За недолгое время отсутствия Чуковского в Москве с его сказкой, которая
готовилась к печати в Детгизе, произошло что-то непонятное: ее больше никто не
называл антифашистской и «превосходной» – напротив, стали именовать вредной.
Борьба за ее опубликование обернулась такой же унизительной, мутной, мучительной
позиционной войной, как и борьба за публикацию сказок в памятные времена
изничтожения «чуковщины».
«Прежние положительные отзывы о сказке потеряли всякую силу; Чуковскому
запретили читать ее по радио; Детгиз уже без недомолвок отверг ее, как
политически двусмысленную, полную вредных параллелей, намеков, карикатур на
любимых вождей, опошляющую борьбу советского народа», – пишет Ефимов. Сказку еще
продолжали готовить к печати на периферии – в Ташкенте, в Армении, в Пензе, –
однако в верхах участь ее уже была решена.
Некоторый свет на природу постигшей сказку опалы проливают опубликованные
недавно воспоминания Валерия Кирпотина (впрочем, не слишком внятные и
достоверные): он полагает, что причиной разноса сказки стали дошедшие до слуха
Сталина сплетни. Одна – уже известная нам: Чуковский-де отговаривал Репина
возвращаться в Россию. А вторая – такая потрясающе нелепая, что стоит привести
ее целиком:
"Рассказывали также: Чуковский во время Первой мировой войны посетил Англию.
В делегации был и Алексей Толстой. Их принимал король Георг V. Там Чуковский
познакомился с премьер-министром Австралии Фишером. Чуковский сумел понравиться
премьер-министру, и Фишер пригласил его с собой – посетить Австралию.
Поколебавшись, Чуковский якобы сказал:
– Если бы я поехал, я бы уже не вернулся бы в Россию. Кто же возвращается в
страну, где произошла революция?"
Стоит ли напоминать, что в Англии Корней Иванович был в 1916 году?
По словам Кирпотина, дело еще и в том, что «Чуковский принадлежал к
переделкинской элите и потому счел само собой разумеющимся, что он должен
получить Сталинскую премию за новую сказку. Он поговорил с кем надо, и детская
секция, и Президиум ССП выдвинули ее в рекомендованный список… Сталинские премии
присуждались в итоге лично Сталиным. Узнав, что Чуковский выдвинут, вождь
рассердился. Он дал соответствующий сигнал, и сказочника всенародно начали
топтать за ремесленную сказку, но не по литературным причинам, а по
политическим: за то, что так отзывался о революции, за то, что отговаривал
Репина вернуться в Россию».
Оставим на совести Кирпотина предоположения о том, как Чуковский добивался
Сталинской премии: если чего и добивался он в это время, то не премии, а просто
опубликования сказки в должном виде. Однако, судя по всему, личное участие
Сталина в судьбе этого произведения несомненно. И Кирпотин, один из главных
литературных функционеров в те времена и один из составителей антологии
советской поэзии, для которого была отобрана сказка «Одолеем Бармалея!»,
безусловно, мог об этом знать.
В его воспоминаниях, опубликованных в 1997 году «Литературной газетой»,
говорилось, что (цитируется по комментарию Ефимова к сказке) «антологию по
выходе из печати (очевидно, в феврале-марте 1943 г.) прочитал И. В. Сталин и
велел выкинуть из нее несколько стихотворений разных авторов, в том числе и
отрывок из последней части „Одолеем Бармалея"… Книга была уничтожена, вместо нее
вышел „Сборник стихов", где выброшенные стихи Чуковского были заменены сказками
„Краденое солнце" и „Муха-Цокотуха"».
С этого момента издательства, где Чуковский уже десять лет считался
классиком, стали разговаривать с ним так же грубо и неприязненно, как и в
памятные времена гонений на сказку. К. И., правда, пока полагал, что это
случайность, признаков надвигающейся травли еще не видел и полагал, что ситуацию
вполне возможно переломить к лучшему. "Сказка моя в Детгизе печататься
будет", – кратко сообщал он дочери в Ташкент в феврале 1943 года.
Дневниковая запись от 10 марта рассказывает о телефонном звонке из Детгиза: «К.
И., я должна вам сообщить, что мы получили указание не издавать вашей сказки».
11 марта приехал из Ташкента председатель Союза писателей Узбекистана Хамид
Алимджан – и Чуковский заносит в дневник паническую мысль: «Едет на фронт! К
Рокоссовскому! Значит, узнает, что Бармалей запрещен! Значит, Бармалей и в
Узбекистане не выйдет. Решил идти к Тарле – за советом».
1 апреля Чуковский пишет дочери в Ташкент: «Вообще, что с моей сказкой?» В
конце апреля он читал свое полузапретное произведение в больших аудиториях: в
зале Чайковского и Доме архитектора. 15 мая, судя по дневниковой записи, пришла
телеграмма из Ташкента: «Печатание сказки приостановлено. Примите меры.
Тихонов».
21 мая в Детгизе устроили обсуждение сказки, где участвовали литературные
критики и сотрудники Наркомпроса. «После этого „обсуждения" оскорбленный
Чуковский решился на открытое объяснение с властями: он пожаловался в отдел
печати УПА на учиненную над ним расправу, возмутительное бесчинство наследников
РАППа и ГУСа (в черновике письма даже потребовал расстрелять себя, если все
выдвинутые против него обвинения действительны) и впрямую спросил: кто и почему
хочет отнять у детей его новую, антифашистскую сказку?» – пишет Евгений Ефимов.
Видя, что дело приняло нешуточный оборот, Корней Иванович решил заручиться
поддержкой литераторов. 2 июня он сообщал сыну: "Видел вчера Шолохова, читал ему
свою сказку. Сказку он одобрил, подписал бумагу в Детгиз с требованием
напечатать ее. Подписал и Толстой. Подпишут и Федин, и Фадеев, и Зощенко, и
Слонимский, и, кажется, даже Асеев. Результатов это иметь не будет. Тогда я
плюну. Basta cosi". В дневнике он записывал в этот день: «Маршак вновь
открылся предо мною, как великий лицемер и лукавец. Дело идет не о том, чтобы
расхвалить мою сказку, а о том, чтобы защитить ее от подлых интриг Детгиза. Но
он стал „откровенно и дружески", „из любви ко мне" утверждать, что сказка вышла
у меня неудачная, что лучше мне не печатать ее, и не подписал бумаги, которую
подписали Толстой и Шолохов. Сказка действительно слабовата, но ведь речь шла о
солидарности моего товарища со мною».
Должно быть, Маршаку сказка не понравилась совсем. И письмо он, скорее
всего, не подписал именно поэтому. Удивительно не то, что он не подписал письма,
– это как раз понятно; удивительно, что он один пытался отговорить К. И. от
публикации злополучной сказки! Совещание президиума, впрочем, прошло
благоприятно. «Не пришли обещавшие прийти Федин и Зощенко. Таким образом из
членов президиума были только Асеев и Анна Караваева. Хорош бы я был, если бы
вчера не получил подписей Толстого и Шолохова!» – писал Чуковский в дневнике. За
сказку высказались все, даже Асеев, сказавший: «Что ж, прекрасная сказка!» Г. Ф.
Александров, глава Управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б), сказку разрешил.
«Так зачем же злые вороны очи выклевали мне?» – возмущался в дневнике Чуковский.
После этого сказка вышла сначала в Ереване, затем в Ташкенте; сигнальный
экземпляр К. И. получил оттуда в июле, но по-настоящему она увидела свет в
сентябре, причем двумя изданиями подряд. Книгой автор остался недоволен:
насчитал в ней больше сорока опечаток. Евгений Ефимов комментирует: «В
объяснительной записке редактор книги А. Н. Тихонов оправдывался тем, что автор
так много и часто правил текст, что издательство и художник не поспевали за ним,
да и не всегда знали об этих поправках, что невозможно было переделывать
рисунки, переведенные на литографский камень». В августе и декабре сказка вышла
в Пензе, причем в декабре – в подарочном варианте, том самом, который показался
Кирпотину «роскошным для военных лет». К. И. был недоволен всем: бумагой,
опечатками, самим собой. Ташкентское и пензенское (неподарочное) издания
действительно отличаются плохой бумагой и неудачными иллюстрациями, в
ташкентской книжке еще и шрифт подслеповатый. Чуковский продолжал сокращать
сказку, переделывать, пытался даже переименовать – и угнаться за его правками ни
одно издательство в самом деле не успевало.