Одесса 1905 года бурлила так же, как и вся страна, а может быть,
темпераментнее и веселее. Это уже было не просто ожидание событий – события
начались. Россия встала на дыбы, стачки, забастовки и митинги бушевали
повсеместно от столиц до Кавказа, Польши и Прибалтики. Уже в феврале повсеместно
всколыхнулось крестьянство, началась рабочая забастовка в Иваново-Вознесенске.
Всюду создавались советы уполномоченных депутатов – причем советы не только
рабочие или крестьянские, но и студенческие, тоже всерьез готовившиеся взять
власть. Жаботинский в «Повести моих дней» вспоминает, что когда революция
добралась до Одессы, «рабочие-электрики обратились к студенческому совету и
потребовали, чтобы тот дал приказ: тушить фонари на улице или нет?»
Весной 1905 года в России бастовало 220 тысяч человек. Чуковский в это время
коротко записывает в дневнике: «Перевожу Байрона для Венгерова», «поместил в
„Театр. Рос." заметку о Сольнесе», «сижу и пишу рецензию о спектакле в
Художественном театре». Он публикуется и в Петербурге, и в Одессе, куда посылает
свои корреспонденции. Судя по дате публикации в «Одесских новостях» заметки о
народной выставке картин в городском саду Одессы (об этом-то уж заочно написать
вряд ли возможно), 28 мая он уже вернулся на юг – трудно сказать, зачем и
надолго ли; скорей всего – повидаться с семьей и завершить дела перед
окончательным переездом в Петербург. В Одессе уже шли многомесячные забастовки,
в июне стачка охватила весь город. Страна загоралась, как дом, подожженный со
всех сторон. 15 июня, в «потемкинский» день, столичные газеты сообщали о потерях
на японском фронте, крупных беспорядках в Лодзи, еврейском погроме в Киеве,
слухах о погроме в Белостоке, литовских волнениях в Ковно («трое городовых
опасно ранены ножами»). В Риге выстрелом из револьвера убит полицейский
надзиратель, в Варшаве забастовка, в Ченстохове полицмейстер ранен, в Петербурге
– убит. И так – каждый день.
Накануне прибытия «Князя Потемкина» в одесский порт в городе взрываются
бомбы, бастующие рабочие кидают камнями в полицию, войска, казаков. В городе
остановилось движение трамваев, прекратилась торговля. 16 июня Чуковский делает
в дневнике сбивчивую, неоконченную запись: «Началась бомбардировка. Броненосец
норовит в соборную площадь, где казаки. Бомбы летают около. В городе паника. Я
был самым близким свидетелем всего, что происходило 15-го. Опишу все
поподробнее».
Он описал этот день в дневнике (запись короткая, невнятная, неоконченная) и
дважды – в печати. Один раз – по горячим следам; статья эта вышла в «Биржевых
ведомостях» только через год, и Корней Иванович жаловался, что ее изуродовал
редактор, опасавшийся, что иначе она не пройдет. Так что к цитатам из этого
материала следует относиться с некоторой осторожностью – кто знает, не цитируем
ли мы «отсебятины» редактора «Биржевки». Второй раз потемкинский день описан в
книге «Из воспоминаний», вышедшей в 1958 году и тоже не свободной от цензуры. По
этим рассказам, мемуарам других очевидцев, правительственному отчету и газетным
сообщениям попытаемся восстановить последовательность событий в Одессе 15–16
июня 1905 года, свидетелем которых стал наш герой.
Часов в 10 утра 15 июня Чуковский пошел на бульвар пить пиво: день уже с
утра был жаркий. Под мышкой он нес связку книг, которую полдня таскал с собой и
лишь потом отдал какому-то бродяге – отнести домой; тот отнес. Взбудораженный
город бежал смотреть на трехтрубный мятежный броненосец далеко в море. В толпе
передавали слухи один другого страшнее: что команда перебила всех офицеров, что
собирается стрелять по городу, от которого останется «только пиль»… В мемуарах
актера Ходотова и других источниках есть упоминание о том, что восставшие
надеялись построить в Одессе «Южно-Русскую республику». И особенно рассчитывали
на поддержку броненосца, а за ним и всего Черноморского флота. Богатые жители
бросились уезжать из города.
Заметим в скобках: 22 июня «Правительственный вестник» и «Биржевые
ведомости» опубликовали правительственное сообщение о «беспорядках» в Одессе. В
его основу были положены показания офицера с «Потемкина» и матроса, который
ночью бросился за борт и доплыл до берега. В официальном документе говорится:
матросы убили офицеров (шесть человек) и все судовое начальство – «около
тридцати человек», в том числе судового врача, избили священника Пармена.
Советская историография двадцатых годов утверждает, что убитых было куда меньше,
врач покончил с собой, а священник упал с лестницы, будучи «как всегда, пьян».
Согласно газетным сообщениям 1905 года, восставшие убили офицера Гиляровского,
который застрелил матроса Вакулинчука (в печати 1905 года его называли
Омельчук), а затем стали отыскивать офицеров на корабле и отстреливать по
одному. Некоторые офицеры бросались за борт, но матросы стреляли в воду – не
только из винтовок, но и из 47-миллиметровых пушек. После этого с броненосца на
берег отправилась шлюпка с телом убитого матроса.
«Говорю я соседу, судейскому: пойдем в гавань, поглядим матроса убитого. –
Не могу, говорит, у меня кокарда. Пошел я один. Народу в гавань идет тьма. Все к
Новому молу», – пишет Чуковский. Он собственными глазами видел то, что мы
представляем разве что по фильму Эйзенштейна, – и все описал: забастовку на
иностранных судах, трезвон корабельных колоколов, красные флажки идущих в Новую
гавань рабочих с Пересыпи, повсеместно произносящих речи ораторов. «Испытываю
прилив необыкновенной энергии, мне хочется кричать и безумствовать, и я готов
расцеловать краснощекого, очень молодого студента, который взобрался на бочонок
и с жестами записного оратора произносит горячую речь» – это описание
потемкинского дня в книге «Из воспоминаний».
Чуковский спустя много лет точно и подробно описал все, что видел: палатку
на конце мола, убитого матроса и его усталого товарища, повторяющего одно и то
же: отмстите тиранам. По горячим следам он цитирует в дневнике далеко не
хрестоматийную версию матросской прокламации: «Осените себя крестным знамением
(а которые евреи – так по-своему). Да здравствует свобода!» В дневнике матрос
«черненький такой, юркий», а в советской версии воспоминаний «приземистый и
дюжий», и выкрикивает: «Смерть ненавистным гадам!» В статье, опубликованной в
1906 году, есть и другие подробности: возле палатки с телом убитого царит
праздничное настроение, много веселых детей, все покупают и едят вишни, а в
тенечке пристроились бабы с водкой и колбасой – «не революция, а пикник».
На улицы вышло множество народу, жители окраин и предместий тоже стеклись в
город, все выжидали каких-то событий. И события грянули. О дальнейшем в дневнике
Чуковского ничего не говорится: видимо, не хватило душевных сил описать
увиденное по горячим следам. Из сложенных вместе двух версий воспоминаний
следует: К. И. встретил Лазаря Кармена, тот сказал, что в городе строят
баррикады, а буржуи бегут. Войска начали оцеплять гавань. Чуковский, с детства
знавший городские тропки, дорожки и обходные пути, выбрался из гавани через парк
и служебные ходы ресторана. Встретил в ресторане друзей, и все вместе решили
плыть на броненосец. Зачем – трудно сказать: скорей всего, из невозможности
усидеть на месте, когда рядом творится история. «Зачем – мы не знали; повидать
„потемкинцев", расспросить – о чем – это было нам неизвестно, рассказать им –
что – об этом мы тоже не задумывались», – писал К. И. в статье 1906 года.
На «Потемкин» вообще началось паломничество, – по сообщениям некоторых
источников, приплывали в основном любопытствующие, разгуливали по кораблю.
Явились члены РСДРП – Фельдман и некто «Кирилл», которые взяли на себя
руководство. Правительственное сообщение возмущенно констатирует: «Не
ограничиваясь произнесением зажигательных речей, агитаторы, посещая на шлюпках
стоящий на рейде броненосец, уверили бунтовщиков, что войска де всего одесского
гарнизона сложили оружие и все суда черноморской эскадры перешли на сторону
команды „Князя Потемкина". По словам очевидца—офицера, особенно деятельное
участие в совещаниях, происходивших в адмиральском помещении, принимали двое лиц
из учащейся молодежи».
Итак, два студента, актер Ходотов, доктор Яблочков, Чуковский и некий
художник отправились на броненосец. Пошли в гавань тем же обходным маршрутом
(через подвал, парк, забор). Взяли лодку, повезли на броненосец квас – кто-то
припомнил, что на судне дефицит воды. И много лет спустя Корней Иванович с явной
мукой вспоминал, что ничего лучшего они не придумали, и пытался отмыться от
адресованной потемкинцам чужой глупой фразы «Здорово, ребята!» – которую Ходотов
в воспоминаниях приписал ему (заметив, что Чуковский был более всех находившихся
в лодке экзальтирован, не мог усидеть на месте и выкрикивал «Мы накануне великих
событий!»). Поездка вообще оказалась неудачной: «Поставили мы квас на пол, сами
стоим лицом к лицу с героями-потемкинцами и не знаем, что с собой делать. Ни
одного слова нет на языке». Единственное, что утешало его потом, – мысль о
матросских письмах родным, которые он увез с броненосца за пазухой и отправил по
назначению.
В статье 1906 года читаются между тем другие важные подробности: совершенно
очевидна общая растерянность – и власти, и восставших в городе, и потемкинцев.
Накануне какие-то граждане все пытались лечь на рельсы, чтобы останавливать
поезда, но всякий раз при приближении поезда вставали. Ораторы на митинге не
согласны друг с другом, бундовцы выясняют отношения с эсерами, эсеры с эсдеками,
и никто не говорит о том, что надо делать, чтобы революция состоялась. Какие-то
девицы разбрасывают прокламации и сами их подбирают, в толпе внезапно убивают
человека в форме морского стражника, объявив его провокатором… В городе
надеются, что на броненосце знают, что надо делать. Но на «Потемкине» тоже не
знают: там тоже стихийный бунт и несогласие, и «двое лиц из учащейся молодежи»
тоже не руководят восстанием: Чуковский вспоминает прощальные слова тоненького
студентика, отвечавшего на вопрос, не страшно ли оставаться на броненосце: «Не
то что страшно, а нехорошо, очень нехорошо. Никакого ладу у нас нет. Один
говорит одно, другой другое. Мы надеемся на вас, вы надеетесь на нас». Не знали,
что делать, и городские власти, и войска, которые даже не пытались предотвратить
дальнейших беспорядков в гавани, а бестолково «не пущали» и колотили народ
наверху. Лодка отчалила от броненосца и взяла курс на гавань.
Там тем временем начался пьяный бунт и грабеж пакгаузов. Чуковский подробно
рассказывает в обеих статьях, как взламывали склады, лакали вино с земли, как
среди грабителей шныряли скупщики. Ходотов вспоминает, что Чуковский восклицал:
«Скоты!» В статье 1906 года К. И. упоминает об изящных барышнях, которые
торговались с грабителями, о вдове с дочерью десяти лет: «Спроси его, Соня, что
он хочет за этот подсвечник»; о пожарных, которые примчались молодцевато, с
блеском и звоном, и, вместо того чтобы разогнать бесчинствующую толпу, набили
карманы лимонами, чаем, табаком, «сели обратно на свои места и, так же блестя и
звеня, молодцевато уехали обратно». В воспоминаниях советского периода упор
сделан совсем на другое: босяки безобразничают бесцельно, напиваются и валятся
замертво, зато заметна четкая, слаженная работа «другой категории преступников –
опытных профессионалов, матерых громил, под руководством черносотенцев».
Правительственное сообщение гласило: «Порт оказался во власти черни, которая
бросилась повально грабить все без разбора: пакгаузы, частные склады, портовые
здания, пароходы, бросала в море товары, распивала вино из разбиваемых винных
бочонков. С наступлением сумерек начались поджоги, вскоре принявшие ужасающие
размеры: выгорела почти вся территория порта, так как толпа не допускала
пожарных к тушению огня».
Когда начался пожар, Чуковский снова был наверху, в том же ресторане, где
теперь военные наблюдали за событиями внизу в подзорные трубы. В это время
броненосец осветил памятник Екатерины, и рядом раздался взрыв. Очевидцы
единодушно пишут: «думали, броненосец выстрелил, а оказалось, бросили бомбу»;
официальная хроника утверждает, что стреляли с «Потемкина». Выстрелов было пять
– три холостых и два боевых, и только по счастливой случайности никто не
пострадал.
Очень скоро гавань заполыхала вся: конторы, корабли, эстакада,
электростанция, пакгаузы, склады, вагоны… И – «чудо», пишет Чуковский:
загорелось море, в которое вылилось немало нефти, керосина, масла… «Море горит
оранжево-фиолетовым пламенем», – пишет он, и кто не угадает здесь образа из
будущей «Путаницы»: «Море пламенем горит…». «Во время пожара сгорело, согласно
донесениям, немало бунтовщиков и грабителей, опьяневших до потери сознания от
выпитого вина», – сообщает официальный отчет.
Власти потеряли весь день, не зная, что делать. Никто не мешал толпам идти в
гавань, никто не прекратил грабеж и безобразия, когда их можно было еще
прекратить: власти боялись «анфиладного огня броненосца». Но с началом
катастрофического пожара власть очнулась. «И тут произошло нечто невозможное,
сверхъестественное, – писал Чуковский в статье 1906 года. – Раздались внизу
выстрелы». Согласно правительственному сообщению, «несколько раз в течение ночи,
стреляя из револьверов, толпа надвигалась в сторону войск, но каждый раз
разбегалась после залпа воинских частей». Корреспондент «Нового времени» тоже
говорит: «Перепившаяся толпа хотела из порта прорваться в город». Чуковский
вспоминает иное: людей, большей частью пьяных и ослабевших, бегущих из горящей
гавани, встречали пулеметным огнем, они метались, прыгали в горящее море и
гибли. «Бездарные полицейские власти, не имея возможности справиться с растущим
революционным движением, решили отыграться на усмирении „бунта", который сами же
и спровоцировали при содействии преданных им черносотенцев. Стянув отовсюду
войска, они организовали массовое убийство безоружных людей и, как потом
обнаружилось, сожгли и расстреляли на узком пространстве между эстакадой и морем
тысячи две человек» – это воспоминания 1958 года. «Мы, охваченные ужасом,
протестовали. Против нас направили ружейные дула, – мы в панике разбежались», –
это написано по горячим следам. Пулеметного огня все-таки не было: был ружейный,
«пачками». Стрельба всю ночь стояла такая, замечал Чуковский в статье 1906 года,
«что если случайно выстрелы прекращались хоть на пять минут, уже казалось, что
чего-то не хватает».
На рассвете в гавани и на улицах собирали трупы и увозили в мертвецкие
городских больниц и кладбищ. Чуковский вспоминает сотни обгорелых тел, которые
вывозили подводами. О подводах со свисающими из-под рогожи синюшными руками и
ногами упоминает и Жаботинский в повести «Пятеро». К. И. всю ночь смотрел на
пожар с крыши гостиницы «Лондон», а утром измазанный, грязный, в чужой крылатке,
чтобы не арестовали за растерзанный вид, мимо дворницко-полицейских засад пошел
домой.
В статье 1906 года он рассказывает: невыспавшиеся, злые дворники стояли
группами по 3–4 человека и избивали тех, кому удалось ускользнуть из гавани,
оборванных, обгоревших – «били… по глазам, по голове, били каблуками, а потом
отпускали, поджидая другого. На том месте, где они стояли, установилась лужа
крови, и я увидел, как они своими метлами размазывали ее по асфальту. Почему-то
это ужаснуло меня больше всего – больше трупов, больше взрывов, больше пожаров –
голова у меня закружилась, и я тут же на мостовой впал в беспамятство».
Дома он свалился, совсем больной. Проснувшись, пробовал писать дневник – не
смог закончить. Позже, когда кончилась забастовка почты, вместе с сестрой и
Лазарем Карменом рассылал письма потемкинцев, вкладывая их в конверты и
надписывая разными почерками.
Наутро, согласно «Новому времени», в городе царила «полная паника»: «Хотя на
улицах города спокойно, но все в ожидании, что вот сейчас „начнется", а что и с
какой стороны – неизвестно». В городе было объявлено военное положение. Одесский
градоначальник Нейдгарт разместил в газетах поразительно идиотское
предупреждение: «Убедительно прошу всех жителей Одессы, в виду тревожного
настроения, не собираться на улицах и не примыкать к толпам во избежание
несчастных случаев от стрельбы войск».
Днем продолжалось бегство жителей из города, завязались уличные бои, на
улицах рвались бомбы. Правительственный отчет гласил: «Точная цифра убитых и
раненых бунтовщиков пока не установлена, но составляет несколько сот человек…
Кроме того, как указано выше, немало погибло и во время пожара». Вскоре бегство
обывателей стало повальным. «Богатейшая и даже средняя часть населения уезжает
из Одессы, оставляя свое имущество на произвол судьбы», – сообщал «Рассвет». В
Кишиневе все гостиницы были забиты одесситами, а извозчики драли втридорога.
Леонид Пастернак писал 26 июня П. Д. Эттингеру: «В Одессе-то что было?! Что-то
невероятное, непонятное, какие ужасные последствия, ведь ни одна революция
европейская не знала столько жертв, сколько у нас за последнее время!!!»
Страшнее всего было в гавани, почти полностью сгоревшей. «Черные обломки
зданий, как кости изломанных им (пламенем. – И. Л.) скелетов, торчали
там, где накануне бился мощный пульс жизни, – вспоминал поэт Александр Федоров.
– И среди обломков зданий грудами валялись скелеты да кое-где стонали, умирая,
обгорелые, раненые, искалеченные люди. Доктора, санитары, полиция подбирали их,
сваливали в уцелевшие вагоны, на телеги, увозили в больницы. Это была, однако,
только часть. Множество народа, застигнутого пламенем и выстрелами, ища
спасения, бросалось в воду и погибало в море. Долго потом всплывали трупы, и
водолазы и рыбаки захватывали со дна человеческие тела…» Федоров и Чуковский
вспоминают жуткую подробность: расплавленный сахар из пакгаузов заливал трупы и
застывал красной коркой; санитары вырубали тела топором.
Тем же вечером «Потемкин» покинул гавань и направился навстречу эскадре,
вышедшей на его усмирение. Город, объятый ужасом от происшедшего, умолк и
перестал бушевать. Попытка революции кончилась кровавым безобразием. Одесская
катастрофа разом выявила и наивность революционных надежд, и дикость масс, и
полную несостоятельность властей, не умевших и не желавших найти иного выхода,
кроме бессмысленной жестокости. На сегодняшний взгляд старинные события кажутся
не так масштабны и ужасающи, как террор рубежа тысячелетий, – но сухие цифры
говорят другое. Официальные и неофициальные сведения о числе жертв в России
всегда расходятся чуть не на порядок. Власти говорят о нескольких сотнях,
Чуковский – о двух тысячах убитых. Если он не преувеличивает (а очевидцы больших
трагедий это делают часто) – то по числу жертв 15 июня 1905 года в Одессе
сопоставимо с 11 сентября 2001 года в Нью-Йорке. И, что особенно дико, людей
убивали не хорошо законспирированные террористы, а собственные власти.
За долгую свою жизнь Чуковский еще не раз убедится, что бездарность и
жестокость далеко не всегда синонимичны самодержавию; он еще увидит красный
террор и ежовщину, переживет аресты и смерть близких в нескольких волнах
репрессий, услышит известия о расстреле демонстрации в Новочеркасске в 1962
году, о событиях в Венгрии и Чехословакии, – и едва ли сохранит какие-то иллюзии
относительно природы власти. Но пока и он, и страна не имеют опыта жизни при
иной власти, кроме царской. Пока он разделяет общие надежды на более
справедливое мироустройство. Он еще не «обмозолился», не «одеревенел», как стал
говорить о себе позже, когда потрясения и смерти стали явлением повседневным,
чуть ли не бытовым.
Это была его первая встреча со скотской бессмысленностью толпы и зверской
жестокостью властей. Недоумение и тоска, овладевшие им, особенно хорошо заметны
в написанной по горячим следам статье. Вот он спрашивает на «Потемкине»
коротконогого, толстого матроса с серьгой в ухе, отчего у того на голове
ссадина.
«– Это ночью один офицер, об койку меня головой.
– Что же вы сделали с этим офицером?
Он засмеялся и потупился. В эту ночь они убили многих офицеров, эти
обыкновенные, спокойные люди. Вот у «Матюшенки» – я таких много видал – у него
дома есть канарейка, есть японские веера, в кармане у него часы с цепочкой из
серебряных пятачков – и он убийца! И он борец за свободу!» (В советской версии
воспоминаний от всех размышлений об убийствах на «Потемкине» остались два слова:
«упразднили начальство».)
День этот для него значил больше, чем для иного человека год. Подобный опыт
не дает уже дальше жить по-прежнему. Но если нынешний человек после похожих
потрясений все чаще уходит в религию, задумывается о смысле жизни или замыкается
в семье, то человек столетней давности поступал ровно наоборот, направляя усилия
не внутрь, а вовне, стараясь усовершенствовать мир вокруг. И молодой Чуковский,
надолго заболев «Потемкиным» (он и сам пишет, что долго еще ни о чем больше
говорить не мог), попытался с головой уйти в революцию. К подпольной работе,
которой давно уже занимался его друг Борис Житков, он – громкий, болтливый,
любопытный, нетерпеливый – был органически не способен, качества эти едва ли
совместимы с нелегальной деятельностью, да и не понимал он ничего в
революционной борьбе, невзирая на проштудированных Маркса и Каутского.
21 июня газеты уже сообщали, что в городе «установлен образцовый порядок, во
всех частях население вздохнуло свободнее». Градоначальник устроил яростную
выволочку одесской прессе, которая «достигла апогея разнузданности»,
«систематически подготовляя темную массу к кровавой развязке последних дней».
Работать в городских газетах стало невозможно. Проведя лето в томлении по
настоящему делу, опубликовав несколько заметок о книгах и картинах, Чуковский
уже не мог сидеть на месте – и вскоре снова направился в столицу.
Осталось добавить несколько слов относительно двух версий воспоминаний К. И.
о потемкинском дне. Над первой потрудился трусливый редактор, над второй –
самоцензура и веяния времени. Но существенные различия все же есть. Статья 1906
года явственно свидетельствует о всеобщей растерянности, неготовности к
революции: руководства не было, идеологии не было, был стихийный взрыв, которым
немедленно воспользовались одесские обыватели и криминальный мир; власть не
смогла предупредить бесчинства и устроила в ответ чудовищную карательную акцию.
Воспоминания 1958 года подчеркивают сознательность рабочих и руководящую роль
партии; соответственно, ярче проявляется и роль черносотенцев, руководивших
беспорядками. В «советской» версии вместо сидящих в тенечке баб с водкой
фигурируют нарядные, чинные, сознательные рабочие. Убитый матрос Вакулинчук
оказывается видным подпольщиком и деятелем РСДРП, а его товарищ, требуя мести,
не призывает перекреститься. Даже студентик с «Потемкина» превратился в похожего
на студента матросика.
Впрочем, где в обоих случаях авторская воля и где насилие над текстом,
сейчас уже не установить. В основной же части обе версии воспоминаний совпадают,
и небывалая одесская трагедия предстает во всей полноте. Все это –
несогласованность действий революционеров, растерянность власти и ее мстительная
жестокость, хищничество и свинство толпы – еще покажет себя в полной мере и
принесет горькие плоды, от которых Чуковскому вместе со всем народом предстоит
вкусить. |