Зимой 1958/59 года Чуковский долго жил в санатории в Барвихе. На Новый год
приехал в Переделкино «навестить своих» в больничной пижаме и халате.
Дневниковые записи: он встречается с Маршаком, Катаев не взял в «Юность» его
воспоминания о журнале «Сигнал» да еще назвал их дрянными. Виделся с
Пастернаком, тот просил совета – «какой совет могу дать ему я – больной,
изможденный, измочаленный бессонницами?».
Пастернак опасался, что на новом, XXI съезде КПСС поставят вопрос о лишении
его гражданства. Чуковский предлагал: не противопоставляйте себя советской
власти, «напишите длинное письмо, заявите о своих симпатиях к тому, что делает
Советская власть для народа, о том, как вам дорога семилетка, – и т. д.»; иными
словами – пришлите им дежурную отписку, которая будет свидетельствовать, что вы
им не опасны. «Нет, я этого не напишу», – сказал Пастернак.
«Расскажите, почему и зачем вы отдали роман за границу, осудите этот свой
поступок», – предложил Чуковский.
"Ни за что. Скорее пойду на распятье", – сказал Пастернак.
Несколько позже, узнав, что Пастернак опубликовал за границей стихи о том,
что он «загнанный зверь», – Чуковский негодующе восклицает: «Так поступить мог
только сумасшедший!» Несколько позже Пастернак сказал Чуковскому, что хочет его
совета, тот возразил: да вы же никогда моих советов не слушали. Да, да, правда,
засмеялся Пастернак.
Впрочем, на XXI съезде поэта не трогали: обсуждали вопросы социалистического
строительства и соревнования со странами Запада. В мае прошел Третий съезд
советских писателей: заслушали Суркова, с очередной программной речью выступил
Хрущев: «Произведения могут быть написаны, так сказать, на невысоком уровне. Ну
и что ж, читатель даст свою оценку плохому произведению. Другое дело, если
произведение написано неверно, то есть в произведении взяты неверные исходные
позиции. Этого никак нельзя допустить». Опять защищал лакировщиков и говорил,
что на одном отрицательном далеко не уедешь.
Чуковский выступал с речью на иностранные темы: об эпидемии кровавых сюжетов
в западной литературе, о высоких образцах человечности в стихах Уитмена… Все это
уже было.
Разразился новый литературный скандал: за публикацию слишком домашних писем
Маяковского к Лиле Брик (грубая политическая ошибка!) власти решили закрыть
серию «Литературное наследство», которую Чуковский высоко ценил, хвалил печатно,
в которой сотрудничал. В дневнике К. И. приводит разговор с Фединым, который
сменил Суркова на посту руководителя Союза писателей. «Неужели вы подпишете
постановление о закрытии серии?» – спрашивает Чуковский. И Федин отвечает: «А
что же мне остается делать?» – и тут же хвалит редактора серии: замечательный
работник, прекрасный организатор.
– И все же вы подпишете? – переспрашивает Чуковский.
– А что же остается мне делать? – снова отвечает Федин. Прямо евангельские
какие-то интонации сквозят в этом диалоге: так и надеешься услышать крик петуха
и прочитать, что Федин, шед вон, плакася горько. Но нет.
Хотя «Литературное наследство» удалось отстоять.
«Для меня во всем этом печально, что тот литературоведческий метод, которым
до сих пор пользовался я, – метод литературного портрета без лакировки – теперь
осужден и провален, – размышляет в дневнике Чуковский. – Требуется
хрестоматийный глянец – об этом громко заявлено в постановлении Ц. К. Мои „Люди
и книги" вряд ли будут переизданы вновь. Сволочи. Опять у меня нет пристанища.
Из детской литературы вышибли, из критики вышибли, из литературоведения
вышибли».
Недаром Ольга Канунникова назвала его «разочарованным странником». Ему
надоели люди; он чаще всего заранее знает, что они скажут. Отсюда – а не от
внутренней злости – его мизантропия. Отсюда желание общения – и немедленное,
страстное стремление это общение оборвать. Помешали работать, отняли время,
преступники. Впрочем, преступникам это не говорилось: их ждал вежливый прием…
пока и это не надоело.
Во многих воспоминаниях – он морочит своих гостей, дурачит, водит за нос,
подстраивает недобрые шутки – иногда будто мстя за отнятое от работы время. А
иногда эти шутки и совсем непонятны, абсурдны. Может быть, он просто испытывает
посетителей? проверяет их? пробует на зуб, как монету, – не фальшивая ли? Читаем
у Натальи Ильиной, как Чуковский увел непрошеных гостей на долгую прогулку,
измотал их и даже не пригласил в дом; у Натальи Долининой – как он, услышав ее
историю про детскую игру в «замри-отомри», велел ей, снимающей сапог: «Замри» –
и ушел наверх, и потом принес книгу с надписью, начинающейся с «Отомри»; у
нескольких человек – как он учинял им экзамены на знание дат рождения писателей;
у Райкина – как он и Чуковский один другому уступали право войти первым, и оба
валились на колени, падали ниц – и провалялись так битых сорок минут, и Райкин
все-таки вошел первым, а Чуковский тут же сказал, что на его месте все-таки
пропустил бы старшего вперед… Таких воспоминаний много-много – читая их, трудно
отделаться от ощущения, что такие замашки прекрасно знакомы нам с детства по
народным сказкам.
Это леший так водит и путает, это домовой так расправляется с нежеланными
гостями, это Морозко так испытывает посетительниц на прочность, это он Чуковским
ехидным тенором спрашивает: «Тепло ль тебе, девица, тепло ль тебе, милая?» – и
девица должна собрать все свое мужество, и показать всю свою эрудицию, и ум, и
доброту, и трудолюбие, и любовь к литературе. И если не получится, то загремят
вон из Переделкина ее косточки, облитые ледяным презрением, а если сдюжит, то ей
в награду достанется сундучок с драгоценностями: и дружба, и совместная работа,
и ощущение сопричастности к жизни титанов, полубогов, иному миру, осколком
которого остался этот не ангел («не ангел» – это в унисон повторяют сразу
несколько мемуаристов) и не бес, а хитрый, умный и страшно усталый гриб-боровик,
старик-лесовик, человек с древесным именем «Корней».
В последние годы жизни, много времени проводя в санаториях и больницах, он
особенно сердито писал о медперсонале и соседях: смотрят телевизор! ходят в
кино! играют в домино! режутся в карты! как можно тратить на это жизнь?
«Кино, телевизор и радио вытеснили всю гуманитарную культуру. Мед. „сестра"
это типичная низовая интеллигенция, сплошной массовый продукт – все они знают
историю партии, но не знают истории своей страны, знают Суркова, но не знают
Тютчева – словом, не просто дикари, а недочеловеки. Сколько ни говори о будущем
поколении, но это поколение будет оголтелым, обездушенным, темным. И у меня
такое чувство, что, в сущности, не для кого писать…» Катаев дал прочесть ему
привезенную из Америки книгу о молодежи, не желающей жить по законам, на которых
построено общество в США, – и Чуковский скупо замечает в дневнике: "Капитализм
должен был создать своих битников – протестантов против удушливого американизма
– но как уродлив и скучен их протест".
Самое противное – ему все понятно. Все скучно, предсказуемо, одинаково,
бездарно. Вот разве что о Чехове (близится 100-летний юбилей писателя, готовится
новая волна публикаций) он думает с интересом – и так напряженно, так постоянно,
что Чехов, в который раз уже, отчетливо ему снится.
И костер свой Чуковский устраивает с прежним интересом и радостью. И с
детьми в Переделкине – носится, возится, стучит палкой, шалит от всей души, и
дети визжат от счастья. И есть, конечно, в этих проделках что-то неуловимое,
хитрое, карлсоновское: вот как раз с Карлсона бы сталось прийти в тихий дом к
философу Асмусу, заставить детей, мирно игравших в углу, соревноваться, кто
громче заорет… А потом гордо удалиться со словами: «Пошли скорее из этого
сумасшедшего дома».
Ольга Грудцова вспоминала: на одном из «костров» Агния Барто спросила:
ну-ка, дети, кто лучше всех знает «Мойдодыра»?
– Я!!! – завопил Чуковский.
Тем временем мир меняет очертания. Советские аппараты долетают до Луны.
Впервые за много лет отношения между СССР и США налаживаются, возникает подобие
диалога, Хрущев едет с визитом в Штаты, страны обмениваются выставками
достижений. Прошел первый Московский международный кинофестиваль. В приоткрытую
страну врывается мир – и хотя идеологические скрепы еще держат литературу, но
чувствуется: прорыв неминуем. В конце 1950-х начинаются вечера в
Политехническом, где читают стихи молодые поэты: Ахмадулина, Вознесенский,
Евтушенко. Поэзия собирает залы, и кажется – ее языком, пока не слишком внятно,
заговорило новое поколение.
А старое поколение уходит.
Летом 1959 года умер Виталий Бианки. В феврале 1960-го в Париже скончался
Александр Бенуа, когда-то в очередь с Чуковским писавший «подвалы» в газете
«Речь» и яростно споривший с Репиным… 2 марта умерла Тамара Габбе, подруга Лидии
Корнеевны, близкий друг и соратник Маршака.
Весной 1960-го сам Чуковский долго болел. 10 апреля в дневнике записано:
«Вот уже почти месяц я в постели» – сердце, грипп; весь май тоже отдан болезни.
«Я весь отравлен снотворными. Писать не могу. Ни одной мысли не могу додумать до
конца. Вообще полная деградация личности». Он снова собирался умирать. Зная
мнительность Чуковского и его склонность готовиться к смерти всякий раз, как
заболеет, можно понять: был болен сильно, но не смертельно. В мае же в больницу
почти одновременно попали Маршак (с подозрением на рак) и Ахматова (с
предполагаемым инфарктом – оказалось, его не было). Они уже все немолоды и до
предела измотаны жизнью и историей.
10 мая умер Юрий Олеша.
30 мая умер Пастернак.
О том, что у Пастернака рак и спасти его почти невозможно, Чуковский знал.
Однако о смерти поэта ему сказали не сразу: вызвали из города Лидию Корнеевну.
"Дед впервые решился встать с постели и переселиться работать на балкон, –
писала она. – Сидит в кресле, укутанный по пояс пледом, и пишет на дощечке.
Когда я вошла, он не сразу услышал – сидел, опустив бумагу на колено и
вглядываясь в любимую березу со скворечником. Он всегда выискивает на ее стволе
следующую свою строку. Поморщился с досадой: я прервала строку.
– Ну, что ты?
Я взяла стул, села напротив.
– Несчастье, Дед.
И выговорила.
Совершая эту жестокую операцию, я видела ясно, при ярком свете солнца, какой
он старый, как отекло лицо, какие синие губы, как он горбится в кресле.
Маленький старичок. Только руки прежние, молодые, куоккальские. Но руки дрожат.
Он всхлипнул – без слез – и попросил принести из кабинета бумагу и конверт:
письмо Зинаиде Николаевне".
Дневниковая запись Чуковского о смерти Пастернака – захлебывающаяся, нежная,
горестная: «Стоит прелестная, невероятная погода – жаркая, ровная, – яблони и
вишни в цвету. Кажется, никогда еще не было столько бабочек, птиц, пчел, цветов,
песен. Я целые дни на балконе: каждый час – чудо, каждый час что-нибудь новое, и
он, певец всех этих облаков, деревьев, тропинок (даже в его „Рождестве"
изображено Переделкино) – он лежит сейчас – на дрянной раскладушке, глухой и
слепой, обокраденный – и мы никогда не услышим его порывистого, взрывчатого
баса, не увидим его триумфального… (очень болит голова, не могу писать)».
С трудом продолжает: "Он был создан для триумфов, он расцветал среди
восторженных приветствий аудиторий, на эстраде он был счастливейшим человеком… –
тогда он был добр, находчив, радостен, немного кокетлив – в своей стихии! Когда
же его сделали пугалом, изгоем, мрачным преступником – он переродился, стал
чуждаться людей – я помню, как уязвило его, что он – первый поэт СССР,
неизвестен никому в той больничной палате, куда положили его, —
И вы не смоете всей вашей черной кровью
Поэта праведную кровь.
(Нет, не могу писать, голова болит.)".
«Дед снова слег, – пишет Лидия Корнеевна. – Опять вызывали врачей, терзаясь
телефоном. Я думаю, новый спазм, потому что головокружение и тошнота. Кляну
себя».
Похороны Пастернака в мемуаристике описаны многократно, и повторять, каким
событием они стали для русской литературы, пожалуй, не надо. На эти похороны
Чуковский не пошел. Он был болен – уже долгое время, – склонен к мозговым
спазмам, каждый из которых был чреват инсультом, слаб – и, не надо забывать,
очень стар. И нужна редкостная пристрастность, чтобы укорять его за
неприсутствие и предполагать малодушие. Была на похоронах не только Лидия
Корнеевна, но и Николай Корнеевич, куда меньше отца склонный к нонконформизму,
обремененный памятью о своем выступлении на писательском собрании, и его жена
Марина, и еще десятки знакомых и друзей – ну неужели же К. И. побоялся бы?
Кстати, безо всякого сочувствия Чуковский цитирует в дневнике ответ
драматурга Штейна на вопрос, отчего тот не пришел хоронить Пастернака: «Я вообще
не участвую в антиправительственных демонстрациях». Надо полагать, его самого
тоже спрашивали, уже тогда, почему он не явился. Хотя тогда-то, пожалуй, видели
все-таки: и дрожащие руки, и посиневшие губы, и пузырьки с лекарствами.
Дневниковые записи К. И. этим летом вообще – о Пастернаке, о Пастернаке, о
Пастернаке. А потом вдруг одна—о рождении нового правнука.
Но, пожалуй, здесь надо дополнить пропущенные этапы семейной хроники. За
последние несколько лет в жизни внука К. И. Евгения произошло несколько важных
событий: он поступил в Государственный институт кинематографии, был оттуда
исключен, поступил вновь, женился на Гале, дочери Шостаковича, – и вот теперь
она родила сына Андрея.
Ольга Грудцова приводит в своих воспоминаниях такую сцену:
"В семь часов утра над перилами балкона (на втором этаже) появилась голова
внука Жени.
Женя. Дед, у меня родился сын.
Корней Иванович. Поздравляю. Сколько?
Женя. Пятьдесят. На пеленки.
Корней Иванович. Хорошо. Получишь. Только моей крови там меньший процент,
чем Дмитрия Дмитриевича. Я – прадед, а он – дед. Скажи ему, чтобы он взял на
себя большую часть забот.
Женя. Хорошо.
Корней Иванович. Надо послать розы Гале.
Женя. Старик Нилин еще спит, пойду нарву у него в саду.
Голова исчезла.
Через некоторое время привезли младенца. Корней Иванович долго, с удивлением
рассматривал его. А когда все уехали, с грустью сказал:
– Рождаются, чтобы умереть, умирают, чтобы рождаться… В этой комнате умерла
Мария Борисовна, и сюда же принесли новорожденного…"
В тех же воспоминаниях есть и такие фрагменты: "Тяжелый приступ стенокардии.
Несколько месяцев лежал больной. Много говорил о смерти.
– Куда это все девается?.. Куда ушла Мария Борисовна?.. Куда ушла ваша
сестра?.. Вы только не думайте, что я боюсь. Я отношусь к этому совершенно
спокойно. Я помню все биографии писателей, смерти… Только не уходите из комнаты…
Не оставляйте меня одного.
А через час сочинял шуточные стихи".
Ирина Петрова пишет: «Однажды он сказал со страстной силой, со слезами:
„Рождение плоти, ее расцвет, ее умирание, ее неизбежный распад… Ужасно,
ужасно!"… Внутренний протест, отвращение, ужас вызывала в нем эта
предопределенная неизбежность конца, к которой он не мог и не хотел относиться с
пушкинским спокойствием».
И он читал ей «Осень» Баратынского, величественную и мрачную:
Ты так же ли, как земледел, богат?
И ты, как он, с надеждой сеял;
И ты, как он, о дальнем дне наград
Сны позлащенные лелеял…
Любуйся же, гордись восставшим им!
Считай свои приобретенья!..
Увы! к мечтам, страстям, трудам мирским
Тобой скопленные презренья,
Язвительный, неотразимый стыд
Души твоей обманов и обид!
Твой день взошел, и для тебя ясна
Вся дерзость юных легковерии;
Испытана тобою глубина
Людских безумств и лицемерии.
Ты, некогда всех увлечений друг,
Сочувствий пламенный искатель,
Блистательных туманов царь – и вдруг
Бесплодных дебрей созерцатель,
Один с тоской, которой смертный стон
Едва твоей гордыней задушен.
Он болеет, и опять болеет, и опять. В августе 1960-го пишет Оксману: «Опять
заболел и был обречен на бездейственное лежание в постели». Уехал в Барвиху.
Пробовал работать над «Гимназией», которую стал переделывать и дополнять. «Свою
„Гимназию" видеть не могу, – писал из Барвихи. – Все, написанное нынче летом,
кажется мне написанным в состоянии маразма». В дневнике – та же картина: «Я
вожусь со своей „Гимназией" и вижу свою плачевную бездарность: бессонницы и
старчество». В октябре записывал о приезде школьников: «У меня болела голова, я
лежал в тоске – и вдруг столько чудесных – веселых, неугомонных детей. Я провел
с ними 4 часа и выздоровел. Даже усталости не чувствовал ни малейшей. Они
собирали ветки для костра, бегали наперегонки, наполнили наш лес гомоном,
смехом, перекличками – и мне кажется, я ни в одну женщину не был так влюблен,
как в этих ясноглазых друзей. Во всех сразу».
И несколькими днями позже писал, рассказывая, что был на могиле Марии
Борисовны, где оставлено место для его могилы: «Сегодня сидел у своей могилы –
вместе с Лидой – и думал, что я, в сущности, прожил отличную жизнь, даже могила
у меня превосходная».
В конце года он пишет о Квитко, хотя ему и не хочется этого делать, – и
выступает на вечере, посвященном памяти поэта: «Все понимали, что совершается
великий акт воскрешения Квитко, и радовались этому воскрешению».
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
