Отношение окружающих к маленькому Коле Корнейчукову было каким-то странным –
немножко брезгливым, что ли. Чем старше мальчик становился, чем больше понимал,
тем яснее видел, что с его семьей, с его любимой мамой связана какая-то
неприятная тайна. Первый вариант повести «Серебряный герб» даже назывался
«Секрет». У мамы был секрет, из-за которого она «в густонаселенном дворе жила,
как в безлюдной пустыне», писал Чуковский. Секрет сделал ее печальной и
молчаливой, заставлял плакать и хвататься за сердце всякий раз, как мимо дома
проходил почтальон. «Из-за этого секрета однажды, когда к нам пришел какой-то
„Щупак из Варшавы" и тихо сказал ей какое-то слово, она прожгла утюгом наволочку
мадам Чумаченко (потому что как раз в это время стояла у гладильной доски), а
когда „Щупак из Варшавы" ушел, села на пол и стала раскачиваться и все хотела
выговорить какое-то слово, но губы у нее закоченели, как на сильном морозе, и у
нее выходило одно „вить, вить, вить, вить"».
Тайна делала и маму, и Колю, и его сестру Марусю уязвимыми для насмешек и
издевательств. Секрет был довольно прост: дети были внебрачными. Или, как тогда
писали, «незаконными». И поэтому – второсортными, «дурным обществом».
Безотцовщина в России, не знавшей пока ни мировых войн, ни репрессий, еще не
стала бытовым явлением, еще считалась позором, хотя вне брака рождалась пятая
часть всех детей империи (для справки: сейчас – почти половина).
Столетие-полтора назад наличие внебрачных детей означало для матери пожизненное
клеймо «гулящей», да и детям приходилось несладко: недаром чуть не во всех
языках мира худшее оскорбление звучит примерно как «сын блудницы». Незаконный –
значит, хуже меня, ниже меня, как бы плох и низок я ни был; ниже низшего и хуже
худшего. На незаконном можно отыграться за свои унижения, потому что за него
никто не вступится. Семья живет, как зачумленная: приличные люди с такими не
водятся.
«Секрет» полон горьких воспоминаний об унижениях и обидах. Одна из них –
отказ предоставить семье обещанную новую квартиру, где был водопровод, жизненно
важный для мамы с ее бесконечной стиркой. Они даже вещи уже упаковали для
переезда, но стоило маме подать паспорт важному лицу, от которого зависело
решение вопроса, как она услышала в ответ: «Тю-тю-тю! Что же это вы суетесь к
нам с такими… пейзажами? Слава богу, не маленькая. Сами должны понимать:
этаким в нашем доме не место» («Секрет»). В паспорте у мамы записаны
абсурдные слова: «девица с двумя детьми».
С невенчанной матерью-одиночкой не здороваются соседи, ей не кланяются, и
незаконные дети никогда не угадают, где их подстерегают новые унижения.
«– А ваш отец… Скажите… Он тоже военный?
– Отца у меня нет, – говорю я краснея.
– То есть как это так: нет отца?
Я еще сильней конфужусь и виновато молчу. Всякий раз, когда кто-нибудь
спрашивает у меня об отце, я испытываю отчаянный стыд.
– Где же ваш папа? Умер?
– Нет, он жив… Только мама… Только я… Я его ни разу не видел…»
Даже от самых доброжелательных слышно: «От как худо дитю без батька! Был бы
у тебя в доме папаша, не вышла бы из тебя шантрапа…» «Притянут – не вывернешься.
Тем более, что ты незаконный… Нет папаши, чтобы за тебя заступиться…» Это все из
«Серебряного герба». Первый его вариант, «Секрет», вышел в журнале «Пионер» в
1938 году. Со временем Чуковский переделал повесть: жгучая боль от унижений
из-за незаконнорожденности уступила место не менее жгучей обиде на социальную
несправедливость, о чем речь пойдет позже. Однако мучение ребенка, безвинно
презираемого и беззащитного, больно отзывалось всю жизнь.
Стыдно ему было и тогда, когда спрашивали об отце. И когда сестра Маруся
получила аттестат с отличием, где между именем и фамилией не было отчества:
строчка получилась постыдно короткая – и аттестат показался Коле «позорным
клеймом, издевательством». В «Секрете» рассказывается, что в аттестате была еще
более безобразная запись: «дочь крестьянки, девицы такой-то». Маруся, лучшая
ученица, могла рассчитывать на место домашней учительницы – но ей брезгливо
выговаривали: «Неужели вы думаете, что с таким аттестатом вас примут в
какой-нибудь порядочный дом?» Маруся, получив оскорбительный документ, не пошла
праздновать окончание школы с одноклассницами, а ушла плакать в «каламашки». Во
втором варианте повести, вышедшем под названием «Гимназия», говорится, что
Маруся скомкала свой аттестат и засунула глубоко в ящик стола.
Стыдно было, когда дети говорили о своих семьях. Когда взрослые требовали
его документы: «А в документах страшные слова: сын крестьянки, девицы такой-то.
Я этих документов до того боялся, что сам никогда их не читал. Страшно было
увидеть глазами эти слова», – гласит запись в дневнике, сделанная уже взрослым
Чуковским, отцом четверых детей. Документы и впрямь было страшно предъявлять: в
«Секрете» рассказывается, как пьяный ударил маленького героя кулаком по лицу,
обоих доставили в участок, а в участке, едва взглянув на метрику ребенка,
поверили обидчику, который утверждал, что мальчик украл у него кошелек.
Стыдно было потом, когда уже юношей он давал уроки и писал в газету. «Как
вас по батюшке?» – «Зовите меня просто Колей». Стыдно за свой стыд. Стыдно за
сам факт своего существования. Он защищался, выставляя колючие иголки навстречу
чужому любопытству, прятался за фамильярностью, шутовством, иронией, скрывая
свою уязвимость. Он пытался понять, где его место в мире, кто он такой. Это
только в книжках несправедливого и благодушного девятнадцатого века безотцовщины
в конце концов оказывались наследными принцами или, по крайней мере, лордами. А
кем был этот мальчик, ощущавший в себе и силу, и ум, и талант, но всеми
презираемый? Кто знает, что за мысли бродили в пылкой голове отчаянного и
начитанного фантазера? Что он мог ответить себе на простые детские вопросы: на
кого я похож, кто я? С кем мог себя идентифицировать? «Страшна была моя
неприкаянность ни к чему, безместность, – у меня даже имени не было: одни звали
меня в письмах „Николаем Емельяновичем", другие „Николаем Эммануиловичем",
третьи „Николаем… извините не знаю, как вас величать", четвертые (из
деликатности!) начинали письмо без обращения. Я, как незаконнорожденный, не
имеющий даже национальности (кто я? еврей? русский? украинец?), – был самым
нецельным непростым человеком на земле… Мне казалось…что я единственный –
незаконный, что все у меня за спиной перешептываются и что когда я показываю
кому-нибудь (дворнику, швейцару) свои документы, все внутренне начинают плевать
на меня. Да так оно и было на самом деле, – писал он много позже. – И отсюда
завелась привычка мешать боль, шутовство и ложь – никогда не показывать людям
себя – отсюда, отсюда пошло все остальное».
Отец – первая и одна из главных загадок в долгой жизни нашего героя. С ним
связана страшная травма, так и не зажившая никогда. Обида на отца, бросившего
своих детей, сохранилась на всю жизнь. Детям Корнея Ивановича запрещались всякие
разговоры и расспросы о таинственном отце, отсутствующем дедушке. Имя, отчество
и фамилию Николай Корнейчуков сменил, сначала взяв псевдоним, а потом узаконив
его.
О своих родителях Корней Иванович рассказывал скупо, об отце практически не
упоминал. Вот самая полная версия семейной истории в его изложении, записанная
литературоведом Ольгой Грудцовой (это дочь питерского фотографа Наппельбаума, с
семьей которого Чуковский был дружен): «Отец, кажется, инженер. Я отца не знал.
Отец очень любил мать, хотя она была полуграмотная, прачка. Он вывез ее в
Петербург, они жили внебрачно. У них родилась дочь, моя старшая сестра Маруся. Я
был маленький, когда отец разошелся с матерью. Он женился на женщине своего
круга. Но, как видно, продолжал любить мою мать. Она переехала с детьми в
Одессу. Он много раз посылал ей деньги, но она была гордая и отсылала их
обратно. В доме хранилась пачка писем отца к матери. Он посылал ей розы в
письмах… Мне очень жаль, что письма эти не сохранились». В «Секрете» суть
семейной тайны изложена так: «Моей маме не было 19 лет, когда в нее, полтавскую
крестьянку, влюбился заезжий студент, обещал жениться и увез в Петербург, но
через несколько лет разлюбил ее, бросил, уехал в Варшаву и там женился на
какой-то избалованной барышне. А мама осталась с нами, с детьми, опозоренная,
без мужа, без денег, без какой бы то ни было помощи. Впрочем, деньги мой отец
присылал иногда. Но какие-то гроши, да и то очень редко. А потом и совсем
перестал посылать, так что маме поневоле пришлось приняться за стирку чужого
белья».
Сейчас энциклопедически принято писать, что настоящее имя Корнея Ивановича
Чуковского – Николай Васильевич Корнейчуков. Но в церковных книгах и других
дореволюционных документах, относящихся к будущему писателю, «Васильевич»
фигурирует далеко не везде – встречается «Степанович», «Мануилович»,
«Эммануилович», «Н. Е. Корнейчуков»; «Емельянович» и «Эммануилович», – пишет и
он сам. Сестра Мария в сохранившихся бумагах именуется Мануиловной и
Эммануиловной. Некий Мануил-Эммануил прослеживается, во всяком случае,
последовательнее, чем Василий или Степан. Но это только тень отца, его призрак.
В десятых годах двадцатого века, когда Коля уже назывался Корнеем Ивановичем
и был известным литературным критиком, он приехал из Петербурга, куда часто
ездил по делам, домой в Куоккалу вместе с отцом. «Высокий, худощавый, прямой, с
квадратной бородкой» – вот все, что осталось в памяти детей К. И. Свидетельница
внезапного явления деда, Лидия Корнеевна Чуковская, тогда еще просто Лида,
рассказала в своих воспоминаниях, чем это кончилось: коротким разговором за
закрытой дверью – и изгнанием деда вон вместе с подарками и свертками.
И все-таки у Екатерины Осиповны всю жизнь висел на стене портрет бородатого
человека, и всю жизнь она продолжала его любить, и уже семнадцатилетней внучке
Лиде говорила: «Твой папа его не любит. За меня. Но твой папа не прав: он очень,
очень хороший человек». Есть в дневнике К. И. и другое высказывание мамы – о
том, что Э. С. (мой отец, комментирует Чуковский) «был эгоист». Это уже 1925 год
– а мама, сказав это, выходит в другую комнату поплакать.
Он всю жизнь жалел мать, тяжело переживал ее боль. Она чувствовала себя
самой плохой, самой низкой, бесконечно виноватой перед детьми. В «Секрете»
рассказывается, что она пела детям печальную песню, которая оказалась стихами
Шевченко: «Мене, прокляту, я твоя мати – мене клени». Уже взрослым Чуковский
писал, что никогда не мог без слез читать эти строки: «Сейчас для какой-то
цитаты развернул Шевченка – открылось это стихотворение, и глаза сами собой
мокреют».
В том же «Секрете» есть и совсем душераздирающая сцена: мальчик рассказывает
маме, что его исключили из гимназии, мама отвечает, что уже знает это (получила
казенную бумагу), – но, вместо того чтобы ругаться, кидается обнимать сына со
словами «Прости меня… Прости меня… Прости меня». И добавляет: «Это я, а не ты,
это я… это я виновата во всем». А потом лунной ночью, сидя в обнимку с сыном на
топчане, рассказывает ему свой горький секрет. Из «Серебряного герба» это
«прости меня» было исключено.
Тайна отсутствующего отца стала приоткрываться совсем недавно, когда
усилиями отчасти исследователей, отчасти мемуаристов пробелы стали заполняться.
Нужно ли их заполнять – отдельный вопрос. Едва ли Корней Иванович хотел бы
этого: к его портрету сведения о личности отца ничего не добавляют. Но, пожалуй,
избавиться от белых пятен все-таки следует, иначе вакантное место займут сплетни
и домыслы.
Поисками отца Коли Корнейчукова занималась украинская исследовательница
Наталья Панасенко, прояснившая множество непонятных моментов в одесском периоде
жизни Чуковского. Она окончательно установила, что отцом Николая Корнейчукова
действительно был некто Эммануил Левенсон. Косвенное подтверждение можно найти в
дневнике Чуковского: «Э. С», «Эммануилович», в 1924 году сделана запись о
зверском убийстве его «полусестры Рохлиной». Чуковский не знал даже, как ее
зовут. Полусестра (сестра по отцу) Рохлина была дочерью Эммануила Соломоновича
Левенсона (после революции эту фамилию иногда писали как «Левинсон») и матерью
известного советского математика Владимира Рохлина. Начальник санинспекции в
Баку, она и в самом деле была зверски убита в 1923 году.
Математик Рохлин тоже знал о своем родстве с Чуковским. Его рассказ приводит
в своих воспоминаниях академик С. П. Новиков. Цитировать Рохлина в пересказе
Новикова, по справедливости, вообще не стоит: источник этот абсолютно
недостоверен. Однако воспоминания Новикова опубликованы отдельной книгой,
вывешены в Интернете безо всяких комментариев и продолжают служить источником
сплетен. Нелепости в этом мемуаре громоздятся одна на другую: «Горничная –
девица Корнейчук – произвела от него Левенсона на свет младенца мужского пола,
которому с помощью полиции (за деньги) был изготовлен чисто русский православный
паспорт на имя Корнея Ивановича Чуковского»; «Он фигурировал как писатель
православно-монархической ориентации. Написал около 1908–1910 гг. блестящую
пародию на революцию 1905–1907 гг. („Крокодил")…» Правды во всем этом фрагменте
– только слова «девица» (бродят еще слухи, что Екатерина Корнейчукова и в самом
деле была у Левенсонов горничной) и «произвела от него на свет младенца мужского
пола». Все остальное – стопроцентная чушь. Новиков приводит со слов Рохлина и
другой рассказ – о том, как в конце 30-х годов, осиротев (отца расстреляли), тот
приехал в Москву, испытывал трудности с поступлением в университет, пошел за
помощью к Чуковскому, тогда уже именитому писателю, но тот его не принял. А
много позже, когда Рохлин стал именитым ученым, Чуковский пытался найти его, но
тут уже на контакт не пошел сам Рохлин – из гордости, пишет Новиков. Проверить
это уже невозможно, но стоит ли доверять сведениям Новикова – вопрос открытый.
Кстати, в дневнике Чуковского еще в 1928 году (6 сентября, в самый разгар
борьбы с «чуковщиной») появилась запись: «Я на заседание к Горькому попал прямо
после катастрофы: трамвай помял Рохлина, я возил его в скорой помощи в Петроп.
больницу, не имел секунды подготовиться—и… впрочем, ну его к черту!» Кто именно
был этот Рохлин и в каких он состоял отношениях с Чуковским – пока непонятно.
Кем же был таинственный отец? Наталья Панасенко подняла городские архивы
Одессы, церковные книги, справочники – и обнаружила, что Эммануил Левенсон, 1851
года рождения, был потомственным почетным гражданином Одессы. Некоторое время он
жил в Петербурге, и этот период совпадает со временем проживания там Екатерины
Осиповны с детьми. В его паспорте записано множество петербургских адресов, и
среди них – дом у Пяти углов, где жила и она. В своих автобиографиях Чуковский
иногда называет отца «петербургским студентом». Возможно, в то время Левенсон
действительно учился.
Дедом Чуковского, отцом Эммануила Соломоновича, был врач Соломон Михайлович
Левенсон, глава большой семьи (помимо Эммануила, в ней было еще семеро детей),
получивший почетное гражданство Одессы в 1872 году. Брак между родителями К. И.
был невозможен. Студенты вообще должны были получать родительское разрешение на
брак, а Эммануилу пришлось бы еще и креститься. Подобные мезальянсы ни в одном
слое общества, пожалуй, всерьез не рассматривались, бедная православная
крестьянка войти в еврейскую интеллигентскую семью никак не могла.
Сколько родители Коли и Маруси прожили вместе – не установишь; где-то Корней
Иванович пишет, что отец оставил семью почти сразу после его рождения, где-то –
«мне было года три, когда они разошлись…» В любом случае, срок получается
довольно солидный: учитывая, что была еще и старшая дочь, – от четырех до семи
лет, а то и больше. В дневниках Чуковского упоминается, что мама подарила ему
свое обручальное кольцо, которое носила 45 лет. Значит ли это, что родители были
обручены, но не венчались?
Весьма возможно, что они действительно всю жизнь любили друг друга. Что
послужило причиной расставания после долгой совместной жизни, мы сейчас вряд ли
узнаем, да и не стоит из праздного любопытства копаться в чужих семейных
трагедиях. Как бы то ни было, к 1885 году Эммануил Левенсон навсегда ушел из
семьи, а брошенная гражданская жена с детьми вернулась из неласковой столицы на
теплый юг, в Одессу.
Пытался ли отец помогать детям? В одном месте Чуковский говорит, что он
посылал деньги, а гордая мама их возвращала. В другом – «вероятно, отец давал ей
вначале какие-то деньги на воспитание детей: меня отдали в одесскую гимназию, из
пятого класса которой я был несправедливо исключен». Можно предполагать, что
именно отец какое-то время платил за обучение сына и дочери. Переписка шла, розы
в письмах посылались, мама обмирала при виде почтальона…
Может быть, поведи себя кто-то из старшего поколения иначе – и мальчик мог
оказаться не Корнеем Ивановичем Чуковским, а Николаем Эммануиловичем Левенсоном;
как бы сложилась его судьба в этом случае – не будем даже гадать. В формировании
личности след оставил не отец, а его отсутствие: «Он, каким он был и каким
создавал наше детство, сам был создан своею покинутостью», – писала в
воспоминаниях об отце Лидия Корнеевна.
Отсюда не только привычка нападать, защищаясь, постоянное ношение маски и
шутовство, о котором говорит он сам и вторят исследователи. Отсюда же, что
важнее, его внимательное, вдумчивое, серьезное отцовство, его желание построить
для своих детей то самое детство, которого ему так не хватало. Отсюда внимание к
внутреннему миру детей и желание помочь становлению человеческой личности. Так
бывает иногда: человек становится хорошим учителем, потому что у него были
плохие учителя, и замечательным отцом, потому что сам рос без отца и на горьком
опыте понял, как надо воспитывать. |
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
