«Весь прошлый год я жил в идиотских трудах, – ругает Чуковский сам себя в
дневнике в первый день наступившего 1957 года. – Зачем-то два месяца истратил на
редактирование Конан-Дойла, месяц переводил „Тома Сойера" – зачем? зачем? – и
для Блока, Слепцова, мемуаров не осталось времени. Идиот. Душегуб».
5 января К. И. рассказывает «Литературной газете» о творческих планах: «Весь
год буду работать над мемуарами». Говорит, что закончил большой труд «Люди и
книги», редактирует для Гослитздата Уайльда и пишет статью о нем. В феврале 1957
года Чуковский уехал в санаторий в Барвихе. Зверски переутомлен, врачи запрещают
работать, писал он в дневнике. 28 февраля «Литературная газета» известила, что
из выдвинутых на соискание Ленинской премии кандидатур в области литературы
отобраны для дальнейшего обсуждения следующие: Леонов «Русский лес»; Джалиль
«Моабитская тетрадь»; Овечкин «Районные будни» и др.; Чуковский «Мастерство
Некрасова» (дали премию, забегая вперед, Леонову и Джалилю).
В том же номере газеты помещен радостный рассказ об успехах в строительстве
крупнопанельного жилья: скоро вся страна покроется одинаковыми «хрущобами» –
начнется великое расселение из бараков и коммуналок. Героями дня становились
ученые: построены Байконур и Плесецк, открыт первый синхрофазотрон, принято
решение о строительстве новосибирского Академгородка. Взлетают баллистические
ракеты, спускается на воду атомная подводная лодка, СССР наращивает мускулы и
предлагает новые мирные инициативы. На повестке дня – задача догнать и перегнать
Америку по уровню жизни.
Жизнь в самом деле становится иной. А литература топчется на месте…
Нет, материально у Чуковского в кои-то веки все хорошо: книги издаются и
продаются, журналы с удовольствием принимают статьи и просят еще. «Неожиданно –
нисколько о том не заботясь, – я стал зажиточным стариком», – заметил он в
дневнике. Употребление для своего нежданного богатства он вскоре придумал. Уже
два года подряд он выдавал переделкинским детям книги из личной библиотеки – и
теперь решил построить для нее отдельное помещение. Как Чехов.
В апреле Корнею Ивановичу исполнилось 75 лет. О Чуковском вдруг вспомнили и
заговорили все, словно бы только что с удивлением обнаружили, какого масштаба
человек живет рядом с ними. Всесоюзные, республиканские, городские и областные
газеты, педагогические и литературные, молодежные и детские издания дружно
поздравили Корнея Ивановича и рассказали о нем читателям: перечисление юбилейных
публикаций занимает в биобиблиографическом словаре Берман полторы страницы.
«Многогранный талант» и «Жизнелюбивый талант», и «Труд, мастерство, талант». И
«Друг детей», и «Большой друг детей», и «Кумир ребят». И просто «Любимый
писатель», и «Любимый детский писатель», и «Веселый сказочник», и «Всесоюзный
сказочник». И «дядя Чукоша», и «дедушка Корней».
«Только с 1957 года, когда впервые на официальном уровне пышно отпраздновали
75-летний юбилей Чуковского, когда в прессе было очень много и поздравлений, и
шуточных стихов, и рисунков, снова начали переиздаваться его книги, и он стал
эдаким патриархом от литературы, – говорила Е. Ц. Чуковская в одном из своих
интервью. – Таким он всем и запомнился, надо сказать. Последние
десять-пятнадцать лет его жизни были уже очень благополучными». В этом году,
кстати, ему – самоучке, исключенному из гимназии, никогда не защищавшему никаких
дипломов и диссертаций, – присвоили звание доктора филологических наук.
"Юбилей мой удивил меня нежностью и лаской – количеством и качеством
приветствий, – писал К. И. в дневнике. – Поздравляли меня – меня!!! – и
Университет, и Институт Горького, и Академия Наук, и «Крокодил», и «Знамя», и
«Новый Мир», и «Пушкинский Дом», и сотни детских домов, школ, детских
садов, – и я казался себе жуликом, не имеющим права на такую любовь. Конечно, я
понимал, что это – похороны, но слишком уж пышные, по 1-му разряду".
Юбилей отмечался и в Союзе писателей. «Нового здания тогда еще не
существовало – юбиляра чествовали в старом зале, где нынче ресторан, –
вспоминала Наталья Ильина. – Сцены там не было, вместо эстрады маленькое
возвышение, и юбиляр, и те, кто сидел в президиуме, находились близко от первого
ряда, рукой подать, и это, конечно, было одной из причин того, что празднование
не носило характера помпезной официальности. Но главной причиной уютной,
непринужденно-домашней атмосферы была личность юбиляра. Толком я не помню ни
речей поздравителей, ни ответов Чуковского, помню лишь, что в публике много
смеялись и совершенно отсутствовала та чопорная скованность, та боязнь улыбки и
острого слова, которая так, увы, характерна для выступающих на наших юбилейных и
прочих торжествах… Если кто и пытался по привычке накрахмалиться и говорить
мертвыми шаблонами, то веселое лицо Чуковского и его реплики заставляли
говорившего опомниться и вновь принять человеческий облик. Юбиляр был прекрасен.
Яркая седина его тогда еще мало поредевших волос не старила Корнея Ивановича, –
напротив, молодила. Ничего обрюзгшего, усталого не было в этом смуглом лице с
веселым носом и жизнелюбивым, мягким ртом». «В качестве честолюбивого покойника,
я был очень счастлив и рад», – заметил сам юбиляр.
Второе событие, запавшее в душу «честолюбивого покойника» весной 1957-го, –
вручение ему в Кремле ордена Ленина. Хрущев сказал ему: наконец-то я вижу
злодея, из-за которого терплю столько мук (имелось в виду чтение сказок внукам).
Поздравил и Ворошилов – в ту пору номинальный глава государства. «На их приветы
я ответил глупой речью, которая сразу показала им, что я идиот», – комментирует
награжденный, и реакция вполне понятна: именно об этом и думают люди, заново
обдумывая и переживая в памяти миг неожиданного и высокого торжества. А что
торжество было неожиданным – безусловно: ничего хорошего он давно уже научился
не ждать и был обрадован и растроган такими бурными изъявлениями любви и
внимания. И радует его, пожалуй, не столько внезапно обнаружившаяся пламенная
любовь народа и руководства к нему самому, сколько тот поворот истории, при
котором стало (или показалось, что стало) возможно хорошо делать свое дело и
считаться при этом не изгоем и преступником, а ценным работником.
Третье важное событие, о котором он упоминает в дневнике 27 мая 1957 года, –
"я был приглашен правительством вместе с писателями, художниками, композиторами
– на банкет под открытым небом. Ездил на правительственную дачу – заповедник –
слушал речь Хрущева, длившуюся 4:/г часа". О содержании речи ничего
не пишет: затерял, мол, тетрадь и ничего не писал в ней. Содержание между тем не
внушало никакого оптимизма.
Литература оставалась подневольной. Надежды, проснувшиеся было с началом
«оттепели» и окрепшие с XX съездом, оправдываться не спешили. Ахматова еще годом
раньше сказала Лидии Корнеевне: «По-видимому, граница дозволенного очерчена на
новой идеологической карте с большой точностью. Охраняется зорко. Но мы ее еще
не изучили». Банкет, о котором говорит Чуковский, – это, по-видимому, большой
обед, состоявшийся 19 мая. Руководители партии и правительства специально
собрали творческую интеллигенцию для того, чтобы объяснить им, как они неправы,
вообразив, что теперь можно говорить о наболевшем вслух, – и указать на границы
дозволенного.
«К сожалению, среди работников литературы и искусства встречаются такие
люди, поборники „свободы творчества", которые хотят, чтобы мы проходили мимо, не
замечали, не давали своей принципиальной оценки и не критиковали подобные
произведения, которые в извращенном виде рисуют жизнь советского общества. Этих
людей, оказывается, тяготит руководство и искусством со стороны партии и
государства. Они выступают против этого руководства иногда прямо, а чаще всего
прикрывают эти свои настроения и желания разговорами об излишней опеке, о
сковывании инициативы и т. п.», – говорил Хрущев. Нападал на «Литературную
Москву»: в ней, мол, опубликованы «порочные в идейном отношении произведения и
статьи», и бранил Маргариту Алигер за поддержку альманаха. Официальный текст
речи этого не содержит, но очевидцы (например, Владимир Тендряков) вспоминали,
что вождь назвал поэтессу, лауреата Сталинской премии, «идеологическим
диверсантом» и «отрыжкой капиталистического Запада». Зато вождь защищал тех,
кого прозвали «лакировщиками»: «Люди, не участвовавшие активно в борьбе за наше
дело… придумали и пустили в обиход такое бранное словечко, как „лакировщик",
наклеивая этот ярлык на каждого, кто правдиво писал о нашей действительности, о
созидательном труде народа и его великих победах, кто создавал положительные
образы советских людей в произведениях литературы и искусства». Все содержание
речи крутилось вокруг старых-престарых положений: народность, партийное
руководство, социалистический реализм, коммунистическое воспитание трудящихся,
«положительное, новое и прогрессивное в жизни и составляет главное в бурно
развивающейся действительности социалистического общества», и очернять не
позволим. Твардовский после этой встречи сказал, что произошло «рассеяние
последних иллюзий».
Чуковский, однако, литературным процессом занят очень мало. Он вообще
предпочитает стоять от него несколько в стороне – а сейчас и вовсе всецело занят
другим. Он строит библиотеку. И его дневники в это лето (а строительству
библиотеки посвящена отдельная тетрадь) сплошь полны возмущенных записей,
проклинающих бюрократов, и строителей, и рабочих, и Литфонд, ничем не желающий
«помочь писателю, который уже третий год ведет активную просветительскую работу
среди детей рабочих и колхозников». «Более того, – сердится Чуковский, – Литфонд
не только не дает кирпичей, но и намерен запретить строительство библиотеки, ибо
„арендатор не имеет права строить что бы то ни было на арендуемой земле"».
Вот что его сейчас заботит: волокита, хождение по инстанциям, разрешение
райисполкома, разрешение Литфонда, грузчики, бухгалтеры, взяточники, плохие
доски… «Это, конечно, верно; по сравнению с немецкими и финскими домиками наш
домик позорно сучковат, кое-какист, сработан с полным неуважением к делу, хамски
и наплевательски, – гласит одна из дневниковых записей, сделанных уже после
того, как домик был найден, куплен и привезен на участок. – Но ведь для того,
чтобы не было в России таких бесстыжих и бесчестных работников, я и строю свою
библиотеку».
В дневник вложена жалоба на Литфонд: пока он не дает разрешения на
строительство, разобранный домик, купленный на личные деньги Чуковского, мокнет
под дождем, а у библиотеки, которая уже два года работает у К. И. дома и
обслуживает по 40–50 детей в день, по-прежнему нет пристанища. Писатели обещают
хлопотать, помогает заведующая гороно Кунцева – но Литфонд безмолвствует! Июль
кончился, на дворе уже август, уже собирается костер «Прощай, лето!» – а
библиотеки нет. 22 августа Макс Поляновский впервые рассказал о кострах
Чуковского в «Литературной газете», вспомнив славную традицию детских праздников
в Ясной Поляне и рождественских елок, которые устраивал Горький, – и упомянул о
детской библиотеке, которую Чуковский устроил в одной из комнат своего дома.
Чуковский написал в газету письмо «с просьбой не печатать этюдов о моей личной
жизни. Особенно не нужно о библиотеке. Скажут – устроил для саморекламы».
На праздник пришло 400 детей, выступали Барто, Михалков, Кассиль, приехал
индийский посол с семьей. Выступали семилетний Костя Райкин и его отец, Аркадий
Райкин, и фокусники, и кончилось это действо тем, что девочка преподнесла
Чуковскому белого голубя – и голубь был выпущен в небо.
Отступим в сторону: белый голубь тут совсем не случаен. Советский Союз не
только активно вооружается межконтинентальными ракетами, атомными подлодками,
новыми торпедами и боевыми самолетами, но и борется за мир, выдвигая все новые и
новые инициативы по разоружению. Летом 1957 года вся Москва бушевала счастьем: в
страну пришел Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Всемирная любовь
переполняет газеты. В «Литературке» опубликована небольшая заметочка Чуковского
о фестивальных встречах под названием «Литература сближает»: он рассказывает,
как беседовал с индийскими друзьями о Бхагавадгите, а с болгарскими писателями о
Чехове; как бенгальский поэт читал стихи на своем непонятном языке; как молодой
англичанин подарил ему опубликованную в Лондоне книгу о русской поэзии; как из
разговоров с французскими, португальскими, бельгийскими авторами Чуковский вынес
убеждение, что недостаточно знает современную поэзию их стран… В конце автор
выражал сожаление, что ему не довелось встретиться с китайцами (китайцы здесь
тоже не случайны: эпоха великой дружбы еще не закончилась).
Софронов в одном из следующих номеров «ЛГ» рассказывал, как советские
писатели повезли иностранных собратьев по ремеслу кататься на пароходе, – и
упоминает среди присутствующих Чуковского.
Праздник. Счастье. Свобода.
После долгих лет политической и культурной изоляции у советских граждан
появилась возможность общаться с другими народами, встречаться и разговаривать с
иностранцами, не опасаясь ареста. Мир снова открыт. К Чуковскому стали приезжать
гости из-за границы: сын Леонида Андреева Вадим, английский литературовед Исайя
Берлин, постаревший футурист Давид Бурлюк, который по возвращении в Нью-Йорк
написал в газете о своем посещении переделкинских писателей полную чепуху…
Потекли новости о старых друзьях и знакомых, о которых он не слышал несколько
десятилетий: что пишет сейчас Ремизов… что делает Юрий Анненков…
Немаловажно: в этом году Лидия Корнеевна получила справку о реабилитации
Мити Бронштейна.
Александра Бруштейн, вспоминая 75-летнего Чуковского, пишет: стоило ему
выйти на улицу, как к нему радостно бросались, кажется, все переделкинские
собаки, а за ними все переделкинские дети, и начиналась сумасшедшая,
оглушительная возня. А потом К. И. шел в Дом творчества писателей – «и во всех
сорока комнатах этого дома писатели радуются приходу Корнея Ивановича, его
беседе, сверкающей умом, знаниями, чудесным юмором».
Кажется, Чуковский вполне отвоеван у смерти и в могилу его больше не тянет.
И жизнь вновь приобрела утраченную глубину и многомерность, перестала быть
однообразной и предсказуемой. И особенно нестерпимо, конечно, на этом фоне
плоское и унылое головотяпство Литфонда: приходите завтра… ждите… нет… нельзя…
В конце августа, однако, Литфонд, прежде отказывавший в кирпиче,
стройматериалах, разрешении на строительство, установке электричества, – вдруг
решил принять участие в деле и поставить забор за свой счет. Дом для библиотеки
был отстроен; в дневнике 29 августа записано: "Нужно оформлять дом: нужна
краска, олифа, нужны обои, нужна мебель. Нет, я и вправду разорюсь с этой
затеей".
30 сентября газета «Московский литератор» опубликовала письмо К. И. о
библиотеке: Чуковский говорил о том, что в ней сейчас 280 абонентов –
преимущественно дети «шоферов, дворников, маляров, землекопов». Что ему «удалось
привлечь опытного ленинградского библиотекаря с 20-летним стажем Екатерину
Елевферьевну Лури» (это его племянница, дочь сестры Маруси). Что постройка дома
оказалась делом канительным, что хлопоты о финском домике не увенчались успехом,
что сделать надо еще многое, а на носу октябрь… и заканчивал: «Так как мне 75
лет, мне нужна твердая уверенность, что после моей смерти библиотека будет
развиваться и впредь, что устроенное мною помещение для книг не будет
использоваться в качестве жилплощади и что писательская общественность не даст
этому делу захиреть».
30 октября он писал Михаилу Слонимскому и его жене: «Библиотека
действительно вышла на славу. Это лучшее мое произведение. Три уютные комнаты,
теплые, светлые, нарядные, множество детей (в день не меньше 40 человек!),
которые читают запоем – тут же, в библиотеке – за всеми столами – и делают
уроки, и радуются каждой новой книге, которую я привожу из Москвы. Но трех
комнат маловато. Если б я не разорился в лоск (б-ка обошлась мне вчетверо
дороже, чем я думал), я сейчас же пристроил бы еще одну комнату – побольше.
Праздные мечты! Я вылетел в трубу: уголь для отопления, сторожиха, новые
стеллажи, абажуры, занавески, линолеум, графины для воды, рамки для портретов,
доска для выставки новых книг, цветы, пальмы, кактусы – все это высасывает мои
скудные средства, но сказать себе „довольно!" я не могу и с азартом продолжаю
разоряться…»
А 31 октября в «Литературной газете» появилось письмо в редакцию:
«В честь сорокалетия Великой Октябрьской социалистической революции писатель
Корней Иванович Чуковский безвозмездно передал государству выстроенную им в
городке писателей „Переделкино" детскую библиотеку с инвентарем и книжным
фондом». Авторы письма, председатель исполкома Кунцевского райсовета Казин и
заведующая районным отделом культуры Нагорная, передавали писателю благодарность
и добрые пожелания.
«Библиотека становится все красивее», – удовлетворенно отмечал Чуковский в
дневнике. Его волнует все: табуретки, полочки, цвет стен, картины для их
украшения, портреты писателей… С этих пор он всех гостей первым делом ведет в
библиотеку, писателей просит давать книги, присылать свои портреты, приходить
читать детям стихи; художники дарят свои картины…
Библиотеку Кунцевский райисполком с благодарностью принял – а фактически все
хлопоты и расходы по ее содержанию еще полгода лежали на Чуковском.
Год, начавшийся так хорошо, вроде бы и завершиться должен на мажорной ноте.
И ноты эти звучат. 4 октября запущен первый искусственный спутник Земли! 3
ноября в полет отправилась собака Лайка! Мир ахнул. Чуковский, следя за тем, как
эпоха отражается в языке – и взрослом, и детском, записывает наблюдения: слово
«спутник» в его первоначальном значении окончательно погибло. Чуть позднее в
новое издание «От двух до пяти» попадут и детские стихи на современную тему:
«Отправили собачку / Летать вокруг Земли. / Ей разных бутербродов / На месяц
запасли. / Собачка громко лает / В кабиночке своей, / А спутник все летает /
Вокруг Земли моей».
И в это же время в Италии вышел в свет «Доктор Живаго», и началось шествие
опального романа по миру, а власти опять начали наводить в литературе мертвый
порядок. «Литературка» опубликовала три подряд разгромные статьи Софронова.
Автор громил журнал «Театр», порицал Дудинцева (его еще 19 мая на встрече бранил
Хрущев и много раз потом возвращался к его вредному и очернительскому роману «Не
хлебом единым»), разносил Алигер… Та весь год пыталась защищать «Литературную
Москву», но теперь, не выдержав, выступила с вынужденным покаянием: «Все
правильно, я действительно совершила те ошибки, о которых говорит тов. Хрущев»,
«…мне подчас свойственна подмена политических категорий категориями
морально-этическими. Мне не хватало разностороннего политического чутья, умения
охватить широкий круг явлений, имеющих непосредственное и прямое отношение к
нашей работе…».
Чуковский, уже не раз переживший травлю, хорошо знал, что чувствует
писатель, когда его топчут ногами и вымогают из него это «сдаюсь, сдаюсь». Одна
из дневниковых записей говорит о его «парадоксальной дружбе с Алигер»: «все ее
горести последнего года, обиды, нанесенные ей, я пережил с мучительной болью».
Писательские дела вызывают у него ощущение тошной скуки: писательские
разговоры бессмысленны, редактор «Людей и книг» требует дурацкой правки,
предвыборное собрание писателей – «скучно, я ушел. Хотят выбирать меня – тоска!
Я буду последний идиот, если соглашусь». Доклад Федина – «заячье трусливый, о
секциях, подсекциях, группах, подгруппах и т. д. Я десяти минут не мог пробыть в
этой обстановке – выбежал на воздух». |
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
