенадцать». Последняя, как известно, также
построена на цитатах и отсылках, источники которых частично совпадают с
«Крокодилом»: газетные заголовки и лозунги, Пушкин, Некрасов, плясовые ритмы,
вульгарно-романсная сфера…"
А вот фрагмент стихотворения Александра Кушнера «Современники», наглядно
иллюстрирующий «типологические параллели»:
- Никому не уйти никуда от слепого рока.
- Не дано докричаться с земли до ночных светил!
- Все равно, интересно понять, что «Двенадцать» Блока
- Подсознательно помнят Чуковского «Крокодил».
- Как он там, в дневнике, записал: «Я сегодня гений»?
- А сейчас приведу ряд примеров и совпадений.
- Гуляет ветер. Порхает снег.
- Идут двенадцать человек.
- Через болота и пески
- Идут звериные полки.
- И счастлив Ваня, что пред ним
- Враги рассеялись, как дым.
- Пиф-паф! – и буйвол наутек.
- За ним в испуге носорог.
- Пиф-паф! – и сам гиппопотам
- Бежит за ними по пятам.
- Трах-тах-тах! И только эхо
- Откликается в домах.
- Но где же Ляля? Ляли нет!
- От девочки пропал и след.
- А Катька где? Мертва, мертва!
- Простреленная голова.
- Помогите! Спасите! Помилуйте!
- Ах ты, Катя, моя Катя,
- Толстоморденькая…
- Крокодилам тут гулять воспрещается…
- Закрывайте окна, закрывайте двери!
- Запирайте етажи,
- Нынче будут грабежи!
- И больше нет городового.
- И тут живой
- Городовой
- Явился вмиг перед толпой.
- Ай, ай!
- Тяни, подымай!
Новизна сказки не ограничивается областью формы. Содержание «Крокодила» –
тоже довольно новаторское: ребенок чуть ли не в первый раз в русской литературе
оказался главным героем событий, происходящих на городских улицах, – первым на
это обратил внимание Тынянов. До сих пор дети резвились в усадьбах, играли в
детских, а в опасном, но соблазнительном городе нуждались в сопровождении
взрослых. «Процесс обновления детской книги, начавшийся в конце XIX века,
европейские педагоги связывали с обращением литературы к городу и городскому
ребенку, – пишет исследовательница детской литературы М. Костюхина. – …Новая
концепция детства связывалась с городским ребенком… На рубеже XIX–XX веков
городские дети становятся популярными литературными героями, а городские
кварталы – привычным местом действия. Это характерно как для детских книг, так и
для взрослых произведений о детях. Среди авторов произведений о городском
ребенке – В. Немирович-Данченко, Д. Мамин-Сибиряк, И. Шмелев, А. Свирский, А.
Куприн и многие другие. До неузнаваемости меняется поведение ребенка на улицах
города. Из робкого ученика он превращается в наглого школяра, бойкого уличного
торговца или бесстрашного Ваню Васильчикова, про которого сказано: „он боец,
молодец, он без няни гуляет по улицам"». «Ребенок перестал быть только объектом,
на который направлено действие поэтического произведения для детей, и
превратился в поэтический субъект, в самого действователя», – подчеркивает Мирон
Петровский. Ребенок в «Крокодиле» – герой, спаситель, победитель, а не опекаемый
взрослыми наивный гость в чужом мире.
Чуковский, как мы помним, говорил о вторжении города в литературу задолго до
мировой войны. И поэма у него насквозь городская, стремительная, с частым
изменением ритма, полная движения и событий. Позднее он подведет под свои
интуитивные догадки крепкую теоретическую базу: заговорит о том, как ребенок
воспринимает мир, проанализирует стихи, сочиняемые детьми, создаст заповеди для
детских поэтов. И будет особо подчеркивать роль глаголов в детском творчестве и
творчестве для детей.
Остается добавить, что «Крокодил» важен еще и тем, что эта сказка при всей
ее плясовой веселости чрезвычайно серьезна по тематике. Чуковский написал ее на
третий год мировой войны. Влияние войны на детские умы и души давно беспокоило
его, и сказка продиктована жарким желанием помочь детям найти нравственные
ориентиры в мире, где все становится с ног на голову. Во Вторую мировую он тоже
взялся за антивоенную сказку… но об этом рассказ впереди.
Первые строфы «Крокодила» – действительно импровизационные, игровые. Дальше
Чуковский уже планомерно дописывал сказку, читал разным людям и разным
аудиториям, проверял, как она звучит, легко ли произносится вслух, как
воспринимается. Об одном из таких чтений рассказывается в дневнике: в феврале
1917 года автор читал свою сказку Мережковским: «Выслушали „Крокодила" с большим
вниманием. Гиппиус похвалила первую часть за то, что она глупая, – „вторая с
планом, не так первобытна"».
Была сказка прочитана и Горькому. Писатель и критик, наконец, встретились
лично – 22 сентября 1916 года в вагоне поезда. В воспоминаниях о Горьком
Чуковский писал: «Именно из-за детской литературы он и познакомился со мною.
Когда я пытался печатно обличать ее беспринципность и дрянность, я и не
подозревал, что Горький сочувственно следит за моими попытками. Но однажды… ко
мне пришел от него художник Зиновий Гржебин, работавший в издательстве „Парус",
и сказал, что Алексей Максимович намерен наладить при том издательстве детский
отдел с очень широкой программой и хочет привлечь к этому делу меня. Было
решено, что мы встретимся на Финляндском вокзале и вместе поедем в Куоккалу, к
Репину, и по дороге побеседуем о „детских делах"».
Дневник: «Гржебин сказал, что едем к Репину в 1 ч 15 м. Я на вокзал. Не
нашел. Но, глянув в окно купе 1-го класса, – увидел оттуда шершавое нелепое лицо
– понял: это он. Вошел. Он очень угрюм: сконфузился. Не глядя на меня,
заговаривал с Гржебиным: – Чем торгует этот бритый, на перроне? Пари, что это
русский под англичанина. Он из Сибири – пари! Не верите, я пойду, спрошу. – Я
видел, что он от застенчивости, и решил деловитыми словами устранить неловкость:
заговорил о том, почему Розинеру до сих пор не сказали, что Сытин уже купил
Репина».
В воспоминаниях Чуковский говорит о том, что первые минуты знакомства
оказались тяжелыми: Горький хмуро отмалчивался, в его сторону не смотрел,
изредка роняя «две-три фразы Зиновию Гржебину». Должно быть, критик, написавший
о Горьком столько нелестных слов, и впрямь чувствовал себя не лучшим образом – и
«затосковал от обиды».
"Но вдруг в одно мгновение он сбросил с себя всю угрюмость, приблизил ко мне
греющие голубые глаза… и сказал повеселевшим голосом с сильным ударением на
Ó:
– По-го-во-рим о детях".
Горький говорил о том, что мало бороться с пошлостью в детской литературе –
надо дать что-то взамен. Надо подготовить программу книгоиздания для детей.
Именно этим-то он и предложил заняться Чуковскому. Тот оробел: надо было сразу
приступать к этому огромному делу. Тем не менее в «Парус» пришел и составлением
списка занялся. Так началась та детская литература, которой наша страна до сих
пор по праву гордится.
Списки и в самом деле были громадные, именно из них потом выросли планы
советских детских издательств: русская литература, зарубежная литература – что
переведено и нуждается в редактировании, что надо перевести заново, что –
впервые. Горький поражал своей эрудицией, так что «к каждому нашему совещанию
мне пришлось готовиться, словно к экзамену, – писал Чуковский, – и впоследствии
это принесло мне немалую пользу».
Первой совместной работой Горького и Чуковского стал сборник «Елка», который
изначально назывался «Радуга» и должен был выйти весной 1917 года, но из-за
революции и разрухи появился только в январе 1918-го. В его создании участвовали
лучшие художники и писатели и делали это совершенно в куоккальской манере
безоглядного веселого озорства. История сборника подробно изложена в
воспоминаниях о Горьком, и нет смысла ее пересказывать. Те, кому эта
библиографическая редкость попадала в руки, наверняка обращали внимание на то,
как современно звучит большинство стихов и сказок (за редким-редким
исключением); для литературоведов и искусствоведов там припрятано особое
удовольствие: в ребусе «ночной сторож» художник Добужинский среди «ста рож»
изобразил множество собратьев по искусству. Лучше всех угадываются нарисованные
нос к носу Горький и Чуковский, легко распознается Алексей Толстой… а еще там
есть Станиславский, Грабарь, Сологуб и многие другие. «Хотя этот юмор был, так
сказать, домашнего свойства и не предназначался для малолетних читателей,
Горький любил культивировать его в нашей работе, дабы создать атмосферу веселья,
которая, по мнению Алексея Максимовича, была нужна для творцов детской книги», –
рассказывал Чуковский.
Отличительной чертой «Елки» стало изгнание из нее всяческого детского
благочиния – в первую очередь рождественских персонажей, которые у создателей
сборника ассоциировались даже не с религией, а со скукой, послушанием и
паиньками. И когда «Радугу» пришлось переименовать в «Елку», а на форзаце
картинку с радугой впопыхах заменили картинкой с елочкой, а вокруг нее возникли
ангелочки и «младенец Христос, благословляющий обеими руками всю эту небесную
ораву», – тогда и Горький, и Чуковский весьма огорчились. Благочестивые паиньки
решительно не вписывались в их концепцию боевого, озорного, радостного детства.
Со временем из детской литературы вслед за сусальностью и благочестием была
вытравлена и религия – и когда она стала возвращаться, возвращение это зачастую
пошло по старым путям: свечечки, ангелочки, послушные детишки…
«Сборник вышел неплохим, – писал Чуковский, – но во время его составления я
опять-таки с горечью чувствовал, что детская литература пустыня, в которой нет
даже миражей и оазисов. Сборник, в сущности, строился из произведений „взрослых"
писателей – Горького, Ал. Толстого, Валерия Брюсова, а талантливых детских
прозаиков и детских поэтов не было, за исключением разве Марии Моравской,
которая в своих детских стихах становилась все более жеманной».
Именно этой пустынностью детской литературы, да еще поддержкой Горького
Чуковский и объясняет свое желание взяться за детскую сказку: «После первой же
встречи с Горьким я решился на дерзость: начал поэму для детей („Крокодил"),
воинственно направленную против царивших в тогдашней детской литературе канонов.
Прежде я никогда не осмелился бы на такое „новаторство". Так как детский отдел в
издательстве „Парус" очень скоро закрылся, мне пришлось печатать „Крокодил" в
крохотном журнале „Для детей", выходившем под моей редакцией при „Ниве" в
девятьсот семнадцатом году». «Крокодил» выходил в этом издании маленькими
выпусками во всех двенадцати номерах. Сотрудники «Нивы» были в ужасе: как это,
при таком уважаемом журнале печатать сказку «для уличных мальчишек»? А дети
пришли в восторг, о чем и писали в редакцию.
Первого января 1917 года К. И. записывал в дневнике: "Лида, Коля и Боба
больны. Служанки нет. Я вчера вечером вернулся из города, Лида читает вслух:
– Клянусь Богом, – сказал евнуху султан, – я владею роскошнейшей женщиной в
мире, и все одалиски гарема…
Я ушел из комнаты в ужасе: ай да редактор детского журнала, у к-рого в
собственной семье так". |
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
