«Бородуля» уже был окончен, книга «Некрасов: статьи и материалы»
подготовлена к публикации в Кубуче (издательстве Комиссии по улучшению быта
ученых), детские сказки ждали издания и переиздания, но ничего не происходило! В
Ленинграде неожиданно разразился бумажный кризис, «Красной газете» вдвое урезали
объем, отчего печатание романа отложилось на неопределенное время, сказки то
разрешали, то запрещали, «Некрасова» в последний момент решили не издавать… Чуть
ли не единственным занятием Чуковского стало хождение по кафкианским
бюрократическим инстанциям, хождение долгое, бессмысленное, безрезультатное.
Одну и ту же книгу – скажем, «Крокодила», – разные инстанции то запрещали, то
разрешали; то вопрос решился – глядь, уволен человек, принявший решение, или
нагрянула комиссия, поглядела – что за непорядки! убрать Чуковского! – и все
сначала, все сначала… Даже переводы пьес приносили только лишние хлопоты:
обнаружилось, что переведенную Чуковским «Сэди» (она же «Ливень») Моэма и
Колтона решила ставить не только Александринка, но и Акдрама – в другом
переводе. Театры ввязались в битву за право первой постановки. В условиях
отсутствия копирайта и цивилизованных способов разрешения споров каждый перевод
делался на свой страх и риск, а публикации осуществлялись по принципу «кто
первый встал, того и тапки». Даже за вышедшие книги платили не вовремя, за
гонорарами приходилось ходить, выпрашивать, выбивать.
Жизнь была бедной: уже не голодали, но страну с неустойчивой экономикой из
года в год сотрясали кризисы – финансовый, бумажный, продовольственный… Тем не
менее газеты были полны оптимизма: социалистическое строительство, ударничество,
закупка тракторов, разгром внутрипартийной оппозиции, пуск гидроэлектростанций,
ликвидация неграмотности, борьба с пережитками прошлого, планы индустриализации…
В этих буднях великих строек писателям отводилось место очень скромное – в
лучшем случае пропагандистов, в худшем – врагов; в промежутке еще были
буржуазные специалисты, терпимые до тех пор, пока не передадут пролетариату
своих технических познаний. Писательское положение резко контрастирует с общим
приподнятым тоном, исполненным созидательного пафоса. А вот писателю как раз не
до созидания. Дневники К. И. за 1926 год почти сплошь посвящены беготне по
пыльным кругам канцелярского ада. Изо дня в день:
17 февраля: «Пять литературных работ было у меня на руках – и каждую
постигла катастрофа… Самое ужасное то, что все эти пять неудач неокончательные,
что каждая окрашена какой-то надеждой и что, вследствие этого, я обречен, как
каторжный, каждый день ходить из „Кубуча" в Госиздат (по поводу „Крокодила"), из
Госиздата в „Красную газету", из „Красной газеты" в Главпросвет (по поводу
пьесы), и снова в „Кубуч", и снова в Госиздат. От этих беспросветных хождений
тупеешь, мельчаешь, жизнь проходит мимо тебя – и мне вчуже себя жалко: вот
писатель, который вообразил, что в России действительно можно писать и
печататься. За это он должен ходить с утра до вечера по учреждениям, истечь
кровью, лечь на мостовую, умереть».
22 февраля: «Канитель, удушье, а мой роман гниет, и его гниению не видно
конца».
26 февраля: «Я сказал, что работаю над этой книгой Некрасовым 8 лет, что это
– не халтурная книга, что я согласен не брать за нее никакого гонорара и пр.».
Получив ответ, что если он согласен не брать гонорара, то книга выйдет, К. И.
«чуть не заплакал от радости».
В тот же день: «Придя домой, я нашел на столе корректуру „Крокодила", сильно
пощипанного цензурой».
4 марта: «С „Некрасовым" опять было неладно. Я уж был уверен, что все
мытарства этой книги кончились, но оказалась новая беда: в Смольном какая-то
комиссия установила, что „Кубуч" имеет право издавать только учебники, и не
позволила ему опубликовать мою книгу».
14 марта – «Крокодил» разрешен, 24 марта – «Книга „Крокодил" печатается, но
нужно же было так случиться, что какая-то контрольная комиссия – уже во время
печатания книги – обратила внимание на ее нецензурность, очевидно, по чьему-то
доносу. Произошел величайший скандал: книгу вынули из машины, составили протокол
и т. д. Были почему-то уверены, что у меня нет разрешения Гублита, а когда
обнаружилось, что и от Гублита, и от Главлита разрешение у меня есть, – решили
сделать нагоняй этим двум учреждениям».
19 апреля: "«Союз Просвещения» внезапно выкинул всех писателей за борт – и я
оказался вне закона. Чтобы быть полноправным гражданином, я должен поступить
куда-нибудь на службу. Единственная доступная мне служба – сотрудничество в «Кр.
Газ.» (речь идет о вечернем выпуске «Красной газеты», где Чуковский в это время
много публиковался. – И. Л.). Служба ненавистная, п. ч. меня тянет писать
о детях… Но теперь в «Вечерке» началась полоса экономии… Решено навести
экономию, сократив гонорары сотрудникам и уничтожив институт штатных
писак. И это как раз в ту минуту, когда мне нужно сделаться штатным".
Подобных цитат можно привести еще очень много. И в этом году, и в следующем
тянется одно и то же: полная неразбериха в издательских делах, волокита,
несогласованность работы разных инстанций. Опять нависает безденежье, тень
безработицы, неприкаянности, ненужности; он снова, как в голодной петербургской
юности, скачет с льдины на льдину, а они уходят из-под ног, и всякий раз есть
опасность свалиться в смертельно холодную реку. Когда что-то вдруг неожиданно
делается просто и сразу, Чуковский недоумевает: даже странно, что нет стены, о
которую я должен разбивать себе голову…
Наконец, пропадает вера в необходимость делать то, что делаешь: читателя
нет, слушателя нет. Студенты задают «дубовые вопросы», состояние педагогической
мысли столь плачевно, что читать лекции и писать статьи в защиту сказки кажется
делом бессмысленным. А он все равно пишет – в полном соответствии с юношеской
теорией бесцельности.
И по-прежнему его спасает вечное. В письме Репину от 14 марта 1926 года
говорится: "В тот день у меня случилась большая беда. Я вбежал в музей
всклокоченным, чуть не в истерике, и Серов успокоил меня. Душевно
пригладил. Зачаровал своей гармонией и божественной ясностью… Я ушел из музея
просветленный". Что это была за большая беда – трудно предположить: в
дневниковых записях что ни день – то новое бедствие: запрещение книг, изъятие их
из издательских планов. Позднее, в июле – вынужденное прекращение переписки с
Раисой Ломоносовой, осложнение отношений с женой, арест дочери…
В 1926 году выходит книга «Некрасов: статьи и материалы», плод серьезного
многолетнего труда. Пишется книга воспоминаний «Репин в Куоккале» – в марте К.
И. даже собирался уехать на зимнюю дачу в Сестрорецк, чтобы спокойно над ней
работать. Одна за другой увидели свет хрестоматийные ныне «Закаляка»,
«Путаница», «Свинки», «Телефон», «Чудо-дерево», «Федорино горе», каждая книга
расходилась огромными тиражами. Многие дети в читающих семьях знали их наизусть.
А их автор находился на полулегальном положении. «Федорино горе» вышло двумя
изданиями, «Телефон» – тремя, при этом его еще много лет печатно и устно бранили
за бессодержательность. А «Чудо-дерево» подверглось такой яростной критике, что
не переиздавалось еще несколько лет.
Клавдия Свердлова, вдова знаменитого большевика, в журнале «На посту»
«прокурорски вопрошала» (по выражению Мирона Петровского): «Помогает подобная
книга организовывать детское сознание в желательном направлении? Помогает
преодолевать остатки суеверий, религиозных предрассудков? Дает ли правильное
представление о труде, о социальных задачах в форме, соответствующей возрасту
читателя?.. В рабоче-крестьянском государстве такие книжки не должны иметь
места».
Но главную роль в запрещении «Чудо-дерева» сыграла закрытая рецензия
Крупской, имевшая хождение в Главсоцвосе (ее приводит Мирон Петровский в
примечаниях к «Чудо-дереву» в томе стихотворений Чуковского в серии «Новая
библиотека поэта»; сама рецензия опубликована в последнем томе десятитомного
собрания «Педагогических сочинений» жены вождя):
«Какой смысл этих „сказочек" для взрослого? Есть Мурочки, Зиночки и прочие,
которым чудо-дерево – государство – дает туфельки с помпончиками, а есть убогие,
босоногие ребята, которым чудо-дерево – государство – дает лапти и валенки.
„Мурочка" выращивает из своей туфельки, без труда доставшейся ей, чудо-дерево не
ради ребятишек, а ради того, чтобы ее хвалили. Так тешится Чуковский над
попыткой обеспечить государственным путем детям бедноты обувь для того, чтобы
они могли ходить в школу».
Кончалась рецензия тем, что «Чудо-дерево» и «Туфелька» – «сказки с двойным
дном и переиздавать их нет надобности».
Сказки Чуковского считались занимательными, но бесполезными, а то и
вредными. В любом случае, они не помогали социалистическому строительству
напрямую, а стало быть, не стоило и тратить на них бумагу, типографскую краску и
труд рабочих.
В мае 1926 года запретили даже «Белую мышку», пересказ трогательной сказки
Лофтинга из книги о докторе Дулиттле-Айболите, сделанный Чуковским в надежде на
заработок. Сюжет сказки прост: несчастная белая мышка была слишком хорошо
заметна на улицах во всякое время года, кроме зимы, и решила перекраситься в
серый цвет, но по ошибке выкрасилась в ярко-желтый и совсем не могла выходить из
дома, пока ее не приютил Айболит. Книга попала на отзыв к Злате Ионовне Лилиной,
первой жене Григория Зиновьева и сестре Ильи Ионова, главы Госиздата. Она
заведовала губернским Соцвосом (отделом социалистического воспитания), и издание
детских книг оказалось у нее под контролем. Лилина написала в своем отзыве
следующее:
«„Приключения белой мыши" очень сомнительная сказочка. Никаких законов
мимикрии в ней нет, а антропоморфизма хоть отбавляй. Боюсь, нас будут очень
ругать за эту сказочку. Тут как-то все очень очеловечено, вплоть до лошади,
которая живет в кабинете».
Чуковский счел необходимым сохранить автограф «подлой Лилиной» для потомства
и вклеил его в дневник. И впрямь, автограф ценный: никаких критериев, никакой
платформы для запрещения сказок нет, есть только неопределенные сомнения и
принцип «лучше перебдеть, чем недобдеть». А какой второй план встает за этим
памятником трусливой глупости! Несчастный Чуковский, эдакая желтая мышь на серой
улице, неспособный выполнять законы мимикрии и ежеминутно подвергающийся
опасности быть сожранным, антропоморфный писатель, сохранивший человеческий
облик – среди лошадей в кабинетах…
В сентябре К. И. написал письмо одному из таких кабинетных обитателей,
заведующему Гублитом (это, как мы помним, цензурный орган; Чуковский однажды
расшифровал это сокращение как «Губилитературу»). Письмо было попыткой отстоять
свое право публиковать детские произведения, доказать, что они созвучны эпохе,
революционны: "…именно с моего «Крокодила» началось полное обновление ее
детской литературы ритмов, ее образов, ее словаря".
К. И. долго и старательно объяснял в этом письме, что книга «Крокодил» не
может быть чужой по духу современному ребенку, поскольку написана на городском
материале, в ритме уличных детских стихов, имеет героическое содержание и
содержит призывы к миру и братству. "Я был уверен, – писал Чуковский, – что если
ее сюжет кое в каких местах и не отвечает тем (вполне основательным)
требованиям, которые теперь предъявляются к детским стихам, то ее стиль, ее
форма, ее стиховая структура, ее общее направление вполне гармонируют с тем
новым ребенком, которого создала революция". Ни апелляция к тому, что книгу
уже многократно издавали огромным тиражом, а потом вдруг признали вредной, ни
очевидная глупость предъявляемых к ней претензий – ничто не могло изменить
решения людей, которые запрещают не из строгого принципа, а из страха показаться
недостаточно государственно мыслящими, из «как бы чего не вышло». Серьезные
идеологические претензии к сказкам Чуковского и политические обвинения самому
автору будут предъявлены позже. Борьба со сказкой и борьба за сказку пока еще
только начинаются. |
