В последние предреволюционные годы Чуковский почти оставил привычные
занятия, переключившись на публицистику, творчество для детей, редактуру.
Редактировал он не только заново издаваемого Некрасова. В 1915 году ему пришлось
проделать большую работу по подготовке к печати репинских воспоминаний (ранее он
печатал их фрагменты в «Ниве» и тоже редактировал). Воспоминания, написанные
цветистым, чудесным, размашистым слогом, изобиловали тем не менее ошибками и
откровенными глупостями, и Чуковскому пришлось немало повоевать с упрямым
художником, который то соглашался на правки, то требовал оставить все как было.
Какой-то большой период в жизни сам собой завершался: обрывались нити,
заканчивались дела, появлялись новые интересы. Годы эти неожиданным образом
подвели черту и под детскими бедами Чуковского: видимо, в это время (если судить
по тому, что дочь Лида была достаточно велика, чтобы запомнить подробности) он
выставил с куоккальской дачи своего отца после недолгого разговора. Был и еще
один эпизод в том же роде, и вот как о нем со слов главного героя рассказывает
Ольга Грудцова: "Директор гимназии Бургмейстер, фигурирующий в книге («Секрет» –
«Гимназия» – «Серебряный герб». – И. Л.), приехал к нему в Куоккалу о
чем-то просить. Корней Иванович сначала согласился, и они отправились на
станцию, чтобы вместе поехать в Петроград. Был сильный ветер, мороз, сани
опрокинулись в яму. Корней Иванович вылез и стал вызволять Бургмейстера, а потом
вдруг подумал: «Он меня исключил из гимназии, с какой стати я буду помогать
ему?» И пошел домой". Судя по тому, что Чуковские еще живут в Куоккале, но
Петербург уже переименован в Петроград, – это было как раз во время Первой
мировой; правда, в финале «Гимназии», перечисляя, о чем автор мог бы рассказать,
если ему «случится продолжать эту повесть», говорится: «как через десять лет я
отомстил Шестиглазому за все его обиды и жестокости». Выходит, случай этот
произошел раньше – но все-таки несомненно имел место.
В начале 1916 года Чуковского включили в состав приглашенной в Лондон
делегации российских деятелей печати – ради укрепления союзнических отношений.
Другими делегатами стали Алексей Толстой, который в это время работал в
периодической печати, Владимир Дмитриевич Набоков, редактор-издатель «Речи»,
писатель Василий Немирович-Данченко, журналист Александр Башмаков, еще один
журналист – нововременец Ефим Егоров. Сопровождал делегацию российский
корреспондент лондонской «Тайме» Роберт Арчибальд Вильтон.
Чуковский писал жене подробные отчеты едва ли не о каждом дне своей поездки.
Первое письмо – воодушевленное и веселое; Чуковский явно рад, что едет в Англию,
по которой так скучал много лет. Он дает краткие выразительные характеристики
коллегам, рассказывает о многочисленных дорожных знакомствах: он и здесь
цепляется за малейший шанс поговорить с попутчиками. Дорога была чрезвычайно
длинной: из Петербурга поездом в Финляндию, затем в Швецию, по Скандинавскому
полуострову вверх, потом вниз к Стокгольму, оттуда в Христианию (Осло), оттуда
пароходом в Ньюкасл, из Ньюкасла поездом в Лондон… А впереди новые заманчивые
перспективы: «нас ведь будут катать на броненосце, мы будем летать на
аэропланах, ездить в подводных лодках и т. д.». Его не особенно мучит
бессонница, он полон надежд, делегация, утомленная долгой дорогой, вовсю
дурачится.
Ольга Грудцова записала такой фрагмент воспоминаний Чуковского:
«Пароход подплывал к берегу, все высыпали на палубу: „Земля!.. Земля!" Я
пришел в такой экстаз, что бросил в воду свою шляпу (конечно, рядом стояла
молодая красивая дама). Когда мы высадились, я пошел по магазинам покупать себе
новую шляпу. А за мной шла толпа норвежцев, и они говорили друг другу: „Это
русский! Тот самый, который бросил шляпу в воду!"»
В «Чукоккале» рассказывается, как на корабле кто-то подшутил над Толстым,
насочиняв ему, что в море полно мин, а за кораблем охотится германская
субмарина; Толстой побежал строчить корреспонденцию о минах; узнав о розыгрыше,
– разозлился, бросился к старцу Немировичу-Данченко, ни в чем не повинному, и
едва не выбросил за борт его вставную челюсть.
По приезде в Лондон делегацию на вокзале "встретили репортеры, К. Набоков,
Aladin и проч.", – писал Чуковский жене (Äladin – это Аладьин, тот
самый думский деятель, который «твердил Горемыкину: я тебя, Горемыкина, выкину»;
за границу он убежал в 1906 году, когда был приговорен к ссылке за пропаганду
среди рабочих. Он тоже оставил в «Чукоккале» свой автограф). Дальше Корней
Иванович живописует превосходную гостиницу, где поселили русских, – с
трехкомнатными номерами, живой сиренью и десятками зеркал… "А башмаки у меня
дырявые, и вчера я должен был спешно покупать себе фрак… русско-английское
общество давало нам обед сверхъестественный. Рядом со мною сидел Конан-Дойл,
автор Шерлока, дальше Edmund Gosse, знаменитый критик, редакторы
«Morning Post», «Spectator», «Westminster Gazette», и, конечно, я сейчас
же соорудил «Чукоккала» – и получил множество редчайших автографов".
В комментариях к собранным в этот день альбомным записям Чуковский пишет,
что в эту поездку он, «чтобы не тратить времени на встречи с официальными
лицами, старался при всякой возможности оторваться от других делегатов, дабы
познакомиться с теми английскими авторами, книги которых полюбил еще в России».
Среди этих авторов были упомянутый критик Эдмунд Госс («из книг которого я так
много узнал о Мильтоне, о Шекспире»… и т. д.); будущий генерал-губернатор
Канады, шотландский писатель Джон Бьюкен, Конан Дойл, прогулку с которым по
Лондону Чуковский и Толстой, единственные из всей делегации, предпочли посещению
«какого-то немаловажного министра».
Однажды в гостиницу «Савой» к Чуковскому пришел Роберт Росс – друг Оскара
Уайльда, который – «единственный из тысячи друзей… не покинул его в несчастии»,
выплатил его долги, взял на воспитание сыновей, публиковал его книги… Пришел он
потому, что знал статью русского критика об Уайльде, хотя вряд ли мог ее
прочитать. Чуковский рассказывает об этом визите не так уж много: говорили о
том-то, сходили на выставку Бердсли… Остается только предполагать, насколько
сильно эти разговоры разбередили Россу душу, как зацепили его – если на прощание
он подарил Чуковскому единственное, что у него осталось от Уайльда, – рукописную
страничку «Баллады Редингской тюрьмы». «Я хочу, – сказал он, – чтоб в России,
где так любят Уайльда, сохранилась память о нем, – эта рукопись». Впрочем, так
ли уж в тогдашней России любили Уайльда, – это еще вопрос; Чуковский со свой
колоссальной эрудицией и неподдельной любовью к литературе смог бы даже папуаса
убедить, что в России любят и ценят новогвинейских писателей, и даже
процитировал бы какого-нибудь местного классика…
Росс написал в «Чукоккале», что Англии предстоит весь двадцатый век
преодолевать идеалы девятнадцатого; имелась в виду, как сформулировал Чуковский,
борьба с предрассудками и догматами лицемерной викторианской эпохи. В ту пору
Корней Иванович был всецело на стороне борцов; отзвуком тех разговоров и
увлеченности Уайльдом (наверняка Чуковский обсуждал отношение англичан к нему и
с другими членами делегации) стала апокрифическая история, которую Владимир
Владимирович Набоков приводит в своих «Других берегах», якобы со слов отца,
любившего рассказывать ее за обеденным столом в числе других историй,
привезенных из той поездки:
«Во время аудиенции у Георга Пятого Чуковский, как многие русские,
преувеличивающий литературное значение автора „Дориана Грея", внезапно, на
невероятном своем английском языке, стал добиваться у короля, нравятся ли ему
произведения – „дзи воркс" – Оскара Уайльда. Застенчивый и туповатый король,
который Уайльда не читал, да и не понимал, какие слова Чуковский так старательно
и мучительно выговаривает, вежливо выслушал его и спросил на французском языке,
не намного лучше английского языка собеседника, как ему нравится лондонский
туман – „бруар". Чуковский только понял, что король меняет разговор, и
впоследствии с большим торжеством приводил это как пример английского ханжества,
– замалчивания гения писателя из-за безнравственности его личной жизни». В 1961
году «Другие берега» попали к Чуковскому. «Вздор! – отреагировал он. – Король
прочитал нам по бумажке свой текст и Вл. Д. Набоков – свой. Разговаривать с
королем не полагалось. Все это анекдот. Он клевещет на отца…»
Обычные люди интересны Чуковскому не меньше, а то и больше, чем король и
политики: "В поезде из Нью-Кастля в Лондон я ехал 3-м классом, и всю дорогу
болтал с солдатами и матросами, чуть прибыл в Лондон – с Miss Peacok и
десятком интервьюеров, потом с портным, потом на банкете со всеми лордами и
джентльменами", – пишет он жене.
Важная часть лондонского визита – встречи со старыми друзьями:
Шкловским-Dioneo и его семьей, Константином Набоковым, Владимиром Жаботинским.
Правда, дружеские встречи становились вместе с тем и расставанием: с К.
Набоковым Чуковский совсем разошелся (потом в дневнике писал, что отчасти из-за
его гомосексуальных наклонностей – «его любовь ко мне была любовью урнинга»); с
Жаботинским, всецело посвятившим себя сионизму, уже почти не осталось общих
интересов. Правда, явным следствием встречи с давним знакомым стала статья в
«Речи» «Под знаменем Сиона» и публикация книги генерала Паттерсона «С еврейским
отрядом в Галлиполи» – о еврейском легионе, в организации которого Владимир
Евгеньевич принимал деятельное участие. Книгу в 1917 году издало Русское
общество изучения еврейской жизни (председательствовал в обществе граф И. И.
Толстой, заместителем был Горький, ставились цели изучения еврейской культуры,
быта, религии, идеологии и т. п.). Чуковский отредактировал сделанный М.
Благовещенской перевод и написал предисловие о том, с какой удивительной отвагой
сражаются еврейские солдаты в составе британской армии (с ними, в том числе и с
героем войны Иосифом Трумпельдором, он встречался в Англии): «Пусть мечта таких
людей утопична, несбыточна, тем ревностнее они ей служат, несмотря ни на что,
вопреки всему»; «Вот какой был тогда подъем. Этим людям шепнули только одно
слово Палестина, и слово оказалось волшебным. Мы, христиане, и не подозревали,
как оно неотразимо властительно над современными еврейскими душами… Они охотно
умрут за Россию, но умереть за прародину – для них удесятеренное счастье».
Отводя предвкушаемые упреки в сионизме, Чуковский замечает: «Издавая книжку
о сионском отряде, мы отнюдь не намерены проповедовать и прославлять сионизм.
Прежде чем судить о сионизме, нам, неосведомленным русским читателям, нужно
познакомиться с ним. В современном еврействе есть много других, враждебных
сионизму течений, о которых мы тоже не знаем почти ничего, и, прежде чем идейно
примыкать к тому или иному течению, нам надлежит добросовестно их изучить».
Российскую делегацию принимали министр иностранных дел Англии Эдвард Грэй,
министр обороны лорд Китченер, командующий флотом Джон Джеллико. Русских возили
смотреть строящиеся суда и самолеты, показывали флот, заводы, казармы (Чуковский
писал жене, что в лагере австралийских солдат он задержался на целый день, так
они ему понравились – ходил из казармы в казарму, разговаривал, нашел героя для
одной из статей). Изо дня в день – дорога, поезда, встречи, речи, банкеты,
поездки, разговоры, мелькание лиц.
Постепенно письма Чуковского домой становятся все печальнее: «Детей я
никаких видеть не могу, так скучаю по своим». «Так нас мотают целые дни – не
давая никакой возможности написать ни строки, отдохнуть, сосредоточиться,
очнуться. Французское правительство пригласило нас также во Францию – но я
отказался, ибо чувствую, что изнемог окончательно и писать ни о чем не умею. Мне
в этих огромных палатах кажется раем маленькая комнатушка в Куоккале». «У меня
такая почему-то тоска, что я боюсь оставаться один».
Опять началась бессонница.
Чуковский писал позднее в дневнике, вспоминая Владимира Дмитриевича
Набокова: "В 1916 году, после тех приветствий, которыми встретила нас лондонская
публика, он однажды сказал:
– О, какими лгунишками мы должны себя чувствовать. Мы улыбаемся, как будто
ничего не случилось, а на самом деле…
– А на самом деле – что?
– А на самом деле в армии развал; катастрофа неминуема, мы ждем ее со дня на
день…
Это он говорил ровно за год до революции, и я часто потом вспоминал его
слова".
Делегация вернулась в Россию в марте. Они все-таки успели побывать в Париже,
еще с кем-то встречались, куда-то ездили, обо всем этом Чуковский упомянул лишь
вскользь, записывая в дневнике отрывочные воспоминания: «В 1916 году я был в
Париже – с Ал. Толстым, Вл. Набоковым и Вас. Немировичем-Данченко. К нам в
гостиницу явился сладкоречивый г-н Цейтлин и от имени своей супруги пригласил
нас к ним на обед…» Г-н Цейтлин четырьмя годами раньше купил портрет Чуковского
кисти Репина, проданный на римской выставке по недоразумению за смехотворную
сумму. Парижская встреча с Цейтлиными была первой из многих попыткой Корнея
Ивановича вернуть принадлежавший ему портрет (впрочем, не вернувшийся в семью до
сих пор).
Репину К. И. писал из Парижа в марте 1916 года: "Здесь весна, деревья в
цвету, я так восхищаюсь всем, что хочется камни целовать!.. Приехал вчера
вечером, бросился в Латинский квартал. Видел собор Парижской Богоматери, бродил
над Сеной и чувствовал, что здесь моя настоящая родина. Сегодня утром пошел на
Rue de Rivoli, отыскал № 210 и предположил почему-то, что здесь жил
Тургенев; побродил по Вашим местам, по Латинскому кварталу, ужаснулся Эйфелевой
Башне – и вот теперь тороплюсь набросать две строки – ибо пришел негодяй
репортер и выматывает всю мою душу".
Больше о своем пребывании в Париже он ни разу не обмолвился ни словом.
В 1917 году вышла его книга «Англия накануне победы», в которой немало
замечательных наблюдений и горячего желания перенести лучший опыт на родную
почву. Чуковский искренне восхищается всенародной готовностью делать все для
победы, женщинами и детьми, заменившими мужчин у станков, на транспорте и в
конторах, иностранными легионами, с солдатами которых подолгу беседовал. Он даже
летал на аэроплане: «…и вот после недолгих хлопот на меня напяливают неуклюжую
куртку, кожаные желтые брюки и теплую шапку с наушниками. Мне весело, хочется
петь и мальчишествовать. Я никогда не летал; панически боюсь высоты; на высоких
балконах и лестницах прямо-таки умираю от страха и однажды, увидев на колокольне
красильщика, в ужасе пригнул к мостовой голову да так и прокоченел минуты две.
Почему же в этой хрупкой коробочке я чувствую себя так мажорно и лихо? В стуке
пропеллера есть восторг и экстаз и обетование какой-то свободы, о которой мы
тоскуем всю жизнь…»
Он старался увидеть все, запомнить все, рассказать русскому читателю;
сокрушался между прочим, что в Англии знают Россию, интересуются ею, пытаются
даже выговаривать непостижимые русские топонимы вроде «Перемышль», он же
«Пржемышль»… а русские Англией не интересуются, ничего о союзниках знать не
хотят.
Самое, пожалуй, тяжелое его впечатление – осмотр бельгийского города Ипра
после бомбежки. Зрелища войны Чуковский не выносит. Его тошнит. «Мне гадки эти
исковерканные здания», – пишет он. Смотрите, говорят ему сопровождающие. «Но я
не смотрю – я бегу. Мне кажется, что мир сошел с ума и умеет только пакостить,
портить, ломать, как бездарный, отупелый идиот». Он не может и не хочет быть
военным журналистом. Его не занимает война – только люди, в экстремальных
условиях остающиеся людьми.
Первые газетные публикации по материалам английской поездки стали появляться
в газетах только в начале мая.
Среди сохранившихся писем Чуковского Репину есть одно, написанное в сентябре
1916 года из лечебницы Кальмейера – петроградского Института скорой помощи «по
внутренним, хирургическим и нервным болезням».
«Попал я в больницу потому, – писал Чуковский, – что у парикмахера в
прошедший понедельник вдруг лишился чувств (это секрет от Марии Борисовны) и
потом долго не мог ни рукой ни ногой. Истощили проклятые бессонницы. Здесь я
сплю, но мало; водолечение действует волшебно». Сказалось напряжение заграничной
поездки, усталость, обилие впечатлений и спешная работа над книгой. «Всякие
большие впечатления – для меня яд и вред… – жалуется Чуковский в этом письме. –
Лечат меня умно, без лекарств, – ваннами, душами и строгим вегетарианским
режимом. Гуляю я на крыше, на 7-м этаже, или по нелюдным улицам». В этом году он
на удивление мало (по его меркам, конечно) печатается в периодике: всего семь
«английских» статей в «Речи», «Русском слове» и «Ниве» с мая по сентябрь;
предисловие к Паттерсону; две книжные рецензии, ни одной статьи о Некрасове, ни
одной критической. Летом он сам жалуется в дневнике на то, что его «безделье –
подлое – достигло апогея». Чем же он занимался между поездкой в Англию и
революцией? Готовил второе издание вышедшей в прошлом году книги «Заговорили
молчавшие», о солдатских письмах англичан, и писал новую – «Англия накануне
победы». Похоже, он приостановился перед новым качественным скачком – сменой
жанра, которая, как обычно, совпала у него со сменой вех эпохи. |
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
