17 мая 1943 года в Общий сектор ЦК ВКП(б) поступило письмо Чуковского,
адресованное Сталину. Письмо это было опубликовано безо всяких комментариев
журналом «Источник» в 1997 году, затем очень выборочно процитировано и весьма
своеобразно прокомментировано Вадимом Кожиновым и Леоном Балаяном. С их подачи
это письмо в усеченном виде разошлось по российскому Интернету и продолжает
кочевать из одного «живого журнала» в другой, собирая обильный урожай
комментариев о кровожадности Чуковского и его ненависти к детям. Никто из
распространяющих и комментирующих письмо даже не пытается найти первоисточник,
хотя он вполне доступен.
Так что придется процитировать это большое послание целиком.
"Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович!
После долгих колебаний я наконец-то решился написать Вам это письмо. Его
тема – советские дети.
Нужно быть слепым, чтобы не видеть, что в огромном своем большинстве они
благородны и мужественны. Уже одно движение тимуровцев, подобного которому не
существует нигде на земле, является великим триумфом всей нашей воспитательной
системы.
Но именно потому, что я всей душой восхищаюсь невиданной в истории
сплоченностью и нравственной силой наших детей, я считаю своим долгом советского
писателя сказать Вам, что в условиях военного времени образовалась обширная
группа детей, моральное разложение которых внушает мне большую тревогу.
Хуже всего то, что эти разложившиеся дети являются опасной заразой для своих
товарищей по школе. Между тем школьные коллективы далеко не всегда имеют
возможность избавиться от этих социально опасных детей.
Около месяца назад в Машковом переулке у меня на глазах был задержан
карманный вор. Его привели в 66-е отделение милиции, и там оказалось, что этот
вор-профессионал, прошедший уголовную выучку, до сих пор как ни в чем не бывало
учится в 613-й школе.
Он учится в школе, хотя милиции отлично известно, что он не только вор, но и
насильник: еще недавно он ударил стулом по голове свою мать за то, что она не
купила ему какой-то еды. Фамилия этого школьника Шагай. Я беседовал о нем с
директором 613-й школы В. Н. Скрипиченко, и она сообщила мне, что он уже
четвертый год находится во втором классе, попрошайничает, ворует, не хочет
учиться, но она бессильна исключить его, так как РайОНО возражает против его
исключения.
Я не осмелился бы писать Вам об этом случае, если бы он был единичным. Но, к
сожалению, мне известно большое количество школ, где имеются социально опасные
дети, которых необходимо оттуда изъять, чтобы не губить остальных.
Вот, например, 135-я школа Советского района. Школа неплохая. Большинство ее
учеников – нравственно здоровые дети. Но в классе 3 «В» есть четверка – Валя
Царицын, Юра Хромов, Миша Шаковцев, Апрелов, – представляющая резкий контраст со
всем остальным коллективом. Самый безобидный из них Юра Хромов (с обманчивой
наружностью тихони и паиньки) принес недавно в класс украденную им женскую
сумочку.
В протоколах 83-го отделения милиции ученики этой школы фигурируют много
раз. Сережа Королев, ученик 1 класса «В», занимался карманными кражами в
кинотеатре «Новости дня». Алеша Саликов, ученик 2-го класса «А», украл у кого-то
продуктовые карточки. И т. д. и т. д.
Стоит провести один час в детской комнате любого отделения милиции, чтобы
убедиться, как мало эффективны те меры, которые находятся в распоряжении
милицейских сержантов, – большей частью комсомолок 17-летнего возраста.
Комсомолки работают очень старательно, с большим педагогическим тактом, но
вряд ли хоть один вор перестал воровать оттого, что ему в милиции прочитал
наставление благородный и красноречивый сержант.
Особенно меня смущают проявления детской жестокости, которые я наблюдаю все
чаще.
В Ташкентском зоологическом саду я видел 10-летних мальчишек, которые
бросали пригоршни пыли в глаза обезьянкам, чтобы обезьянки ослепли. И одна из
них действительно ослепла. Мне рассказывали достоверные люди о школьниках,
которые во время детского спектакля, воспользовавшись темнотою зрительного зала,
стали стрелять из рогаток в актеров, – так что спектакль пришлось отменить.
Но как бы я ни возмущался проступками этих детей, я никогда не забываю, что
в основе своей большинство из них – талантливые, смышленые, подлинно-советские
дети, которых нельзя не любить.
Они временно сбились с пути, но еще не поздно вернуть их к полезной
созидательной работе.
Для их перевоспитания необходимо раньше всего основать возможно больше
трудколоний с суровым военным режимом типа колонии Антона Макаренко.
Режим в этих колониях должен быть гораздо более строг, чем в ремесленных
училищах. Основное занятие колоний – земледельческий труд.
Во главе каждой колонии нужно поставить военного. Для управления
трудколониями должно быть создано особое ведомство – нечто вроде Наркомата
Безнадзорных детей. В качестве педагогов должны быть привлечены лучшие мастера
этого дела, в том числе бывшие воспитанники колонии Макаренко.
При наличии этих колоний можно произвести тщательную чистку каждой школы:
изъять оттуда всех социально опасных детей и тем спасти от заразы основные кадры
учащихся. А хулиганов – в колонии, чтобы по прошествии определенного срока
сделать из них добросовестных, дисциплинированных и трудолюбивых советских
людей!
Может быть, мой проект непрактичен. Дело не в проекте, а в том, чтобы
сигнализировать Вам об опасности морального загнивания, которая грозит нашим
детям в тяжелых условиях войны.
Прежде чем я позволил себе обратиться к Вам с этим письмом, я обращался в
разные инстанции, но решительно ничего не добился. Зная, как близко к сердцу
принимаете Вы судьбы детей и подростков, я не сомневаюсь, что Вы, при всех Ваших
титанически-огромных трудах, незамедлительно примете мудрые меры для коренного
разрешения этой грозной проблемы.
С глубоким почитанием писатель К. ЧУКОВСКИЙ".
Интересно, что письмо цитировали и комментировали литераторы с довольно
одинаковой и ярко выраженной общественной позицией; Чуковский для них – не более
чем повод для разговора об общей аморальности и непоследовательности людей
«оттепели», о мудрости и человечности вождя народов, в том числе на фоне
«людоеда» Чуковского. Леон Балаян, например, пишет, что письмо К. И. «поражает
своей черствостью, жестокостью и бездушием»; что "Чуковский впоследствии стал
активным «человеком оттепели» и убежденным антисталинистом только потому, что И.
В. Сталин не посчитал нужным ответить на его страшное в своей бесчеловечности
письмо" (выделено автором).
Вадим Кожинов в своем труде «Россия: век XX» убеждает читателя:
«Во многих нынешних сочинениях о сталинских временах с предельным
негодованием говорится о том, что имел место указ, допускавший изоляцию
„социально опасных" детей, начиная с 12-летнего возраста. Но „друг детей"
Чуковский не мог примириться с тем, что на свободе остаются „социально опасные"
первоклассники – то есть 7—8-летние!.. Цитируемое послание лишний раз
свидетельствует, что разграничение людей 1930—1940-х годов на „сталинских
опричников" и „гуманных интеллигентов" не столь легко провести. Ведь Сталин не
оправдал выраженных в письме надежд Чуковского, не предпринял предложенных „мер"
по созданию детского ГУЛАГа… Ясно, что для сочинения подобного письма необходимо
было вытравить в себе духовные основы русской литературы. И Чуковского, и других
авторов этого круга нельзя считать русскими писателями; речь может идти о
„революционных", „интернациональных", в конце концов, „нигилистических", но
только не о писателях, порожденных тысячелетней Россией».
Любопытна в этих построениях разве что преднамеренная выборочность
цитирования: из большого письма оба автора выбирают несколько фактов,
обструганных до полной стерильности: Сережа Королев совершал карманные кражи в
кинотеатре; в переулке был задержан карманный вор, фамилия его Шагай, он
продолжает учиться в школе; дети стреляли из рогатки в артистов; дети кидали
песком в обезьянок. Отсюда сразу переход к лагерям: надо провести чистку школ,
изъять этих социально опасных школьников, занять принудительным трудом, всех в
лагеря, под начало военных! Доверчивый читатель недоумевает: в самом деле,
неужели этот кошмарный текст написал добрый дедушка Корней? Да он, простите,
Бармалей какой-то: хочет детей посылать в ГУЛаг за обычные шалости!
Надо заметить, что текст письма – нервный, взволнованный, наверняка десять
раз исправленный и переписанный – и в самом деле малоудачен. Примеры детской
жестокости на сегодняшний взгляд кажутся неубедительными; имена-фамилии,
записанные с журналистской дотошностью, хорошо смотрелись бы на страницах
газеты, но в письме вождю выглядят едва ли не доносом пожилого писателя на
нехороших мальчишек; идея «лагерей» в сознании сегодняшнего человека пробуждает
только одну ассоциацию – и странно, пожалуй, что она не пробудилась в сознании
Чуковского, регулярно отправлявшего в упомянутые лагеря посылки друзьям и
знакомым… Не слишком хорошее впечатление производят и невообразимые у Чуковского
газетные штампы: моральное разложение, социально опасные… И вместе с тем письмо
заслуживает внимания, потому что поднимает серьезную и важную проблему.
Сорок третий год. Только что наметился перелом в войне, завоеванный
неимоверными усилиями, с колоссальными человеческими и материальными потерями.
Выиграна Сталинградская битва, едва-едва начали отвоевывать сданные врагу
территории. Взрослые сражаются на фронте и на износ работают в тылу. Многие
«талантливые, смышленые, подлинно-советские дети, которых нельзя не любить»
оказались совершенно заброшенными, предоставленными сами себе. Осиротевшие,
беспризорные или отбившиеся от рук, они стали неуправляемыми: матери заняты;
школа и «благородные сержанты» семнадцати лет (а где было взять других? старшие,
которые могли бы иметь больше влияния на детей, ушли на войну) не имели в их
глазах ровно никакого авторитета. И, конечно, Чуковскому страшно было видеть,
что в стране, из последних сил противостоящей фашизму, вызревает и множится тот
самый человеческий тип, который только что привел мир к небывалой катастрофе. (В
дневнике запись за 5 марта 1943 года: «На улице столкновение с 11-летним
бандитом».)
Ребенок, оставаясь без целенаправленного внимания взрослого, дичает. Как бы
ни противно было словосочетание «моральное разложение», суть процесса оно
описывает точно: все, что ребенку успели внушить о нравственных основах
поведения, без постоянной подпитки и закрепления нетвердо усвоенных навыков
ветшает, разваливается, разлагается; остается первобытный человек, дикарь,
биологическое существо, руководимое биологическими законами, – и ничуть не менее
страшное оттого, что это еще детеныш. Детеныш, не знающий этических норм, даже
страшнее взрослого – оттого, что ты распространяешь на него законы гуманизма и
милосердия, а он на тебя нет. Взрослые часто оказываются беспомощны перед
расчеловеченным ребенком – обнаруживается, что у них нет реальных рычагов
воздействия на него. Недаром всплеск послевоенного бандитизма многие связывали
не только с амнистией уголовников после смерти Сталина, но и в первую очередь с
безотцовщиной, с массовым уходом в криминальный мир повзрослевших детей войны,
которых истерзанное репрессиями и мировой бойней общество не смогло воспитать и
сделать нормальными гражданами.
Письмо Чуковского Сталину было продиктовано именно тем, что на третьем году
войны писатель стал замечать быстро увеличивающееся число детей, начисто
лишенных элементарных этических представлений: нельзя брать чужое, нельзя
сознательно причинять боль живому существу (а ведь заповеди «не убий» и «не
укради» лежат в основе практически любого этического кодекса в любой культуре).
Особенно больно Чуковскому видеть, что дети получают удовольствие от своей
жестокости: обратите внимание на ключевые, специально выпущенные при выборочном
цитировании фразы: «чтобы они ослепли»; «одна обезьянка ослепла». Все-таки
сознательно ослепить живое существо – совсем не то, что кидаться из шалости
песком.
Дети на глазах превращаются в самый страшный человеческий тип – в
современного дикаря, в городского хищника, живущего по законам стаи: кто сильный
– тот и прав, лох – законная жертва, сумочка – законная добыча. Здесь уже
беспомощны культура и искусство, которые Чуковский всегда считал главным
воспитательным средством: они все-таки должны ложиться на подготовленную почву,
а здесь – голый камень. Одичавший ребенок не приемлет культуру, ему не нужны
книги, он может воспринимать только примитив. Приведи его в театр – он стреляет
в актеров из рогатки (несмешно; тот, в кого стреляли из рогатки, знает, как это
больно). Сознательная жестокость, ощущение безнаказанности, невосприимчивость к
культуре, равнодушие к общечеловеческим этическим нормам – все это неотъемлемые
признаки фашизма, в схватке с которым изнемогает страна, – и потому особенно
страшно видеть, что такими растут ее дети. Страшно наблюдать, во что
превращается детский коллектив под влиянием такого ребенка. Можно, конечно,
придерживаться идиллического взгляда на «детские шалости» (мол, все мальчишки
шалят, что ж их за это – в тюрьму?), но любой педагог, долго работающий с
детьми, на собственном опыте знает, насколько тяжелое положение создается в
классе, где есть хотя бы один-два подобных ребенка, и понимает, каких чудовищных
проявлений может достигать детская жестокость.
Чаще всего это и не вина таких детей, а их беда: их никто не научил быть
другими. В любом случае, их надо срочно спасать, возвращать к людям, «к полезной
созидательной работе». Их нужно выводить из животного состояния, пробуждать в
них человеческие души, возвышать до звания человека. Нужен комплекс мер, который
нынче называют социальной реабилитацией. И надо хорошо понимать смысл
предложения Чуковского – не изолировать «неисправимых» в концлагерях в качестве
наказания, а применить к сбившимся с пути детям накопленный к этому моменту
уникальный опыт социальной реабилитации. В том, что общество может с этим
справиться, Чуковский не сомневался. Он лично знал Алексея Пантелеева,
прошедшего путь от профессионального вора до профессионального писателя; он был
хорошо знаком с опытом Антона Макаренко и возглавляемой им колонии имени
Дзержинского; он видел реальную возможность вернуть детям человеческий облик.
Надо понимать и то, что жуткие эти «лагеря», «трудколонии», «военные» не
обросли еще толстым слоем обертонов, которые мы сейчас воспринимаем в первую
очередь. И «военные» в 1943 году совсем не те, что в 1990-х, и понятие «колония»
не утратило еще (как и слово «пионер») своего первопоселенческого,
первооткрывательского пафоса трудовой жизни на земле, не срослось еще намертво с
представлением о зоне для «малолеток». И слово «исправительный» не потеряло
окончательно своего первоначального смысла, не превратилось в «тюремный». Говоря
о колонии, Чуковский имел в виду построенную на гуманистических принципах
макаренковскую систему; под лагерями понимал не ГУЛаг с овчарками и колючей
проволокой, а место, где дети учатся жить и трудиться по человеческим законам –
при строгой дисциплине, под руководством высокопрофессиональных воспитателей.
Однако, может быть, и хорошо, что Сталин ему не внял. Почему не внял – кто
знает? Примерно в это время, если верить Кирпотину, как раз происходила история
с изъятием сказки «Одолеем Бармалея!» из сборника вследствие слуха о
нелояльности Чуковского советской власти; может быть, поэтому. Может быть, и не
до того было Сталину: у него только что погиб в немецком концлагере сын Яков.
Можно задуматься о положении на фронтах и выстроить еще несколько беспочвенных
догадок. Хорошо, что не внял, – потому что работа над преображением изначально
гуманных слов, понятий, идей, инициатив в бесчеловечно-страшные к этому времени
шла полным ходом уже несколько лет. Предлагать системе любые гуманистические
идеи было опасно (лучший образ, пожалуй, нашли Стругацкие в «Трудно быть богом»:
отец Кабани изобрел машину для мирной перемолки мяса в фарш, а власть стала
молоть в ней еретиков). «Что бы мы ни делали – получается НКВД», – обмолвился
однажды Путин. Страшно подумать, во что превратилась бы мысль Чуковского, возьми
адресат письма ее на вооружение.
Впрочем, возможно, система как-то отреагировала на это письмо: легкий его
след обнаруживается в воспоминаниях лингвиста Эрика Ханпиры, который общался с
Корнеем Ивановичем в 1960-е годы: «Он рассказал про свое письмо в одну высокую
инстанцию, посвященное воспитанию детей. Это было во время войны. Корнея
Ивановича пригласили к официальному лицу. Пригласивший сначала подробно изложил
меры, долженствующие улучшить воспитание детей и подростков, а после
неофициальным тоном произнес: „Корней Иванович, моему сыну шестнадцатый год. Как
мне его воспитывать?"»
По разным данным, в СССР в годы войны было около 600 тысяч сирот и около 700
тысяч беспризорных детей (другие оценки говорят о миллионах). Цифры эти обычно
приводятся для сравнения с нынешним положением дел в стране, где сирот и
беспризорников оказалось больше, чем в годы войны. И обеспокоенность тем, что в
эпоху тотальной утраты фундаментальных этических ценностей дети быстро
расчеловечиваются, сейчас высказывают самые разные люди, от священников до
писателей. И предложения по исправлению ситуации иногда звучат на удивление
похожие на то, что высказал Чуковский в письме Сталину. Вот, например, фрагмент
из недавнего интервью детского писателя, председателя Детского фонда Альберта
Лиханова «Комсомольской правде». «Сегодняшним беспризорникам, увы, не нужны
чистая постель, школа, воспитатели, лечение, – считает Лиханов. – Потому что эти
дети или токсикоманы, или наркоманы. Теперешнему беспризорничеству нужна система
типа макаренковской – слегка военизированная, слегка „призакрытая", под эгидой
военного ведомства или ведомства Шойгу».
В июле 1943 года К. И. поехал на свою дачу в Переделкине. В этот или один из
предыдущих приездов он совершил «политическое преступление», о котором вспомнил
в 1967 году. В углу комнаты Чуковского солдаты, стоявшие на даче, бросили, уходя
на фронт, книгу Сталина «Вопросы ленинизма». Было экземпляров 60, контора
городка писателей не взяла этих книг, тогда Чуковский побросал их ночью в ров в
лесу и засыпал глиной.
Похожая участь постигла и куда более драгоценные тома, хранившиеся в
переделкинском доме. «С невыразимым ужасом увидел, что вся моя библиотека
разграблена», – писал он в дневнике 24 июля. Снова, как в двадцатые годы на
куоккальской даче, – книги, письма, рукописи «составляют наст на полу, по
которому ходят». А дальше – еще хуже: "Уже уезжая, я увидел в лесу костер. Меня
потянуло к детям, которые сидели у костра. – Постойте, куда же вы? Но они
разбежались. Я подошел и увидел: горят английские книги и между прочим любимая
моя американская детская «Think of it» и номера «Детской
литературы». И я подумал, какой это гротеск, что дети, те, которым я
отдал столько любви, жгут у меня на глазах те книги, которыми я хотел служить бы
им". "Недавно видел своими глазами, как мальчишки в Переделкине жгли в
нашем лесу мою библиотеку – письма ко мне Луначарского, – английские редкие
книги XVII века, Стерна и Свифта – Некрасова – и даже не огорчился", – писал он
в тот же день сыну.
Не жалко любимых книг. Не жалко имущества. Их утрата – не самая горькая из
потерь последних лет. Что делать детскому писателю в мире, где дети жгут книги,
– вот что непонятно.
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
