Дневниковых записей К. И. за 1938 год нет. Писем единицы. Зато много
событий.
Еще зимой Корней Иванович решил перебираться в Москву. Примерно в то же
время уехал в столицу и Маршак. В Ленинграде климат неподходящий, обмолвился
Чуковский где-то. Климат и в самом деле стал совсем скверным: в Ленинграде
репрессии были еще страшнее и масштабнее, чем в Москве. С выполнением ежовского
трехмесячного плана они не прекратились, а лишь ненадолго притормозили и
сократили размах; чувствовать себя в безопасности не мог никто, ареста ждал
каждый. Были, конечно, и другие причины: печатался Чуковский теперь почти
исключительно в Москве, издательские дела требовали постоянного присутствия,
хлопотать об арестованных тоже приходилось в столице. Он уже несколько лет жил
между двумя городами, подолгу останавливался в гостиницах, где не мог спать и
страшно уставал. Наконец, в Москве строилось писательское жилье, можно было
рассчитывать на дачу. Но ни с домом, ни с дачей ничего пока не выходило. 18
февраля К. И. писал сыну Николаю из дома отдыха ученых в Узком, где жил вместе с
женой в ожидании решения квартирного вопроса: «Квартира висит в воздухе, но
авось чего-нибудь добьемся. С дачей большая возня, ну ее! Гораздо лучше снимать
у хозяев и платить вчетверо дороже – да не заботиться о каждом гвозде».
Климат климатом, а в Москве жизнь тоже была невеселая. В январе закрыли за
формалистические извращения театр Мейерхольда, потом арестовали и самого
режиссера. В марте начался широко освещаемый в газетах процесс
право-троцкистского блока – расстреляли Бухарина, Рыкова и других. В апреле были
расстреляны писатели Артем Веселый и Борис Пильняк. В мае взялись за уничтожение
генетики. Летом началась вторая волна арестов в армии. Смерть, как в голодные
годы военного коммунизма, ежедневно собирала обильный урожай. А в стране
по-прежнему снимали фильмы, ставили рекорды производительности труда, совершали
новые и новые беспосадочные перелеты, переживали за четверку папанинцев на
льдине. Писатели заселяли переделкинские дачи – иногда те, что освободились в
связи с безвременной смертью жильцов, тоже совсем недавно туда заселившихся.
Корней Иванович выступил в Академии наук с докладом, посвященным 60-летию
смерти Некрасова. Заключил договор на публикацию повести о детстве. Жаловался
сыну, что повесть, хотя ее уже и собрались печатать, движется вяло. Сын сообщал
в ответ: «Роман, кажется, получается, хотя я к нему совершенно холоден и пишу
механически. С переизданиями „Славы" и „Княжьего угла", видимо, ничего не
выходит, но и это меня мало трогает – душа одеревенела».
Они сохраняют видимость прежней жизни, но она сломана непоправимо.
Заставляют себя писать, но не пишется. Автоматически хлопочут о переизданиях, но
не это их волнует.
В начале 1938 года людям, которые были арестованы в ходе летне-осенней
кампании, начали выносить приговоры и тут же приводить их в исполнение. По
данным, которые приводит Шнейдерман, из проходящих по делу ленинградских
писателей 4 января был расстрелян Зоргенфрей, 10 января – Дагаев, 3 или 4
февраля – Юркун. 5-го приговорен к восьми годам Куклин, 11-го – Берзин (один
впоследствии умер в тюремной больнице, другой в лагере). 14 февраля пять лет
получил Выгодский (умер в лагере), 15-го – Шадрин, 16 марта на десять лет
осудили Елену Тагер, 19-го пять лет дали Заболоцкому, который фактически отсидел
восемь…
Матвея Петровича Бронштейна расстреляли 18 февраля 1938 года. Дату его
смерти Лидия Корнеевна узнала только в начале девяностых, когда открылись
архивы; еще долго она считала его живым и хлопотала о нем. Корней Иванович уже в
Москве продолжал с кем-то встречаться, кого-то просить о пересмотре дела
Бронштейна. Лидия Корнеевна в один из наездов в Москву зимой 1938/39 года
добралась до Михаила Кольцова, прославленного журналиста, автора взахлеб
читавшихся всей страной правдинских репортажей из Испании. Отдала ему прошение.
Тот обещал помочь чем может – и через день сам сгинул в застенках.
В конце февраля 1938 года в ленинградской тюрьме на улице Воинова у
Чуковской не приняли деньги для мужа и сказали: «Выбыл». Предстояло его искать.
В Крестах Мити не оказалось, в прокуратуре сообщили: приговор вынесен выездной
сессией Военной коллегии Верховного суда СССР, там и справляйтесь. Лидия
Корнеевна отправилась в Москву за приговором. В военной прокуратуре сообщили:
десять лет лагерей без права переписки с полной конфискацией имущества. В тот же
день Герш Егудин передал для нее из Ленинграда: «Ида и Люшенька переехали на
Кирочную. А тебе не советую сейчас приезжать в Ленинград: погода мокрая, для
твоих легких опасная». Это означало, что ночью, сразу после отъезда Лидии
Корнеевны в Москву, за ней приходили с ордером на арест, а Люшу няня сразу
отвезла к бабушке и дедушке. Л. К. знала: как только мужу выносили приговор,
жену арестовывали. Но за теми, кто бежал, не гнались, поэтому можно было
спастись.
Здесь возникают какие-то непонятные расхождения: вроде бы только что
Чуковский был в Москве, а оказывается уже в Ленинграде, и к нему привозят Люшу,
а в Москве оказывается совсем даже Лидия Корнеевна. Вроде бы она пишет в
«Прочерке», что из Москвы, куда умчалась в конце февраля, все-таки приехала на
два дня в Ленинград, жила у знакомых, встречалась с К. И. и Люшей в Летнем саду;
договорилась об условном языке для переписки – и уехала в Киев к родителям
Бронштейна. Но 8 марта она пишет из Ленинграда Корнею Ивановичу в Москву, что 15
марта – «Митин день» в тюрьме, можно будет что-то узнать, догнать, передать
вещи; до 15-го она никак не хочет уезжать… Спрашивает, когда папа приедет в
Ленинград… То ли дни слились в памяти, то ли даты перепутались; в письме от 30
апреля она говорит, что отсутствует в Ленинграде около полутора месяцев; стало
быть, и впрямь уехала числа пятнадцатого марта… Разобраться в их перемещениях
очень трудно, Чуковские постоянно ездят то в Москву, то обратно: судьбы
вершились именно в столице, в Ленинграде оставались превращенные в коммуналки
квартиры, растерзанный Детгиз, арестованные близкие. Они мечутся, как муравьи из
раздавленного муравейника, – весь 1938 год постоянно перемещаются, переезжают,
перевозят вещи, детей, кочуют из города в город, спасают, собирают, склеивают
воедино фрагменты разбитой жизни, налаживают существование после катастрофы.
Он уговаривал дочь уехать, это точно. Она отправилась в Киев – но его
беспокоило, что ее и там слишком легко найти. Негодовал, что она получает там
слишком много писем: это опасно. «Если я не буду получать писем из Ленинграда, я
сяду в поезд и вернусь», – жестко отвечала она в письме; уведомляла: «Сегодня
вечером я уезжаю. Делаю это только для того, чтобы умерить твое беспокойство». И
дальше: «К чему, зачем эти жертвы? Ради какого-то бабьего мистического трепета?»
Ей казалось, он зря волнуется. Волновался-то он, конечно, не зря. В 1998 году в
архивах НКВД обнаружился датированный 25 марта 1938 года документ, где
говорилось, что арест Л. К. Чуковской оформляется и она должна быть арестована к
1 апреля.
Перед отъездом из Киева оставалось решить еще одну проблему: предстояла
полная конфискация имущества Матвея Петровича и его жены. Лидия Корнеевна
переслала отцу доверенность – сама она не могла присутствовать при последнем
разорении ее дома; просила отстоять хоть часть книг и сказать, что пианино –
мамино… Пианино удалось спасти. Книги, одежду, даже детские игрушки – увезли,
разграбили, растащили. При конфискации присутствовали К. И. и Люшина няня, Ида
Петровна. «Корней Иванович смотрел на совершавшееся молча, с отвращением, с
гадливостью, – пишет Лидия Корнеевна. – Он, никогда ничего не копивший, уважал
вещи, как запечатленный человеческий разум и труд – будь то стул или тарелка, –
а уж книги! Он, сдерживаясь, молча наблюдал разбой: вот треснула дверца шкафа,
вот рухнули полки. Только один раз, когда грабители уронили на пол стопку книг и
принялись подгребать их в кучу сапожищами, он закричал: „Что вы делаете! Ведь
это книги!" – „Не стеклянные, не разобьются", – отвечали ему».
Весну К. И. провел в Ленинграде, Лида – на юге; там она ненадолго
пересеклась с братом. Он с семьей тоже уехал в Крым – ради отдыха или ради
смены климата! Вместе ехали из Ялты в Одессу, затем она вернулась в Киев.
Отец писал ей: «Тебе нужно будет на 2 дня съездить в Ленинград, побывать на
квартире и уехать от тамошнего климата куда-нибудь под Москву». Она храбро
отвечала, что волноваться за нее не надо, все тревоги надуманные… Затем
вернулась домой и обнаружила, что в их с Митей квартире, в опечатанной прежде
комнате, уже поселился сотрудник НКВД.
Климат в Ленинграде и впрямь стал непригоден для жизни. 20 мая К. И. писал
сыну: «Внешне дела у меня неплохие: вышел „Айболит" – увеличенное издание,
довольно толстая книга, 21-го выходят мои „Сказки". Я написал неплохие
воспоминания о Горьком (говоря по секрету, я получил письмо от заведующего
Мосжилотделом: мне дают квартиру в Москве, я поэтому и еду), – но я так ужасно
недоволен своей повестушкой, так устал, меня так мучает мамино нездоровье, что я
тоскую как никогда».
На следующий день К. И. уехал в Москву – впрочем, квартиры ему пока не дали,
жизнь в гостинице Мария Борисовна переносила плохо, к тому же с ними была
внучка; семейство поселилось в доме отдыха Детиздата под Тулой. «Мы в настоящем
раю, – писал он дочери. – Я прожил всю жизнь и не видел такой прекрасной
природы. Какие травы, какие леса!» Осторожные письма К. И. именно из-за их
осторожности кажутся совершенно дикими в контексте эпохи: ни слова о главном, ни
намека на основное содержание дней. Осенью сыну: «Какие цветы, какие горы!»,
весной дочери: «Какие травы, какие леса!»
Может быть, он нарочно, демонстративно умалчивает о главном. Показывает
пример осмотрительности. Может быть, напоминает о вечности: все еще есть чем
жить, мир еще не окончательно перевернулся, еще существуют горы, травы, леса,
еще возможно человеческое существование, еще есть красота и гармония. Можно,
конечно, трактовать это и иначе. Вот, например, как это делает Самуил Лурье в
предисловии к переписке отца и дочери Чуковских: "Он как будто вообще не желал
ничего знать про то, что и другим бывает больно, – чужое отчаяние его
раздражало.
Дочь пишет (7.10.1939):
«Жить мне очень скучно. Каждое утро просыпаюсь и думаю: для чего мне
вставать? В конце концов, воспитывать Люшку можно и лежа. Самые дурные часы:
утром перед вставанием и вечером перед сном. Днем занят повседневностью, а утром
и вечером думаешь о жизни. Ах, я прекрасно знаю, что человек должен трудиться. И
тружусь. Но плохо, когда живешь только из чувства долга. Такая жизнь утомляет».
Отец – в ответ:
«Читаю Хемингвея, Колдвелла, получаю наслаждение. Здесь познакомился с
замечательной личностью: с бывшей пулеметчицей Чапаевской дивизии Марией
Поповой. Необычайно талантлива, самобытна, из неграмотной батрачки стала
интеллигентной женщиной, знающей шведский и немецкий языки. В ней есть и
величавость, и скромность. Говорит она чудесным русским языком – вкусным, богато
окрашенным…»
Какая-то колкая точка пляшет в этом пассаже – лучезарном, бредовом.
Быть может – обычная презумпция перлюстрации".
А может быть, это его способ по-своему, не очень умело, поддерживать в
отчаявшихся людях угасающий интерес к жизни, делиться радостью, делиться лесом,
цветами, радугами, счастьем человеческого общения. Может быть, это не презумпция
перлюстрации, а единственная хорошая новость в череде безнадежно плохих: я
сегодня встретил человека! Для живущих в царстве теней, для проводивших близких
в небытие встреча с живым, сложным, прекрасным человеком – разве не событие?
Поздняя весна и лето 1938 года были наполнены хлопотами: об арестованных
Мите Бронштейне, Шурочке Любарской и других; о безнадежно больном Мироне Левине,
которому Литфонд не хотел выделять денег… Это время напрасных надежд. "Есть
признаки, что положение Лиды и Катеньки Л (жены Бенедикта Лившица. – И. Л.),
и тысяч других Лид и Катенек стало тверже, прочнее", – писал К. И. сыну в
начале мая. «Счастье, что хоть с Лидой как будто обошлось. Есть много косвенных
данных, что она будет безмятежно проживать в Ленинграде» – это сыну в конце мая.
«То, о чем ты пишешь, очень похоже на правду. Я тоже слыхал кое-что в этом роде»
– дочери в июне. В июле она ему писала: "Итак, ничего, ничего! И годовщину (6
августа – и день рождения Люши, и день ареста Матвея Петровича. – И. Л.)
мы будем праздновать безо всякой надежды".
Много и обычных житейских дел: переезд из Ленинграда в Москву (который Лида
считала ошибкой), вселение на новую дачу в Переделкине, обзаведение всем нужным
для жизни. «Прибыла мебель. Мама в хлопотах», – писал К. И. дочери в середине
июня. Эту мебель из карельской березы и сейчас можно увидеть в переделкинском
музее; «гостиная обставлена по вкусу Марии Борисовны», говорят экскурсоводы.
«На нашей даче я уже провел сутки – и она мне очень нравится, – сказано в
том же письме. – Тишина абсолютная. Лес. Можно не видеть ни одного человека
неделями… Хватит ли у меня средств завести в ней все необходимое, не знаю, но
если хватит, для вас для всех будет отличная база». Чуть позже в письме Николаю
Корнеевичу: «Дача изумительная. Будто специально для меня приспособлена. Две
террасы – на восток и на запад – дают мне возможность работать на воздухе целые
дни. Тишина полная». (Как он подчеркивает тишину!)
Чуковский весь погружен в новые заботы – и в кои-то веки эти заботы не
связаны с горем: наконец появилась возможность жить за городом в своем доме,
чего он был лишен со времени утраты куоккальской дачи. «Зимою она будет
холодновата, но я весь август употреблю на ее отепление. Обобью полы, исправлю
печи… Каждый день я хожу босиком под жгучим солнцем по степи, ложусь рано, много
работаю. Бессонницы не было ни одной, а этого со мною не бывало лет 30: чтобы
целый месяц спать каждую ночь подряд. Правда, я очень постарел, но чувствую себя
очень неплохо».
Хлопоты печальные, хлопоты хозяйственные; в промежутках между ними он еще
умудрялся работать: опубликованы воспоминания о Горьком, к концу лета выходят
несколько публикаций в «Правде» и «Крокодиле», посвященных ошибкам в детских
книгах: он с прежней страстью грызет халтурщиков и бракоделов.
Лидия Корнеевна, забрав Люшу у своих родителей, живет теперь на даче в
Тарховке под Ленинградом, пишет повесть «История одного восстания» – о бунте
украинских крестьян в XVIII веке. К. И. зовет ее жить к себе на дачу. Зовет и
сына. Собирается, как обычно, в сентябре ехать в Кисловодск. Судя по переписке с
Лидией Корнеевной и ее воспоминаниям, Чуковский успел (видимо, в конце лета,
перед отъездом на юг) специально съездить в Ленинград – хлопотать о Шуре
Любарской. Хлопоты оказались неудачными, и, вернувшись в Москву, он даже не
зашел к ожидавшей его Шуриной тетке: он любил радовать, но ненавидел приносить
дурные вести. Близких это неизменно обижало.
Лидия Корнеевна рассказывает в «Прочерке», как он, приехав к ней в дом
отдыха в 1939-м с неутешительными новостями, задерживался в коридоре, как мог,
оттягивал встречу. «Он не любил встречаться с болью лицом к лицу, если помочь
нечем». «Привези он хорошую весть, он не говорил бы ни с кем, а шагал бы без
задержек прямо ко мне своими веселыми аршинными шагами. Это было детское в нем –
жажда веселья, радости, ребячья жажда».
«„Я привык приносить людям счастье", – сказал он мне однажды. И каким это ни
может показаться странным – это правда. Он, по разным поводам, выручал людей и в
дореволюционное время, а после революции, когда самые разнообразные беды
сделались вокруг и у него самого повседневностью, пытался вытаскивать людей из
пучины бедствий—повседневно… И – легкая рука! – хлопоты его за разных людей в
самых разных обстоятельствах нередко приводили к успеху. Известность, слава,
личное обаяние давали иногда результаты совершенно неожиданные и нежданно
счастливые. О, как он тогда торопился известить пострадавших (или их близких!).
Как ликовал вместе с ними! И как не любил сообщать о горестях, неудачах и
горевать бесплодно! Сказки, сочиняемые им, уж во что бы то ни стало кончались
победным весельем. И не только потому, что хорошего конца требовал малолетний
читатель. В хорошем конце испытывал потребность он сам в неменьшей степени, чем
дети от двух до пяти».
Летом ходят слухи о войне («как странно и страшно в августе 1938 года читать
стихи об августе 1914», пишет К. И. сыну; он помнит лето 1914-го – тоже август,
дача, писатели и журналисты в гостях). Осенью Чехословакия просит у СССР защиты,
но вскоре подвергается разделу по Мюнхенскому сговору, влияние фашистов в Европе
становится огромным. Письмо К. И. Николаю Корнеевичу из Кисловодска 10 октября:
«Здесь был Тарле… Мы с мамой попросили его осветить нам современные события, и
он прочитал нам замечательную лекцию о Даладье, Гитлере, Чемберлене и прочих
бандитах» (имеются в виду главы правительств, подписавшие Мюнхенское
соглашение). Должно быть, и дочери он писал о своих тревогах по поводу
европейского фашизма, судя по страстной, блестящей отповеди в ее письме от 12
октября: «Если хотите знать, что такое фашизм, пойдите посмотреть фильм
„Профессор Мамлок"… В фильме показана травля профессора-еврея; фашистский
комиссар, который заставляет врачей подписывать требования о его увольнении;
провокационный поджог рейхстага, который дал возможность Гитлеру расправиться со
своими политическими врагами; пытки, применяемые к коммунистам на допросах;
очереди матерей и жен к окошку Гестапо и ответы, которые они получают: „О вашем
сыне ничего не известно", „Сведений нет"; законы, печатаемые в газетах, о
которых фашистские молодчики откровенно говорят, что это законы лишь для
„мирового общественного мнения"…»
Письмо написано, кажется, не только для отца, но и для цензора – это и ему
адресованы жалобы на соседа, вечно пьяного и не платящего за квартиру сотрудника
НКВД, и пожелание, чтобы органы провели «чистку рядов в общегосударственном
масштабе», и совсем уж не характерные для семейной переписки фразы: «Фильм
несомненно имеет огромное политическое значение – боевой фильм против фашизма».
Осенью Лидия Корнеевна закончила свой исторический труд о восстании
украинских крестьян. Корней Иванович советовал ей «после этой книги написать
другую – по душе». «Адский хохот! – отреагировала она. – Когда ты приедешь, я
тебе расскажу, о чем мне хотелось бы написать. По душе. И совершенно
художественно. Если нельзя писать о том, о чем хочется, – то не все ли равно, о
чем? Тогда вот и начинаешь заниматься теоретическими экспериментами».
Повесть «Софья Петровна» вызревала и рвалась на бумагу.
В Кисловодске в этот раз оказалось суетно и шумно. Чуковский по-прежнему
много ходил по урокам в местных школах; на этот раз ему компанию стал составлять
Антон Семенович Макаренко, прибывший лечиться в этот же санаторий, прибыл туда
же и Лев Квитко. «Первым, кого я встретил, был, конечно, Чуковский, – писал
Макаренко жене 30 октября. – Он заорал на весь вестибюль, что это замечательно,
это очаровательно, что хотя и трудно, и мест никаких нет, но он все устроит». А
несколькими строчками ниже: «Чуковский на днях уезжает, и мне никто мешать не
будет». Ничего личного – ему мешали все: он работал над книгой и очень торопился
ее закончить.
«Но вот как-то за обедом он спросил меня, куда это я исчезаю так часто? –
рассказывает Чуковский в воспоминаниях о Макаренко. – Я признался, что тайком от
врачей убегаю в кисловодские школы, где у меня еще в прошлые годы наладилось
живое общение с детьми. Антон Семенович мгновенно воспламенился желанием тоже
побывать в этих школах. Ради них он даже готов был пожертвовать часами работы
над романом».
«Только что возвратились с Чуковским из 12 школы – это из письма Макаренко
жене от 5 ноября. – Были там на уроках, разговаривали с ребятами. С Чуковским
это можно делать спокойно, он человек веселый и дурашливый».
Походы эти были довольно трудны для обоих: при возвращении надо было пешком
подниматься в гору. Тем не менее они приносили удовольствие: по дороге спутники
разговаривали о литературе, «с упоением читали друг другу стихи», спорили о
Достоевском, говорили о детях (Макаренко советовал усилить педагогическую
направленность книги «От двух до пяти»).
«Веселый и дурашливый» Корней Иванович тосковал в санатории, скучал по детям
и внукам, чувствовал себя больным, работал с трудом. Получив в Кисловодске
известие о смерти Бориса Житкова, писал дочери: «Смерть Житкова это отчасти моя
смерть». Раньше, в конце августа, умер Куприн, тоже часть одесской и
петербургской юности К. И. В ноябре в заключении погиб Борис Корнилов, чьи стихи
Чуковский прежде отобрал для детиздатовского тома лирики. Жизнь – а точнее,
смерть – вносила свои коррективы и в эту работу: никаких «ныне разоблаченных
врагов народа» в этой книге быть не могло. Еще позже, в декабре, не стало
Мандельштама. Стоит ли говорить, что и его лирика, высоко ценимая Чуковским,
тоже не вошла в этот том?
Смерть и тоска, тоска и смерть. А погода (из письма дочери) – «дивная,
нежная, солнечная», «в октябре тебе здесь понравилось бы до слез: такая нежность
и ясность».
В начале ноября Чуковские вернулись в Москву. В Ленинграде тем временем
начались неприятности у дочери: Райжилсоюз решил отобрать у нее одну комнату из
оставшихся двух. "Прошу тебя написать письмо т. Успенскому, председателю
Райжилотдела (пр. 25 Октября, 68)… Проси угомонить управдома, который
противозаконно (это так) утесняет… и кого же? Твою родную дочь, которая
пописывает, которая больна и пр.", – писала она отцу. «Надеюсь, что до декабря
ты можешь сопротивляться своеволию и насилию управдома. А в декабре мы
приструним его окончательно», – отвечал он ей. Лурье усматривает в этом
конкретном пассаже нарочитое стремление Чуковского не замечать неприятных реплик
в письмах дочери (о «Профессоре Мамлоке» и гестапо) и манеру поддерживать диалог
«в рассеянно-бодрой манере Порфирия Головлева»: «уж мы ключницу за бока!» Между
тем письмо-то как раз написано по делу и по тональности вполне соответствует
Лидиному предыдущему: «Спеши подпереть своим могучим плечом наше хилое
законодательство!» И, что гораздо важнее, председатель райжилотдела
действительно получил послание К. И., и вопрос с ЖАКТом и управдомом был решен
окончательно.
Осень поставила перед Чуковскими и другие бытовые вопросы, и главный – где,
собственно, жить. "Анна Георгиевна (помощница К. И., приехавшая в Ленинград с
известиями от него. – И. Л.) говорит, что на даче у вас холодно, полы не
в порядке и пр.", – писала отцу Лидия Корнеевна. Волновался и Николай Корнеевич:
«Какие у вас житейские планы? Где вы собираетесь провести зиму? Как с квартирой
в Москве? Можно ли зимовать в Переделкине? Когда собираетесь в Ленинград?» В
октябре К. И. писал сыну: «Очень хочется в Ленинград. О Москве думаю с
тошнотой». И дочери: «Я хвораю, не сплю, тоскую по Питеру». Дочь подливала масла
в огонь: "А в Ленинграде сейчас – как и всегда, впрочем, – течет удивительно
достойная, благородная, скорбная, сосредоточенная и культурная жизнь. Я все
поверить не могу, что вы будете жить в Москве. Неужели вам не ясно, что в Москву
надо ездить по делам или летом на дачу, но жить и работать нужно в
провинциальном Ленинграде?"
Но он остался в столице, где у него были дела, и продолжал жить в гостинице
«Москва»: зимовать на даче было нельзя. Впрочем, довольно скоро оказалось, что
квартиру уже выделили и будет даже машина, и в письме Николаю К. И. весьма
иронически описывает перипетии с квартирой и споры с женой, какого цвета должна
быть машина: "Я предпочитаю цвет кофе с молоком, а мама желает
зеленый. Оказывается, это важный вопрос. Решено – выкрасить машину в две
краски: правая сторона будет зеленая, левая – кофейная".
Пока бытовые вопросы ожидали решения, он взялся за работу. Закончил том
лирики и погрузился в редактуру «Избранных переводов» Шевченко; эта работа
породила другую – серию статей о переводах украинского классика (в «Правде»,
«Литературной газете», «Красной нови»). Затем – воспоминания о Репине, Горьком и
Маяковском. В ноябре он выступал на вечере Шевченко; понервничал из-за Асеева,
которого возмутило количество редакторских претензий к его переводу; писал ему
ответ, но затем забрал его из газеты по совету Квитко… В цитированном письме к
Н. К. дед Корней просит передать внуку Гульке (Николаю Николаевичу), что пишет
книжку под названием «Вдилижанстулежанс» (еще один нереализованный замысел?).
Письма почитаешь: вроде бы все нормально, жизнь идет, книги издаются, переводы
делаются; переезд, новая квартира, много работы. Пока работаю – живу; значит,
живет.
А в Ленинграде тоскует дочь: «Нет никакого фронта, никакой идейной борьбы
вокруг детской книги; не против кого и, главное, не за кого бороться; и, кроме
того, – не все ли равно теперь: хорошие ли выходят книги, плохие ли? Пустяки все
это…» А он ей пишет, что в Шевченко уложил работы бездну, «но результаты будут
как будто солидные», что в «Детскую литературу» надо писать непременно: «…если
бы ты видела, как читают этот журнал педагоги в провинции…» Переписка отца с
дочерью похожа на бесконечный диалог молодого родителя и семилетнего почемучки:
«Почему?» – «Потому что потому». «Зачем?» – «Потому что так надо». Зачем жить,
зачем учить и лечить, зачем издавать детскую литературу, когда смерть победила,
спрашивает она. Потому что так надо, отвечает он. Это его теория самоцельной
бесцельности, его категорический императив, его опыт жизни сквозь российскую
историю.
Он, оказывается, вполне способен жить среди смерти, спорить о цвете машины,
огорчаться из-за интриг Асеева, задумываться о том, что читают школьные учителя
словесности. В этой способности можно увидеть мудрость и понимание того, что «и
это тоже пройдет», а литература останется и все расставит по местам; можно –
черствость и нежелание задумываться: сохранившиеся письма можно толковать и так,
и так. Пожалуй, вряд ли будет ошибкой сказать, что сам-то он, рассказывая о
своих героях, обычно подчеркивал наиболее благородные мотивы из всех возможных. |
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
