Живой и активный Дом искусств никак не устраивал власть. Непокорную вольницу
следовало взять под контроль. 10 апреля 1920 года Чуковский рассказывает в
дневнике, как в Комиссариате просвещения разбирали дело Дома искусств: «На нас
накинулись со всех сторон: почему мы не приписались к секциям, подсекциям,
подотделам, отделам и проч.»; «И вот поднимается тов. Етманов и говорит от лица
Пролеткульта, что он имеет основание не доверять „господам из Дома Щскусств" и
требует, чтобы туда послали ревизию». Чуковский защищался, говоря о культурной
жизни, о просветительской работе Дома – и записывал в дневнике по горячим
следам: «Ведь сущность ясна для всякого: у нас, и только у нас, бьется пульс
культурной жизни, истинно просветительной работы. Все клубы – существуют лишь на
бумаге, а в этом здании на Морской кипит творческая большая работа. Конечно,
нужно нас уничтожить».
19 апреля – новое заседание и новая напасть: «против „Дома Искусств" уже
давно ведется подкоп. Почему у нас аукцион? Почему централизация буржуазии?
Особенно возмущался нами Пунин, комиссар изобразительных искусств. Почему мы им
не подчинены? Почему мы, получая субсидии у них, делаем какое-то постороннее
дело, не соответствующее коммунистическим идеям? и проч.». В этот раз за ДИСК
вступился Горький, объясняя: «Вы говорите, что у нас в „Доме Искусств" буржуи, а
я вам скажу, что это все ваши же комиссары и жены комиссаров». Дом искусств
действительно проводил аукционы картин, но покупателями и впрямь были не столько
«буржуи», сколько люди, приближенные к власти, имеющие свободные средства – и
желающие удовлетворять культурные запросы.
В апрельских дневниковых записях К. И. обращают на себя внимание жалобы на
«страшную способность женщин к мертвому бюрократизму», на комиссарских жен,
женщин «акушерского вида, с портфелями» – или, пуще того, «акушерок» – так в
кругу Чуковского называли дам из средней интеллигенции, стремящихся рулить
творческими процессами, – определение сродни «фармацевтам». Пока комиссары
занимались политикой и экономикой, их энергичные, полуобразованные, тщеславные
жены взялись за «традиционно женские сферы деятельности»: искусство, культуру,
педагогику и т. п. Именно от них Корнею Ивановичу и его друзьям и коллегам
пришлось немало претерпеть в последующие несколько лет. Во времена «борьбы с
чуковщиной» главными его гонителями были именно «кремлевские жены».
Гайки закручиваются сильнее. В ГИЗе создан Политодел, фактически исполняющий
функцию цензуры. Литераторам со всех сторон мешают, не дают заниматься делом,
пытаются вогнать в рамки циркуляров и постановлений, приписать к «отделам и
подотделам», обложить отчетностью.
Кругом разливается море физически отвратительной пошлости, такой грубой и
первобытной, что по сравнению с нею «кафры и готтентоты» из давнишнего «Ната
Пинкертона» кажутся утонченными эстетами. Дневники Чуковского полны
неприязненных записей о глупостях и нелепостях повседневной жизни, о противных
людях, с которыми приходится встречаться.
Куда меньше пишется о другом, само собой разумеющемся: несмотря на все это,
писатели продолжали трудиться, веря, что погружением в голод и свинство,
идеологическим давлением и репрессиями перемены в обществе не ограничиваются.
Пожалуй, только это и давало силы выжить. Те, у кого этой веры не было, уезжали.
В 1920 году уехали Бальмонт, Мережковский и Гиппиус, Давид Бурлюк, Сергей
Судейкин и многие другие. Уезжали и писатели второго и третьего ряда, и критики,
и журналисты – и, получив трибуну в эмигрантской прессе, обрушили на оставшихся
в России шквал понятной горечи – и, разумеется, мелких обид, злопамятства,
ехидных гипербол, а иногда и откровенного вранья. Недоброжелательное внимание
бывших друзей и коллег причиняло оставшимся ощутимую боль. Весной 1921 года,
например, в печати распространилась сплетня о Чуковском, что он «бывший агент».
Коллеги выступили в его защиту. Блок писал тогда в статье, которую
предполагалось разместить в «Литературной газете» в качестве редакционного
возражения эмигрантской печати: «Появляется все больше настоящих литературных
органов, сотрудникам которых понятно, что с Россией и со всем миром случилось
нечто гораздо более важное и значительное, чем то, что г-жам Даманским
приходилось читать лекции проституткам, есть капусту и т. п.». Писательница
Даманская только что опубликовала в ревельской эмигрантской газете свои
воспоминания о Доме искусств – но ее статья была только поводом для
высказывания, горечи накопилось много.
Если бы не блоковское «нечто важное и значительное» – то и капусту (был
месяц, когда весь Петроград ел ее одну, свидетельствует Шкловский), и лекции
проституткам, акушеркам, милиционеркам, пролетарским поэтам, и ревизии,
комиссии, претензии контролирующих органов, и необходимость служить в пяти
местах, чтобы собрать продуктов на один пирог, – все это было бы невозможно
вынести. Блок все чаще сомневался и спрашивал себя и Чуковского: «Что, если эта
революция – поддельная? Что, если и не было подлинной?»
Силы были на исходе. Усталость давила неимоверная. К счастью, близилось лето
– короткая передышка перед последней смертельной зимой.
Лето 1920 года Чуковские снова проводили в Ермоловке. Корней Иванович
придумал продолжение «Крокодила», думал и писал о Блоке, работал над лекцией об
Ахматовой и Маяковском – как и раньше, свои мысли и открытия он представляет
публике и в виде лекций, и в виде статей; лекция была прочитана вскоре (в
сентябре), статья вышла в 1922 году. Лекция «Две России: Ахматова и Маяковский»
имела успех. Маяковский несколько позднее нарисовал в «Чукоккале» серию из
четырех картинок («Окна Чукроста», где изображались умильная Ахматова с нимбом и
варвар-Маяковский) – и подписал: «Что ты в лекциях поешь, / Будто бы громила я,
/ Отношение мое ж / Самое премилое. / Скрыть того нельзя уже: / Я мово Корнея /
Третий год люблю (в душе) / Аль того раннее».
Ахматова говорила К. И., что задрожала, узнав, что он собирается о ней
писать, – однако лекцией и статьей, кажется, осталась довольна. Никто пока не
мог предположить, что основные положения этой лекции потом будут подхвачены,
перевраны и истолкованы в политическом смысле. Сама Ахматова называла «Две
России» одной из трех причин, вызвавших первое посвященное ей партийное
постановление в 1925 году. Правда, Лидия Корнеевна это постановление очень
старалась найти – и никаких его следов не обнаружила.
Как бы то ни было, явственная перекличка доклада Жданова с давней статьей К.
И. об Ахматовой, пусть даже и бессознательная, прекрасно иллюстрирует старую
мудрость: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется». Литературным
критикам еще только предстояло понять, что наступила пора тщательно выбирать
выражения. |
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
