Подходит к концу 1904 год. Воздух сгущается, брожение все сильнее – министр
внутренних дел Святополк-Мирский в докладе императору пишет, что обстановка в
стране «катастрофическая». Грядет революция, которой Чуковский, конечно,
сочувствует – просто потому, что он всегда на стороне обиженных и всегда за
справедливость; потому, что сам он – крестьянский сын, пария, что с
гимназических лет он ненавидит существующий строй. Однако серьезно заниматься
революционной работой он не может, это не его стихия, он попросту ничего в этом
не понимает. Но смотреть на происходящее спокойно, ничего не делая, он тоже не в
силах. Он пытается понять, что может сделать, – и пока только смотрит и думает.
Характерно его полное молчание в печати с 4 декабря по 20 января – период
забастовок, царского указа, Кровавого воскресенья и следующей за ним волны
митингов, забастовок и ответных репрессий. Но расстрел демонстрации 9 января и
годы спустя не давал ему покоя: Лидия Корнеевна упоминает в «Памяти детства»,
как взволнованно он рассказывал о событиях этого дня своим детям, рисовал им
план: вот здесь шли рабочие, вот тут уже ждали их вооруженные и готовые стрелять
солдаты… Значит ли это, что в январе 1905 года он снова был в Петербурге? Едва
ли. Скорее долго думал, впитывая рассказы о трагических событиях, пытался
понять, что произошло в день, когда государство стало стрелять в своих
безоружных граждан.
Тем не менее ему надо как-то кормить семью, что-то писать и публиковать –
причем публиковать в условиях жесткой цензуры. В полном соответствии с теорией
бесцельности Чуковский продолжает писать книжные рецензии: Каутский, Андреев,
Минский… Самое злободневное, пожалуй, – рецензия на книгу В. Водовозова
«Всеобщее избирательное право на Западе». Основная масса статей – о литературе:
рассказы Андреева, Куприн, Толстой, Чехов, Юшкевич… Он ссорится и мирится с
женой, много работает, читает, ходит к друзьям. В городе идут разговоры о
готовящихся погромах, о том, что в ожидании всеобщей забастовки хлеба негде
купить…
Все чаще он думает, что надо ехать в Петербург, обсуждает это решение со
знакомыми – и уезжает-таки туда в марте 1905 года. Оттуда шлет в Одессу «Заметки
читателя» – Арцыбашев, Андреев, Дорошевич, Чехов, Минский… Пишет жене
восторженные письма, полные впечатлений об увиденном и прочитанном. В середине
марта Мария Борисовна приехала в Петербург, и молодые супруги провели две
идиллические недели: ходили в театры, в гости к литераторам, в Эрмитаж, в музей
Александра III. «Словом, отдохнула моя девочка, – радуется К. И. в дневнике. –
Она поздоровела, повеселела, пополнела – выспалась, поела всласть, пива выпила.
Мы только 2 раза поссорились».
Его письма жене в это время полны планов и надежд: «Деньги, ты знаешь, они у
нас будут, будут непременно, стоит только работать. Будут деньги, чуть только мы
переедем в Питер, устроимся здесь – лучше, удобнее, самостоятельнее. Я летом
буду читать, заниматься философией, как когда-то, а то я слишком кинулся в
область художественных восприятий». Мы еще молоды, убеждает он ее, у нас еще все
впереди.
Наконец, в Петербурге нашлась постоянная работа – Чуковский стал
корреспондентом газеты «Театральная Россия» и теперь почти в каждом номере
публикует отчеты о прочитанных книгах и просмотренных спектаклях. В столице
кипит революция: возводятся баррикады, бурлят митинги, скачут казаки с
нагайками; у всех еще свежи в памяти январские воспоминания. Есть Чуковскому
по-прежнему нечего, в кармане ни гроша, вообще он здорово напоминает д'Артаньяна
на парижских улицах: так же молод, худ, вспыльчив и беден… Параллель можно
продолжить: этот темпераментный брюнет со специфическим южным акцентом так же
любопытен, так же хочет все видеть, во всем участвовать – наверное, и
прославиться он тоже не прочь. Разве что этот д'Артаньян уже отец семейства,
никаких рекомендательных писем не имеет и надеется только на собственное бойкое
перо – журналистский эквивалент шпаги. Но даже не за славой и деньгами он едет в
столицу, а за возможностью реализовать себя, быть в гуще событий – и
литературных, и политических.
Весной 1905 года в его дневнике рядом с обычными лирическими и переводными
стихами появляется нечто темпераментно-революционное:
- «Гряньте, гряньте барабаны, трубы трубы загремите,
- Ваши звуки пронесутся беспощадною толпой —
- В церкви, церкви величавой – богомольцев разгоните,
- В школу душную бегите, книгу пыльную долой,
- Новобрачные забудут сладострастные восторги,
- Вы разбудите безумных в упоеньи шумных оргий, —
- Вы ворветесь в двери, в окна беспощадною толпой.
- Громче, громче барабаны!
- Трубы, трубы загремите».
Это одна из попыток переводить Уитмена. Революция уже разгорается, грядут
большие перемены. Чуковский впитывает электричество из грозового воздуха, оно
потрескивает в его стихах, полных непонятных призывов. Зачем бежать в душную
школу? Зачем разгонять богомольцев? В какие окна и двери должна врываться
беспощадная толпа?
Наконец, на свет появилось стихотворение «Загорелою толпою» – по определению
Мирона Петровского, «чрезвычайно свободный, ориентированный на события 1905 г.
перепев стихотворения Уолта Уитмена „Бей, бей, барабан!"» (в 1906 году в
«Свободе и жизни» Чуковский называет это стихотворение «Зачинатели»). Первая
публикация состоялась в журнале «Сигнал», о котором поговорим позже. Чуковский
особо оговаривал там, что строчка «в барабаны застучите, наточите топоры» –
перевод с английского, чтобы цензура не придралась. В 1906 году он уже
подчеркивал: «Повторяю: эта „оргия" не оргия политических страстей; эти
„развалины" вовсе не „развалины старого строя", – это безумная страсть
творческого, созидательного дела, радости победы над дикой, непокорной природой
его родины». Петровский замечает, что Чуковский «разглядел в стихотворении
Уитмена иной пафос – пафос созидания» и «позднее сделал более корректный
перевод».
Разумеется, в эпоху первой русской революции все это воспринималось отнюдь
не в смысле покорения природы. «Подымайтесь, собирайтесь, для потехи, для игры»,
«мы должны идти, родные, нас удары ждут в бою», «мы пируем, мы ликуем на
развалинах горящих», «мы бросаемся по скалам, мы вздымаем новь степную, мы
взрываем рудники…» То, что в итоге вышло из-под пера Чуковского, весьма
показательно для своего времени: сплошь общие места (да какие! – «если мертвыми
падете, вас живые заместят», ничего себе утешеньице), программы нет, смысла
почти нет, зато есть топоры и готовность «бросаться по скалам», толпою, в
упоенье шумных оргий – «а сегодня по могилам с ликованием пойдем…» Эдакое
брожение умов и юношеское возбуждение: сидеть на месте невозможно, а что делать
– непонятно. Герои катаевского «Паруса», помнится, во время уличных боев стали
подтаскивать большевикам патроны, Чуковский для этого был уже великоват, но не
терял надежды найти себе осмысленное занятие в этом общем брожении.
Он вспоминал потом: «Теперь мне странно даже, что эти убогие вирши казались
мне в то время нисколько не хуже других и что я даже декламировал их на каком-то
студенческом вечере».
К лету Чуковский уже обжился в Петербурге и вернулся в Одессу за женой и
сыном. И здесь неожиданно вновь оказался в гуще событий. |