Молодая пара с малышом появилась в Куоккале на Балтийском заливе осенью 1906
года. Именно этим временем датируют переезд Марианна Шаскольская в летописи
жизни Чуковского и Лидия Корнеевна в «Памяти детства». Есть предположения, что
критик впервые оказался в финском поселке годом раньше, однако документальными
подтверждениями этого мы не располагаем. Сам Корней Иванович писал «в 1907 или
1908», но особенно полагаться на его свидетельство не стоит: он чрезвычайно
скрупулезно относился к датировке событий в жизни своих героев,
литераторов-шестидесятников, но, говоря о себе, называл даты очень
приблизительно.
Очень может быть, что осенний выезд на дачу был связан с тем, что гонорары
Чуковского в мелкой прессе не позволяли ему платить за квартиру в столице и
содержать семью. Аренда дома в дачном поселке в несезон обходилась дешевле.
«Деревянный домишко, над которым торчала несуразная башенка с разноцветными,
наполовину разбитыми стеклами», – так описывает Чуковский свое первое
куоккальское жилье. Башенка над дачей была почти обязательным элементом
архитектуры: их придумали, чтобы из их окон было видно море. Увенчанные
причудливыми шпилями, они присутствуют на множестве старых фотографий. Впрочем,
первое жилье К. И. располагалось далеко от моря. Тогдашние путеводители
извещают: лучшие дачи находятся на первой береговой линии, снять их – довольно
дорого. Чем дальше от берега, тем дешевле, затем местность разделяет железная
дорога, к северу от нее дачи еще дешевле, а дороги хуже. К северу от станции и
поселился молодой безденежный журналист – даже не в самой Куоккале, а в финской
деревушке Luutahantä (русское написание варьируется: Лутахенда,
Лютагенде, Лутахянта и т. п.) недалеко от Козьего болота. В ней жил и молодой
Алексей Толстой. Обратный адрес на письме Чуковского Альбову (1906 г.) гласит:
«Лудахенде, дача Кондратьева»; затем на репинских письмах, адресованных К. И.,
значится «Куоккала, за Новой Деревней, дача Кондратьева» или «д. Андерсена».
Сотрудники музея «Пенаты» еще при жизни Чуковского пытались отыскать дом с
«несуразной башенкой», даже сфотографировали в Лутахенте две дачи,
соответствующие описанию, и послали Корнею Ивановичу в Переделкино. Одну из них
он признал, о чем на обороте фотографии написала его секретарь Клара Израилевна
Лозовская. Но в бывшую Куоккалу, ныне Репино, он после визита на разграбленную
дачу в 1925 году так больше и не приехал, хотя такая возможность у него,
несомненно, была. Не было той Куоккалы.
Окончательный переезд в Финляндию состоялся не сразу, семья еще какое-то
время жила в городе, на Коломенской улице, откуда Марию Борисовну в марте 1907
года увезли в ближайшую больницу. Там 24 марта родился второй ребенок Чуковских
– дочь Лидия. «Я пошел в Пале-Рояль, где внизу была телефонная будка, чтобы
позвонить в родильный дом д-ра Герзона, и узнал, что родилась девочка. Сзади
стоял И. А. Бунин (в маленькой очереди). Он узнал от меня, что у меня дочь, – и
поздравил меня – сухим, ироническим тоном», – вспоминал Корней Иванович 60 лет
спустя.
«Пришел поздравить родителей поэт Сергей Городецкий, – рассказывает сама
Лидия Корнеевна в повести „Памяти детства", – и написал на дверях маминой
спальни:
- О, сколь теперь прославлен род Чуковских,
- Родив девицу краше всех девиц.
…Вскоре после того, как я родилась, Валерий Яковлевич Брюсов прислал Корнею
Ивановичу письмо с приложением стихов, которые просил пристроить в один из
петербургских журналов. Если же стихотворение не понравится редакции, добавлял
поэт, дарю его в приданое Вашей новорожденной дочери.
– Это я! – кричала я, – это мне! – А Корней Иванович, отозвавшись обычно «ты
у меня не бесприданница», произносил, торжественно выпевая звук «и»:
- Близ медлительного Нила, там, где озеро Мерида,
- в царстве пламенного Ра,
- Ты давно меня любила, как Озириса Изида,
- Друг, царица и сестра!
- И клонила пирамида тень на наши вечера».
Более оседлой жизнь не стала: Чуковский продолжал бегать из редакции в
редакцию, семья еще несколько раз переезжала с одной дачи на другую –
Анненковых, Дальберга… пока куоккальский сосед Репин в 1912 году не помог
выкупить одну из них.
Куоккала – это был не город и не деревня, не Россия и не заграница, не
столица и не провинция, не то и не другое – и в то же время все сразу. А еще
здесь было море. Море удивительным образом задает координаты внутренней жизни,
дает правильный масштаб: что важно, что неважно, что соизмеримо с ним, что нет.
Курортная местность под общим названием Териоки, в состав которой входили
поселки Оллила, Куоккала и Келломяки (сейчас – Солнечное, Репино и Комарово),
тянулась вдоль моря длинной узкой полосой. В конце XIX века здесь построили
железную дорогу, и петербуржцы получили возможность быстро добираться до пляжей.
Небольшие финские поселки стали понемногу превращаться в модный курорт: дачники
могли жить у моря круглый год и ездить в Петербург на работу; именно такой образ
жизни и выбрал К. И., не обязанный каждый день ходить на службу.
Большинство новоселов привлекала близость к столице, тишина и приморский
климат. Но многим была важна и относительно спокойная политическая погода.
Финляндия пользовалась правами автономии, жандармский надзор был не особенно
силен, поэтому здесь в большом количестве селились «неблагонадежные» писатели,
ученые и общественные деятели. В «Спутнике по Финляндии» К. Б. Грэнхагена
говорится: «В последние годы русской революции здесь находили приют эмигранты,
преследуемые русским правительством. Однако после обнаружения в окрестностях
Куоккалы (Хаапала) „фабрики бомб" финляндская администрация в силу закона 1826
года пошла навстречу требованиям русских властей, ввиду чего многие эмигранты
были арестованы и доставлены в Петербургское охранное отделение».
Хаапала – это совсем рядом с первым обиталищем Чуковского. «Когда в 1907 или
1908 году я приехал в Куоккалу, – писал он, – мне говорили шепотом, что на даче
„Ваза" скрывались большевики (они, кстати, находили особую прелесть в том, что
дача называлась в честь шведской королевской династии). В Куоккале на мызе
„Лентулла" жил Горький – в 1905 году он готовил здесь издание сатирических
журналов „Жупел" и „Жало"».
В основном, конечно, Териоки и окрестности обживали не революционеры, а
средний класс, творческая и научная интеллигенция. Еще в конце XIX века здесь
поселились Салтыков-Щедрин, Дмитрий Менделеев, Иван Павлов. Со временем в
финских поселках у моря осели Леонид Андреев, Илья Репин, Валентин Серов, к ним
из Петербурга приезжали именитые гости. Скромная дачная местность понемногу
превращалась чуть ли не в культурный центр империи. В 1910-х годах в Териоках
снимал дачу Блок, здесь его жена играла в театральной труппе у Мейерхольда.
Собственно в Куоккале, кроме Репина, жила семья виолончелиста Мариинки Альберта
Пуни, на даче Николая Федоровича Анненского (брата поэта) гостил Короленко. К
1910-м годам в этом поселке сложился свой дачный мир, свободный от множества
столичных условностей и пронизанный счастливым творческим озорством. На улицах
можно было встретить цвет тогдашней культуры, и довольно скоро это осознали
газетные репортеры; чего стоит один рассказ Чуковского о том, как Короленко
закрывался портфелем, мешая бойкому папарацци сфотографировать его.
«Дачи множились, как сыроежки, – писал в своей „Повести о пустяках" художник
Юрий Анненков (под псевдонимом „Борис Темирязев"), – искусственные канавы пили
болотную воду; морошка, клюква и комары все глубже уходили в нетронутые сырые
леса, в росянку, в багульник, в кукушкин лен; песок окутывали дерном и
засаживали соснами, останавливая движение дюн. За заборами множились клумбы:
табак, георгины, левкои, гелиотроп, анютины глазки, львиный зев. Душистый
горошек потянулся к окнам балконов; загоралась настурция». Цепкий взгляд
художника поймал и сохранил для нас то, что казалось другим чересчур очевидным,
будничным, не заслуживающим упоминания, – возможно, слишком мелким на фоне
крупных событий эпохи. На страницах «Повести о пустяках» остались жить
стеклянные шары на грядках, гипсовые гномы в кустах, разрисованные аисты;
гимназисты с папиросками и гимназистки с бантами в длинных косах; велосипеды и
теннисные площадки, «афиши любительских спектаклей; танцевальные вечера в
разукрашенном сарайчике», вальсы «Осенний сон» и «Дунайские волны»… Вот она –
Куоккала столетней давности: «Несложный рокот залива; голубые стрелы осоки;
сосновый янтарный дух, смоляной налив, золотистые волны дюн, золотистое лоно
юности; песок, стволы, огни керосиновых ламп на балконах, тепло июльских
вечеров, отдых, свистки паровозов, хвойная тишина, легкокрылые бабочки
шелкопряды-монашенки, ночницы сосновые и жуки-короеды: типограф, гравер и
стенограф». Мелкие волны Балтийского залива с купальнями на сваях, купальщики в
цветных трико…
В повести возникает и Чуковский – вернее, намек на Чуковского, его призрак –
писатель Апушин: «Шагает босиком через канавы и лужицы журавль Апушин, плотный и
загорелый нос его блестит на солнце». На даче Апушина собираются пить чай и
беседовать, сочиняют экспромты и записывают их… но все это позже, уже в 1910-х,
когда мы еще вернемся к повести Анненкова. Пока – в 1906–1907 годах – Чуковский
еще не стал влиятельным критиком, еще почти ни с кем из соседей не знаком, к
нему не тянутся нескончаемой чередой гости из города. Однако босиком он начинал
разгуливать, как только это позволяла погода. Это было не особенно принято даже
на дачах; териокский житель Леонид Андреев в своих «Мелочах жизни» саркастически
повествовал о некоем господине, которому взбрело в голову выйти из дома без
шляпы, потому что жарко, и все сочли его чуть не опасным сумасшедшим. Если не
безумием, то позой казалась окружающим босоногость Чуковского. Художник Леонид
Пастернак, навещавший в 1910 году в Куоккале Репина, разумеется, встретил у него
Корнея Ивановича и писал домой: «Пришел Корней Чуковский, – Боря, слышишь;
босой, с женой (дождь лил, а они босые ходят – тоже блажь и „стиль")». Впрочем,
справедливый Пастернак-старший добавлял: «Парень дошлый – одессит!» и «Умный
парень, очень был рад, узнав, что: „Вы, значит, настоящий тот Пастернак Л.
О.?"».
Дмитрий Лихачев, чье детство прошло в Куоккале, тоже вспоминал, как
Чуковский ходил босым, но «в отличном костюме». Отличный костюм появился позже,
и воспоминания Лихачева относятся, скорее, к предвоенному времени. Дмитрий
Сергеевич, кстати, замечал: «Чего только не вытворяет Корней Иванович Чуковский
в местном театрике или прямо в вагонах Финляндской железной дороги, возвращаясь
из города, или на пляже». Тихо и одиноко ездить в поездах Чуковский никогда не
умел – непременно знакомился со всеми пассажирами, задавал десятки вопросов,
заводил разговоры со всеми детьми, показывал фокусы, чудил. Не отставали по
части чудачеств и другие жители поселка, в первую очередь Репин с женой;
Сергеев-Ценский, например, вспоминал, как почтенная чета, явившись к нему на
дачу в 1909 году, устроила у дверей дикий кошачий концерт, ошибочно полагая, что
это дача Чуковского.
Счастливое дуракаваляние Чуковского, Репина и их гостей во многом и создало
особую куоккальскую культуру – «чудо веселья, развлечений, озорства, легкости
общения, театральных и праздничных экспромтов», по словам Лихачева. Тот называл
поселок «царством детей», и впрямь, детям в Куоккале жилось весело и уютно.
Воспоминания жителей этого царства пронизаны удивительным светом и счастьем. В
рассказах Лихачева сохранились трогательные подробности: вот пляжные будки – у
каждой семьи своя; вот солнечные лучи, скользя сквозь витражные стекла дачи,
оставляют разноцветные пятна на белоснежной скатерти; вот на станцию приходит
паровоз в сетчатой юбочке, дачники выходят из синих вагонов и разъезжаются на
двуколках; вот на берегу лежит сухой тростник, принесенный морем из Петергофа…
Сейчас от этой Куоккалы мало что осталось. Но песок по-прежнему завален
тростником, из которого дети строят шалашики, и те же гранитные глыбы охраняют
берег, не давая морю обгрызать его, и так же пахнут черничники, и сосны так же
цепляются за берег корнями, и на горизонте виден Кронштадт, и в жаркую погоду
пляж так же звенит голосами. И ручей, когда-то протекавший мимо дачи Чуковских,
по прежнему течет там же, только дачи уже нет, как нет уже и летнего театра, и
казино, и станционных построек. Войны, время, а больше всего историческое
беспамятство здорово потрудились над обликом поселка. Густые заросли за
рестораном «Оллила» и свалка в этих зарослях – вот, пожалуй, и все, что сейчас
можно найти на месте куоккальской дачи Корнея Ивановича.
Дачная жизнь позволяла Чуковскому соблюдать собственный режим – при его
бессонницах и ярко выраженном трудоголизме это трудно переоценить, – и сократить
круг вынужденного общения. Среди соседей были люди замечательные, и общение с
ними было полноценным и насыщенным; пустопорожние и поверхностные разговоры в
гостиных и редакциях ничего подобного дать не могли. Он освободился, наконец, от
суеты, грязи, сырости большого города, от газетного и богемного окружения, от
литературных кружков с либеральными адвокатами, кокетливыми дамами и прочими
«фармацевтами», от пышного дурновкусия, от желтой прессы, в изобилии появившейся
на пепелище революции. Куоккала дала Чуковскому спасительную изоляцию от
мелочей, в которых утопал и продолжает утопать поныне всякий газетный работник,
дала ту дистанцию и тишину, которая необходима, чтобы посмотреть на происходящее
со стороны, выделить главное и сосредоточиться на нем. Может быть, еще и поэтому
именно с осени 1906 года его критика становится более точной и четкой, ее
объекты – менее случайными. Среди статей уже почти нет откровенных неудач, в них
проявляется афористичность, воздушная легкость, парадоксальность. Возникают и
постоянные темы. |
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
