Выпита как с блюдца, -
Донышко блестит.
можно ли вернуться
В дом, который – срыт?
("Страна", 1931)
1
Теплоход «Мария Ульянова», на борт которого
12 июня 1939 года во французском порту Гавр поднялась Марина Цветаева с
сыном, прибыл в Ленинград 18 июня. Теплоход шел спецрейсом. Он привез из
Испании очередную партию испанских беженцев – детей и взрослых, а также
группу русских, покидавших чужие края.
Найти знакомый дом в Саперном переулке было
для Цветаевой несложно: она бывала здесь не раз – в той, уже неповторимо
давней жизни.
Анна Яковлевна Трупчинская, старшая сестра
мужа, была, скорее всего, заранее предупреждена братом о предстоящем
визите. И все же она не решилась впустить в дом путешественников. У нее
были веские причины для такой осторожности: и самой Трупчинской и ее
дочери-студентке уже приходилось являться на малоприятные
«собеседования» в ленинградский «Большой дом» – дом НКВД на Литейном
проспекте. Там обеих с пристрастием допрашивали обо всех, кто посещал их
квартиру.
Втроем они погуляли по светлым июньским улицам Ленинграда.
Брандмауэры многих домов были украшены
огромными плакатами. Они тиражировали идеал социалистического общества, в
котором труд был провозглашен делом чести, доблести и геройства:
здоровяк в рабочем комбинезоне и его крепкогрудая подруга в красной
косынке и с пучком спелых колосьев в руке призывали сограждан
незамедлительно нести свои деньги в сберкассу – или же вступать в ряды
Осовиахима.
После семнадцати лет разлуки с родиной
Марина Ивановна попала в сюрреалистический мир, где в узнаваемых
декорациях текла фантастическая жизнь.
В ее обыденном порядке были митинги и
празднества в честь покорителей пространства: летчиков, полярников,
парашютистов. Празднества сменялись обличениями и проклятиями в адрес
других соотечественников, внезапно оказавшихся предателями всех святынь,
бандитами, потерявшими остатки совести.
Этот мир знал только две краски – черную и
белую. Точнее, черную и красную, ибо всенародные празднества одевались в
знамена и транспаранты цвета пролетарской революции. Этот мир состоял
из героев и злодеев, – третьего не существовало Дух истерии витал и в
неумеренных восторгах, и в осатанелых проклятиях. Страсть одинакового
накала, не признающая полутонов, кипела в тех и в других.
Знала ли Цветаева обо всем этом, возвращаясь?
Она многое знала. Ибо при всей ее ненависти к
газетам она, конечно, читала их, не могла не читать. Ими были завалены
комнаты и подоконники, когда муж, Сергей Яковлевич, был еще рядом. После
его стремительного побега из Франции страстным «глотателем газетных
тонн» стал подросший сын.
Она знала, но кому неизвестно, с какой
неотвратимостью разверзается бездна между слышанным, прочитанным – и
увиденным собственными глазами.
Она сопротивлялась возвращению, как могла,
пока муж был рядом. Когда он уехал – свободного выбора у нее уже не
бьюо. Переезд в Советскую Россию – и даже время этого переезда! – ей
диктовали люди, с которыми связал себя Сергей Яковлевич Эфрон.
Вечером того же 18 июня Цветаева и
четырнадцатилетний Георгий сели в поезд, отправлявшийся в столицу. На
следующее утро они уже подъезжали к московскому перрону.
Кого надеялась она увидеть здесь, пытаясь еще там, во Франции, опередить торопящимся воображением этот день?
Мужа, дочь, сестру? Может быть, еще и Пастернака? Не могли же не известить его о таком событии!
Но на перроне их встречала только Ариадна – в
сопровождении мужчины среднего роста, чуть полноватого и, как скоро
выяснилось, глуховатого, с обаятельной белозубой улыбкой. Он был
представлен как Самуил Гуревич, друг и коллега Ариадны.
Наняли носильщиков. И тут же отправились на
соседний с Ленинградским другой вокзал – Ярославский. Оттуда шли поезда
на Болшево. В Болшеве жил теперь Сергей Яковлевич.
На Ярославский можно пройти «задами», даже
не выходя на широкую привокзальную площадь. Но неужели так и не вышли?
Не взглянули хоть мельком на кусочек некогда столь любимого Цветаевой и
воспетого ею города? После стольких-то лет разлуки, стольких испытаний!
Наверное, все-таки вышли.
Но ждали носильщики. А в Болшеве ждал
больной Сергей Яковлевич. И, кроме того, могло ли Марине Ивановне прийти
в голову, что теперь она окажется узницей Болшева на целых пять
месяцев? С очень короткими и не очень легальными выездами в столицу.
Электричка сейчас идет до Болшева около
часу. Тогда она шла много медленнее. А значит, было достаточно времени,
чтобы поговорить матери с дочерью и брату с сестрой. Выяснить самые
главные обстоятельства. Задать неотлагаемые вопросы. Переписка их была
регулярной, но шла через официальные каналы, а потому ни одна из сторон
не обольщалась относительно полноты получаемой информации.
Да, Сережа по-прежнему нездоров, хотя режим не постельный. Он ходит и, может быть, даже встретит их на болшевском перроне.
А Ася? Где она? Почему ее нет с нами?
Ася арестована. Еще в тридцать седьмом, в начале осени, в Тарусе. За полтора месяца до приезда Сергея Яковлевича.
Но почему, за что?
Этого никто не знает.
Как это – не знает? Как можно не знать? А Андрюша, сын?
Он арестован тоже и там же. Он гостил у матери, когда за ней пришли.
И Сережа не узнал, в чем дело?
Пытался, но не смог. Он надеялся помочь и
Дмитрию Петровичу Святополку-Мирскому, уверен был, что сумеет его
освободить. Но ничего не вышло…
(Давний друг Цветаевой и Эфрона Дмитрий
Петрович Святополк-Мирский – блестящий критик, филолог, известный всей
русской эмиграции, популярнейший профессор Королевского Колледжа в
Лондоне – вернулся в Россию еще в тридцать третьем. В тридцать седьмом
его арестовали. Цветаева могла уже знать об этом – от общей их
приятельницы Веры Трейл, вернувшейся из Москвы в Париж осенью тридцать
седьмого.)
А Сережины сестры – Лиля и Вера?
Они в Москве. Но муж Веры тоже арестован. Год назад. Аля и Сережа еще застали его на свободе…
Легко себе представить, как приходилось Але
пересиливать себя, обсуждая все эти темы. Между тем она могла бы еще
многое добавить. Ведь мать знала и супругов Шухаевых, и Юза Гордона, и
Наталью Столярову, и Николая Романченко из парижского «Союза возвращения
на родину». Все они тоже исчезли в тюрьмах.
Но сообщать о таком в самые первые часы
встречи… Если бы не отсутствие Аси на вокзале, можно было бы оттянуть на
потом все эти грустные новости.
Впрочем, и потом Аля говорила об этом крайне неохотно.
Она была так счастлива в это лето! Она
любила и была любима, и все неприятное не желало задерживаться в ее
сознании. Радостная приподнятость окружала ее как облаком, и это облако
двигалось и существовало вместе с ней, где бы она ни находилась.
Знала ли мать из писем, что Аля встретила,
наконец, человека, которого она называла мужем – и суженым? Аля называла
так Гуревича и много лет спустя, уже вернувшись из лагерей и долгой
мучительной ссылки… «Муж, которого Бог дает только однажды…» – говорила
она о своем Мульке. Они давно уже встречались ежедневно, работая в
«Жургазе», созданном Михаилом Кольцовым. Она – в редакции еженедельника
«Ревю де Моску», выходившего на французском языке, он – в журнале «За
рубежом». Гуревич часто сопровождал Алю в ее поездках в Болшево, – и
тогда они вместе несли с вокзала тяжелую сумку с продуктами, снабжая
Сергея Яковлевича на всю неделю. Совместная судьба их считалась
решенной, хотя Гуревич был женат и с женой еще не расстался.
В биографии человека, которого полюбила дочь
Цветаевой, – немало туманного. Но вряд ли когда-нибудь этот туман до
конца рассеется. Нет никаких сомнений в том, что Самуил Давыдович
сотрудничал в НКВД, – иначе он просто не мог бы, по правилам того
времени, занять высокий пост ни в «Жургазе», ни в редакции журнала, тем
более связанного по своему профилю с делами заграничными. Позже он
работал в ТАССе, был в тесном контакте с иностранными корреспондентами
агентства «Рейтер» и «Ассошиэйтед-пресс». А это означало уже не просто
«допуск», но и солидный энкаведешный чин.
Человек незаурядных способностей, Гуревич
был на восемь лет старше Ариадны Эфрон. Как и она, он вырос за пределами
России. Детство его прошло в Америке, куда задолго до Октября
эмигрировал его отец – профессиональный революционер. Пятнадцати лет
мальчика привезли в Россию. Прекрасное знание английского языка многое
определило в его будущей судьбе. Говорят, он учился в школе вместе с
сыном Троцкого. И совсем достоверно – - он был очень близок к Кольцову.
Но, как ни странно, после ареста шефа положение его секретаря не
пошатнулось. А ведь ко времени знакомства с Ариадной он был исключен из
партии за «троцкистский уклон»! Свое положение он сохранил и позже,
когда была арестована Ариадна и прочие обитатели болшевского дома.
Что уже наводило на раздумья тех, кто все
эти обстоятельства знал и наивно верил в умопостигаемую логику действий
советской карательной системы.
Самуил Давыдович казался «непотопляемым».
Однако умереть в собственной постели ему все
же не было суждено. В 1952 году его арестовали вместе с другими членами
Еврейского Антифашистского комитета – и расстреляли как «врага народа».
2
Сергей Яковлевич был нездоров.
К прежним хворобам, сопровождавшим его с
юных лет, то усиливавшимся, то отпускавшим, на российской земле
присоединилась новая: стенокардия. Первые приступы грудной жабы, как
тогда еще называли эту болезнь, были настолько сильны, что Эфрона
положили в Екатерининскую больницу, и он застрял там надолго. Это
случилось в конце марта тридцать восьмого года, всего через пять месяцев
после возвращения на родину.
А затем сменяли друг друга санатории – в
Аркадии, под Одессой, на берегу Черного моря и на Минеральных водах.
Елизавете Яковлевне, сестре, он признался в одном из писем, что за всю
жизнь не видел около своей особы такого количества врачей, как в этих
санаториях. Понимал ли он, что санатории, в которые он попадал, были
совсем другого разряда, чем все прочие? Ибо его пестовали в самых
привилегированных, энкаведешных…
Не была ли его грудная жаба всего лишь нормальной реакцией организма на сильнейший стресс? Причин для этого было предостаточно.
«Акция», спланированная в недрах
Иностранного отдела (ИНО) НКВД и завершившаяся в сентябре 1937 года
убийством в Швейцарии «невозвращенца» Игнатия Рейсса, – а к ней, как все
говорили, имел некое отношение Сергей Эфрон, – считалась в высоком
Учреждении «проваленной». Убийцы оставили столь заметные следы, что
швейцарская полиция, объединившись с французской, сумела быстро поймать
троих участников операции. Правда, то были участники, так сказать,
«периферийные», – непосредственные убийцы сумели ускользнуть, – но все
же в руках полиции обнаружился конец нити, которая достоверно вела в
Москву, в тот самый ИНО. Большевистская агентура оказалась на этот раз
пойманной за руку, и советским комментаторам уже затруднительнее стало
говорить о «беспочвенных подозрениях», как это было в случае с
похищением генерала Кутепова в 1930 году.
Но для сильнейшего стресса хватало и тех обстоятельств, какие встретили Эфрона на родине.
Все семнадцать лет чужбины он страстно мечтал о возвращении.
Облик родины в его собственных глазах не раз
менялся. В последние же десять лет, незаметно для самого себя, он
создал образ такой страдальческой святости, в котором уже совершенно
размылись реальные земные черты.
Как быстро развеялся в его сознании этот
ореол? И успел ли он вообще до конца развеяться за то недолгое время,
которое еще оставалось у Эфрона на земле?
К концу тридцать седьмого страна цепенела от
страха: в городах и весях шла «великая чистка», железно проводимая
недоростком-наркомом с кукольным личиком. Полный текст этой главы скачивайте по ссылке, размещенной вверху страницы.
|