Газета заплатила Чуковскому огромный гонорар – целых семь рублей, и он,
наконец, купил себе на толкучке штаны.
Мама была счастлива. «Словно выйдя на волю, после многолетнего заключения в
тюрьме, она стала разговорчива, общительна, страшно любопытна ко всему
окружающему… Она как будто впервые заметила свою красоту, впервые за многие годы
купила себе новую шляпку, а на зиму сшила у портнихи „ротонду" – новое пальто
без рукавов», – это все случилось в «Серебряном гербе», еще когда герой получил
аттестат. Теперь мама получила право радоваться еще больше и всем знакомым
рассказывать: «Сын у меня, знаете, писатель».
Но писателем сын сделался далеко не сразу. Он приносил статьи в «Одесские
новости», и они там валялись, как это и до сих пор водится в российских газетах
и журналах, пока не подвернется случай, свободная полоса, дыра в номере, чтобы
опубликовать залежавшийся материал молодого автора. Или пока у главного
редактора не дойдут руки. Руки доходили долго: Чуковский долго еще ходил во
внештатниках, таская небольшие заметочки, чаще о спектаклях или художественных
выставках, и тщательно выбирая время, чтобы – чаще всего безуспешно, –
поинтересоваться их судьбой. Об этом в дневнике есть забавные и горестные
строки: «Хейфец был занят, статьи моей не прочел, и она сегодня не пошла. Я
встретил Хейфеца на улице. Раскланялся – и, памятуя совет Альталены, – даже не
заикнулся о статье. Так – лучше». Со временем Чуковский стал публиковаться
больше и, наконец, стал профессиональным газетчиком. Изредка выступал с
большими, «программными» статьями. Но в основном работа была мелкая, будничная.
Чего он только не писал – святочные рассказы, рецензии, мелкие заметки, какие
порой даже не подписываются и не имеют ровно никакого отношения к личности
пишущего. Это нормальная безумная газетная работа, одинаковая во все времена, –
тогда его еще не начало тошнить от мелкой поденщины.
Денег журналистика поначалу больших не приносила, и он по-прежнему
учительствовал (три рубля в месяц с ученика), писал сочинения на любые темы (три
рубля штука) и чего только еще не писал ради лишнего полтинника. А когда он стал
зарабатывать по 25–30 рублей в месяц, – искренне счел себя настоящим богачом: и
впрямь, рабочие в тогдашней России зарабатывали вдвое меньше. Жизнь вроде бы
наладилась. И все-таки много позже, в 1925 году, на разграбленной куоккальской
даче, перечитав чудом сохранившиеся письма этого времени, Чуковский разорвал их
с ненавистью: «мучительно читать те письма, которые относятся к одесскому
периоду до моей поездки в Лондон», «порвал все письма – уничтожил бы с радостью
и само время».
Крупных газет в Одессе было три: «Одесские новости», «Одесский листок»,
знаменитый фельетонами Дорошевича, и менее знаменитое «Южное обозрение», где
Корней Иванович тоже немножко печатался. Дорошевич уже уехал к этому времени в
Петербург, а затем фактически возглавил выходящее в Москве «Русское слово».
Звезда «Листка» закатилась. А «Одесским новостям» предстояло сыграть «большую,
почти выдающуюся роль в истории русской провинциальной печати», как выразился
более молодой сотрудник газеты, автор известных мемуаров Дон-Аминадо (Аминад
Шполянский). Главным редактором «Одесских новостей» к началу двадцатого века
стал Израиль Моисеевич Хейфец, он же «Старый театрал» – автор «блестящих и
резких» рецензий, и муж певицы Изы Кремер, которая сама писала и исполняла
декадентские песенки в духе Вертинского. Певица эта, по отзыву Бабеля, была «с
небольшим голосом, но с радостью, художественно выраженной радостью в их
существе, с задором, легкостью и очаровательным – то грустным, то трогательным –
чувством жизни». Изе Кремер, кстати, Чуковский в 1914 году посвятил
легкомысленный стишок: «О, Иза, Муза кукурузы! / К тебе так благосклонны Музы: /
Ты и певунья и плясунья и попрыгунья стрекоза./ А я… без песен и без солнца в
болотах темного чухонца, / Я только плачу, вспоминая твои веселые глаза».
Дон-Аминадо рассказывает, что работал Хейфец тихо и эффективно, вел
ожесточенную борьбу с «репортерами огнедышащего типа», в первую очередь со
знаменитым Леоном Трецеком, и «требовал целомудренной краткости, существа,
экстракта, самого главного». Не будем цитировать уморительный мемуарный
фрагмент, как «бедный Трецек» строчит нечто пышное о звоне набата, всполохах и
разбушевавшейся стихии, а редактор вычеркивает все красным карандашом и в отделе
городской хроники «оскорбительно мелким шрифтом» печатает скупое сообщение о
ложном вызове пожарной команды Бульварного участка. Ровно тот же процесс, почти
в тех же выражениях, описан и у Жаботинского в автобиографической «Повести моих
дней», только там фигурирует убийство из ревности.
«Искусство Хейфеца как редактора проявлялось главным образом в умении
учуять, раскопать, найти и привлечь новые силы, молодые дарования. В „Одесских
новостях" начинали свою литературную карьеру Корней Чуковский, К. В. Мочульский,
Петр Пильский, В. Е. Жаботинский, явивший весь свой искрометный и иронический
блеск в легких, в совершенно новой манере поданных фельетонах, за подписью
Altalena», – говорит Дон-Аминадо. Перечисляет он и старую гвардию: «тишайший
Инбер, полиглот и начетчик (и, кстати, первый муж поэтессы Веры Инбер. – И.
Л.), С. Соколовский (Седой), скучный и почтенный передовик, и, разумеется,
милейший Петр Титыч Герцо-Виноградский, избравший себе совершенно немыслимый в
настоящее время псевдоним – Лоэнгрин и писавший длинные, ежедневные,
многоуважаемые фельетоны в совершенно забытой теперь форме нравоучительной
публицистики и якобы ядовитого, дозволенного цензурой радикализма». (Никто не
забыт, ничто не забыто – сейчас эта манера возродилась повсеместно.) Поляков,
Ценовский, Леонид Гроссман, Александр Биск, Горелик, Можаровский… Мемуарист,
правда, почему-то забыл одного из лучших сотрудников газеты – знатока одесского
социального дна Лазаря Кармена (настоящая фамилия его была Коренман), отца
известного кинодокументалиста Романа Кармена.
Именно Лазарь Кармен, Жаботинский-Altalena и фельетонист Чуковский стали,
как выражается Владимир Швейцер, «тремя китами», на которых стояли «Одесские
новости». Жаботинский вспоминал в «Повести моих дней»: «Журналист – это было
важное звание в русской провинции тех лет. Приятно пройти (бесплатно) в
городской театр, один из лучших в стране, и приятно, что капельдинер, одетый в
ливрею эпохи Марии-Антуанетты, кланяется тебе и провожает к креслу в пятом ряду,
в начале которого прибита табличка с гравированной надписью „г-н Альталена".
Редактор Хейфец умел подбирать способных молодых людей: под его крылышком начали
свою литературную деятельность Кармен, автор рассказов о жизни босяков в
одесском порту и голытьбы из нищих предместий, и Корней Чуковский, который ныне
считается крупнейшим писателем красной России. Когда мы входили с ними в кафе,
соседи перешептывались друг с другом: может, было бы лучше, если бы мы не
слышали, что они шептали, но, поверьте мне, они пели нам дифирамбы, и Кармен
подкручивал кончики своих желтых усов, Чуковский проливал свой стакан на землю,
ибо его чрезмерная скромность не позволяла ему сохранить спокойствие духа, а я в
знак равнодушия выпячивал свою нижнюю губу, и без того слишком выпяченную от
природы».
Коллектив газеты был небольшим, но душевным. Они любили сами себя, друг
друга, попойки и чествования. Все сочиняли эпиграммы, ходили в театр и на лекции
заезжих знаменитостей, сидели в знаменитых одесских пивных, кухмистерских, кафе
и кондитерских. Первой среди прочих была, разумеется, пивная Брунса, которая
фигурирует во всех одесских мемуарах той эпохи – как Уточкин, как Куприн, как
оперный театр с итальянскими певцами, цирк с французской борьбой, циклодром и
биоскоп. Пивная Брунса на Дерибасовской «считалась первой на всем земном шаре,
подавали там единственные в мире сосиски и настоящее мюнхенское пиво», –
сообщает все тот же Дон-Аминадо, а Чуковский на первой же странице своего
«Онегина» восклицает: «О Брунс! Мы воспоем тебя!» Здесь встречались журналисты,
писатели, артисты – Бунин пародировал Бальмонта и сидевшего тут же Александра
Федорова, Куприн братался с Уточкиным и замышлял полет на одном из первых
самолетов. Информационным спонсором полета, как выразились бы сейчас, были те же
«Одесские новости». Чуковский перезнакомился со всеми одесскими знаменитостями и
с приезжавшими из Москвы – среди них были Аким Волынский, Сергей Городецкий… С
Буниным он познакомился еще раньше – в 1899 году, на Большом Фонтане под
Одессой.
В Одессе были свои звезды, боготворимые всем городом – приехавший из
Петербурга артист императорских театров Николай Ходотов, актриса Вера Юренева
(ее муж, Александр Вознесенский-Бродский, тоже сотрудник «Одесских новостей»,
переводил драмы, а потом стал первым русским профессиональным киносценаристом).
Здесь жил обожаемый публикой писатель Семен Юшкевич… и многие, многие другие, и
писать обо всем этом надо совсем другую книгу. И почти все они были знакомцами
Чуковского или героями его первых статей – а чаще и теми, и другими.
Общественная жизнь во всяком городе Российской империи, тем более в ее
третьей столице, отличалась двойственностью: с одной стороны, неизменны были
чеховские жалобы на бесцельную бессмысленность существования, тоску и
провинциальную скуку, с другой, нескончаемой чередой неслись события – от
невероятно популярных тогда лекций и докладов (иногда даже с картинами из
«волшебного фонаря») до балов, премьер и лотерей-аллегри. Чуть ли не в каждом
доме старались завести свой салон, свои «вторники» или «пятницы», везде спорили
о главном, пели у рояля, и главным местом споров, докладов и встреч, бесспорно,
было Одесское литературно-художественное общество. Оно появилось на свет в 1898
году и в начале XX века уже было местом, куда стремилась «вся Одесса», – та
Одесса, которая претендовала на интенсивную духовную жизнь… или просто убегала
от скуки…
Сюда же у Чуковского в «Онегине» прибежала и кузина Зина, и стоит у дверей
«Литературки» – «средь барынь, продающих / Билеты в пользу неимущих, / Средь
вундеркиндов в сорок лет, / Досель надежды подающих; / Средь дев, у коих пола
нет; / Среди поэтов прыщеватых, / Страстями юности богатых; / Среди марксисток,
чей кузен / В литературном клубе член; / Среди дантистов, символистов, / И вновь
дантистов, и опять…» Здесь, в «Литературке», проходили вечера и балы, здесь в
Виноградной комнате встречались герои романа Жаботинского «Пятеро». Зал
назывался Виноградным потому, что его стены «украшены были выпуклым переплетом
лоз и гроздей», рассказывал еще один сотрудник «Одесских новостей», Александр
Биск. В его воспоминаниях читаем: «Помещение кружка занимало целый особняк
(сейчас в этом здании Литературный музей. – И. Л.). Он находился в лучшем
месте города, на самой границе двух его миров: верхнего и гаванного. У самого
особняка «Литературки» начинался один из спусков в пропасть порта, и в тихие дни
оттуда тянуло смолою и доносилось эхо элеваторов. В то подцензурное время
«Литературка» была оазисом свободного слова; мы все, ее участники, сами не
понимали, почему ее разрешило начальство и почему не закрыло». Возглавлял
общество редактор «Одесских новостей» Хейфец, просуществовало оно до конца
1904-го. А в следующем году всем стало не до того.
Но и тогда уже чувствовалось дуновение ветра перемен. «В правительственных
кругах уже замечались признаки смятения, – пишет Жаботинский. – Ослабла узда:
вопреки предварительной цензуре (всякая строка без исключения, даже хроника и
объявления, подлежали цензурной проверке перед печатаньем), в каждой газете
появлялись крамольные статьи; опасные слова „конституция" и „социализм"
произносились вслух на публичных лекциях. Я застал в Одессе
„Литературно-художественный клуб": раз в неделю, по четвергам, мы собирались,
чтобы обсудить новую книгу или пьесу, которую ставил в те дни городской театр,
но во всех речах и докладах звучали намеки на „освобождение", и в спорах по
поводу „Потонувшего колокола" Гауптмана сталкивались (каким образом – не знаю)
принципы Маркса и „Народной воли"».
С докладами в «Литературке» выступали чуть ли не все пишущие одесситы и,
разумеется, сотрудники «Одесских новостей». Чуковский читал регулярно – именно
здесь он учился публичным выступлениям, которых потом в его жизни будут тысячи:
постигал науку держать аудиторию, не терять ее внимания, полемизировать,
отвечать на записки, реагировать на выкрики из зала – и сносить провалы, которых
тоже будет немало. Первым докладом Чуковского был, естественно, доклад о
самоценном идеале. «Люблю наш клуб. Там сердцу отдых. / И всех – за что, не знаю
сам, / – в его гостеприимных сводах / люблю…», «Там даже Старый Театрал /
Нередко молодым бывал; / Там подвизались мы с Луцканом: / Он шубы крал, а я
читал / Про самоценный идеал. / Один удел судьба дала нам, / В тюрьме таится
юный тать, / А я… а я читал опять…»
И опять читал, и опять – «О критике», «Нужен ли народный театр…» Читал и
Жаботинский, и оба участвовали в несколько наивных, но пламенных прениях по
множеству вопросов. Публикации обоих авторов в это время вообще лучше
рассматривать вместе (именно это и сделала Евгения Иванова в книге «Чуковский и
Жаботинский: история отношений в текстах и комментариях»). Их статьи рождались в
долгих – практически ежедневных – обсуждениях и спорах, которые затем переходили
на страницы газеты; авторы делали сообщения на заседаниях общества, аргументация
оттачивалась в полемике после выступления, затем спор вновь возвращался на
газетные страницы. Такая диалогичность публицистики Чуковского и Жаботинского
сохранилась надолго: в 1908 году подобным же образом строилась дискуссия о
евреях в русской литературе, о чем речь пойдет ниже.
Сейчас пока обоих увлекал спор об индивидуализме, начатый Жаботинским. Тот
писал о гнете «идей», о том, что критики играют плохую роль, заставляя читателя
искать у писателя идеи, а не музыку, чувства, желания. Чуковский пытался
отвечать, набрасывая в дневнике мысли, развивающие и продолжающие тему: «Для
оценки индивидуума… не существенно, не важно, нравственна она (личность. – И.
Л.) или безнравственна, любит она или ненавидит – важно одно: с какою силой
делает она это»; эти «довольно примитивные философские основания индивидуализма»
оказались редкостно плодотворны. «И сотни тысяч положительно влюбились в эту
идею, улица приветствует ее от всего своего сердца, – а г. Альталена черкнул
пером, и нет новых идей!» Кстати, в этих набросках Чуковский впервые высказывает
мысли об философских идеях, ставших достоянием улицы (о том, как изменяются
идеи, спускаясь вниз, превращаясь в «чижика-пыжика» и «паюсную икру», К. И.
будет писать подробно куда позже, в 1907–1908 годах). Вообще в дружеской
полемической перестрелке двух молодых коллег можно обнаружить множество мыслей,
которые будут обдуманы и развиты Чуковским спустя много лет. Оба выступили с
докладами в литературном кружке; К. И. продолжал возражать Жаботинскому в
дневнике, в кружке кипели страсти, «Одесские новости» периодически публиковали
отчеты и возражения.
В феврале 1903 года в дневнике Корнея Ивановича появляется вклеенная
заметка: «„Контрасты современности" (доклад К. Чуковского в лит. арт. о-ве)
вызвали настоящий словесный турнир между докладчиком и отстаивавшими его
положения гг. Жаботинским, Меттом с одной стороны и резко восставших против
идеализма гг. Брусиловским, Гинзбургом и др. Прения затянулись до 12 ч. ночи.
Следующее собеседование состоится через 2 недели». В декабре 1902 года –
печальная запись: «Сидел дома и все время занимался. Результатом чего явилась
следующая безграмотная заметка: „В лит. артистическом обществе в четверг
состоится очередное литературное собеседование. Г. Карнеем-Чуковским будет
прочитан доклад ‘К вопросу об индивидуализме'". Что-то будет!» И на другой день:
«Что я буду возражать оппонентам?»
Всякий раз Чуковский был недоволен своими выступлениями. «Аплодисменты,
поздравления, а мне лично кажется, что я могу в тысячу раз лучше, что вчера я
читал очень плохо». «Я стоял возле кафедры и слушал, как меня бранили. Слушал и
удивлялся. Неужели я говорил так неясно?» Говорил, да и писал он пока
действительно неясно: наукообразно и сложно. Однажды Чуковский раскритиковал
публициста Оболенского, тот язвительно ответил ему, и Жаботинский выступил в
защиту молодого критика. «В ответе Жаботинского несомненно присутствует спор и с
местными, одесскими недоброжелателями Чуковского», – комментирует Е. Иванова в
вышеупомянутом труде. «Я вспоминаю, – писал Владимир Евгеньевич, – как г.
Чуковский прочитал два доклада в Литературно-артистическом обществе, где среди
посетителей, как известно, очень много таких людей, умственный уровень которых
равен умственному уровню г. Оболенского, – и там тоже многие говорили, что г.
Чуковского трудно понять. Это все так; но ведь если я не в состоянии понять
чужую мысль – это еще не резон для того, чтобы заговорить с автором свысока».
Лев Коган вспоминал, что однажды Чуковский сделал на заседании общества
доклад о забытом поэте XIX века, чьи биографические данные и стихи он раскопал
где-то в архивах. И жизнь поэта, и его произведения весьма впечатлили
слушателей. Когда овации стихли, Чуковский заявил, что биографию придумал сам, а
стихи взял у Тютчева, Фета, Жуковского и других знаменитых поэтов. Это он хотел
доказать кому-то из друзей, как плохо нынче знают русскую классическую поэзию.
Доказал. |
![](<img src="http://uchitel-slovesnosti.ru/verx.webp" border="0" alt="" />)
УЧИТЕЛЬ СЛОВЕСНОСТИ
