Самые беззаботные внешне годы жизни Шиллера — самые тяжелые, быть может, в его творческой биографии. Это годы перелома, болезненного, мучительного.

Как его лихорадит! Какая смена проблем, жанров, интонаций!

Большое теоретическое сочинение — «Философские письма», где в образе двух юношей, сентиментального и восторженного Юлия (прообраз его — сам Шиллер) и скептика Рафаэля (Кернер), автор сталкивает противоположные философско-нравственные принципы и высказывает свои мысли о природе, о назначении человека, религии, искусстве…

Новелла «Преступник из-за потерянной чести» — история жизни и гибели предводителя одной из разбойничьих банд, которые орудовали в Вюртемберге в середине XVIII века. Должно быть, Шиллер узнал эту историю еще в Карлсшуле от профессора Абеля. В драматически напряженной, написанной на одном дыхании новелле — плебейская ненависть к Германии князей и вельмож; здесь снова слышен страстный и протестующий голос автора «Разбойников» и «Коварства и любви».

«За то, что ты подстрелил нескольких кабанов, которым князь дает жиреть на наших пашнях и лугах, они затаскали тебя по тюрьмам и крепостям, отняли дом и трактир, сделали тебя нищим. Неужели дошло уже до того, брат, что человек стоит не больше зайца? Неужели ты не лучше скотины в поле?..» — вот мысль, пронизывающая эту новеллу.

В Дрездене Шиллер создает новый финал «Заговора Фиеско». Убив властолюбца Фиеско не с глазу на глаз, а публично, Веррина отдает себя во власть революционного народа — так заканчивается драма в новом, дрезденском варианте. Он не был напечатан при жизни автора и не случайно увидел свет лишь через полтораста лет после его смерти. Только недавно, в 1955 году, в Германской Демократической Республике нашли далекие потомки это свидетельство живой, беспокойной мысли поэта, его веры в силы народа.

В эти же годы пишет Шиллер и большое по объему прозаическое произведение — роман «Духовидец». Он начал работать над ним в 1786 году, печатал отрывки в «Талии», но, несмотря на огромный успех у читателей, так и не довел до конца.

Фарсом и маранием называет он свой роман в одном из писем.

В основе этого остросюжетного и, пожалуй, слишком сурово оцененного автором произведения лежит просветительская идея — разоблачение заговора мракобесия против передовых идей XVIII столетия.

На фоне распада феодально-аристократического общества, в годы, предшествовавшие французской буржуазной революции 1789 года, расцветали всевозможные тайные братства религиозно-мистического толка, становилось повальным увлечение поисками «философского камня», «жизненного эликсира» и прочих «универсальных средств». Даже изобретенные в то время электростатические машины и проекционные фонари, попав в великосветские салоны, превращались в орудия мистификации в руках шарлатанов, спекулировавших на достижениях науки.

Таковы реальные приметы времени, которые воспроизводит Шиллер в своем романе.

Внешним толчком к написанию романа послужил, очевидно, нашумевший процесс о краже ожерелья французской королевы Марии Антуанетты, в котором был замешан знаменитый мистик-шарлатан Калиостро. Калиостро пользовался огромной популярностью в аристократических кругах Германии. К началу печатания шиллеровского «Духовидца» он еще находился на свободе. Процессом были живо заинтересованы в кружке Шиллера — Кернера, так как история с ожерельем разорила одного из соседей и приятелей Кернера, ювелира Бассанжа. Черты Калиостро, несомненно, присутствуют в двух персонажах романа: в обманщике-сицилианце и в его «шефе» — таинственном армянине, который оказывается, как можно заключить по наброску финала, одним из важнейших деятелей ордена иезуитов.

Параллельно с «Духовидцем» Шиллер начинает работу над крупным историческим сочинением «История отпадения Нидерландов», задумывает другое — «История Тридцатилетней войны».

И одновременно со всеми этими столь разнообразными занятиями драма «Дон Карлос» — главная забота поэта…

Как никогда раньше, он разбрасывается, перескакивает от одного замысла к другому. Какая-то растерянность ощутима в самой этой смене интересов, даже в разнообразии жанров.

Он недоволен собой, неудовлетворен.

В письмах к друзьям сквозь шутку нередко прорывается голос тоски. Достаточно легкого недомогания, скверной погоды и невозможности совершать привычную ежедневную прогулку («…а когда я, моциона ради, прыгаю у себя в комнате, дом дрожит, и хозяин в испуге осведомляется, что я изволю приказать…»), чтобы он чувствовал себя выбитым из колеи.

Оггерсгейм в Пфальце, гостиница «Скотный двор».

Театр в Мангейме,

Шарлотта фон Вольцоген, первая любовь поэта.

Домик в Бауэрбахе, где жил Шиллер в 1783 году.

Все чаще посещает его «черный ангел ипохондрии». Он борется с ним, не разрешая себе оторваться от упорного систематического писательского труда, начинает свой рабочий день в пять часов утра. Он непрестанно ищет. Новую тематику… Новые формы…

Для Шиллера эти творческие поиски были неотделимы от поисков путей переустройства общества.

Казалось бы, только что, в оде «К радости», удалось ему создать своего рода гимн единению, равенству, свободе. Но поэт с горечью видит, как воодушевлявшие его революционные идеалы нередко вырождаются в благодушную обывательскую болтовню об этих идеалах, в милые сердцу немецкого филистера высокопарные декларации, лишенные действенного смысла, — даже у тех же самых людей, которые распевают его «Радость».

А Шиллер, как и прежде, мечтает действовать, бороться за свободу человечества.

«..Думается мне, что отрочество нашего духа окончилось, так же как медовый месяц нашей дружбы, — пишет он Фердинанду Губеру в октябре 1785 года. — Пусть же теперь соединятся наши уже зрелые сердца для того, чтобы меньше мечтать и больше чувствовать, меньше прожектерствовать и тем плодотворнее действовать. Энтузиазм и идеалы, дорогой мой, страшно низко пали в моих глазах. Обычная наша ошибка — расценивать будущее, исходя из мгновенного мощного прилива сил, и все вокруг рассматривать в свете наших идиллических часов… Энтузиазм — это смелый, сильный толчок, подбрасывающий в воздух ядро, но дурак тот, кто подумает, что ядро будет вечно сохранять то же направление и ту же скорость. Оно описывает дугу, ибо сила его иссякает в воздухе. Но в сладостный момент зарождения идеала нам свойственно принимать в расчет только движущую силу, а не силы притяжения и сопротивляемость материи. Не пренебрегай этой аллегорией, мой милый, она не только поэтическая иллюстрация…»

Каковы же они, реальные пути для воплощения мечты человечества о свободе, которые помогли бы преодолеть «сопротивляемость материи» в современной Шиллеру Германии — политическую аморфность, косность бюргерства, инертность народа?

Поиски их были тем более настоятельны для поэта, что во второй половине восьмидесятых годов он переживает трагическое разочарование в «штюрмерстве».

Его не привлекает больше герой — ниспровергатель, мятежник, подобный Карлу Моору. Такой герой не способен переделать несправедливый социальный порядок. Чем больше растет запас наблюдений поэта, тем прочнее овладевает его сознанием эта мысль.

Впрочем, для Шиллера она не была абсолютно нова.

Разве не отдает себя в руки правосудия Карл Моор, убедившись, что нельзя «беззаконием закон установить»? А Веррина, каким создал его Шиллер до дрезденской переработки пьесы?.. Разве в заключительной реплике этого несгибаемого республиканца — «Я иду к Андреа» — не сквозит горькое признание: родина не созрела еще для того, чтобы стать свободной республикой?.. И даже Фердинанд, связанный с миром президента только рождением, не протягивает ли он преступному отцу перед смертью свою холодеющую руку?..

В политически неразвитой Германии эпохи Шиллера попытки революционной борьбы были обречены на неудачу, в подавляющем большинстве они заканчивались компромиссом с существующим строем. Мог ли поэт не ощущать эту историческую трагедию лучших людей его времени? Она отразилась в финалах первых шиллеровских драм, хотя, конечно же, не пессимистические заключительные аккорды определяли собой их звучание.

Шиллер остро ощущает трагическую неизбежность поражения Карла Моора и Фердинанда. Но причину этого поражения поэт ищет не в том, что протест подобных героев оставался бунтом одиночек, не в неразвитости общественных отношений современной ему Германии, а в моральных качествах самих этих героев.

Не было ли возмущение феодальными порядками студента Моора и сына президента Вальтера вызвано их личным столкновением с несправедливостью существующего строя? Не борются ли они за свое собственное право и счастье? За «тени отцовских рощ»? За «предначертания небес во взоре моей Луизы»? А если так, не эгоистичен ли их бунт по самой своей природе? — спрашивал себя Шиллер. И может ли «штюрмерский» бунтарь осуществить мечту о свободном общественном строе?

В «Дон Карлосе» Шиллер хочет утвердить своего нового героя, такого, который был бы бескорыстно предан общественному благу, героя-альтруиста, заботящегося не о своем счастье, а только о счастье человечества.

«За человечество, за мир, за счастье всех грядущих поколений то сердце билось», — говорит о мальтийском рыцаре Родриго Позе его друг инфант Карлос.

Высоко над буднями жизни, над обыденностью мещанского существования должен, по замыслу поэта, стоять такой герой. Шиллер не видел и не мог видеть личность, подобную Позе, в окружающей его жизни. Чтобы воплотить ее, поэту надо было создать условный мир, и он подчеркивает этот намеренный отказ от бытового правдоподобия, перейдя, впервые в драме, от прозаического языка к стихотворному. «Дон Карлос» написан пятистопным ямбом, размером классических трагедий; им была написана и последняя драма Лессинга — «Натан Мудрый», и «Ифигения в Тавриде» Гете.

Целых пять лет отделяют этот окончательный вариант драмы от первых сцен, написанных еще в Бауэрбахе.

так писал Шиллер в одном шуточном стихотворении, сочиненном в доме Кернера, жалуясь, что стирка на кухне перебивает его вдохновенье.

Но, как ни торопил поэт своего Пегаса, работа над «Карлосом» затянулась. И причина не в том, что в Мангейме он «чуть было вовсе не утратил любви к драматургии…». И не в отсутствии уверенности в своих силах, хоть у него «все еще так кружится голова», как только он подымет взор «на гиганта Шекспира».

В написанной позднее статье «Письма о «Дон Карлосе» Шиллер сам исчерпывающе говорит о том, почему так трудно рождалась на свет его четвертая драма.

«Дело в том, что за время работы над нею… многое изменилось во мне самом. В различных превратностях, которые претерпел за это время мой образ мыслей и чувств, неизбежно должно было принять участие и это произведение. То, что по преимуществу увлекало меня в нем вначале, в дальнейшем действовало уже слабее, а к концу почти совсем не волновало. Новые идеи, зародившиеся во мне, вытеснили прежние…»

Первоначально Шиллер предполагал обработать историю Карлоса в духе драматургии «бури и натиска».

Еще в Бауэрбахе он познакомился с новеллой французского писателя и путешественника XVII века аббата Сен-Реаля. Она рассказывала о романтической любви принца Карлоса к его мачехе Елизавете Валуа, второй жене короля Филиппа. Елизавета была раньше помолвлена с Карлосом, но король Филипп, овдовевший тем временем, влюбился в невесту сына и посватался к ней сам. Заподозрив сына и жену в измене, он казнил обоих, и только после их гибели убедился в их невиновности.

Эта новелла далека от исторической достоверности. Подлинный Дон Карлос, типичный отпрыск династии Габсбургов, кретин, урод и распутник, вряд ли был способен испытывать душевную привязанность к кому бы то ни было и тем более быть любимым. Но во времена Сен-Реаля да и в эпоху Шиллера испанские государственные архивы были недоступны; они тщательно охранялись от посторонних взоров. Ранняя смерть инфанта Карлоса (кажется, в действительности она произошла от обжорства) окружила его имя поэтической легендой, проверить которую было нелегко. Впрочем, в годы начала работы над «Карлосом» историческая достоверность интересовала поэта в последнюю очередь. В новелле Сен-Реаля он увидел острый сюжет. На материале семейной трагедии, разыгравшейся в Мадридском дворце, Шиллер намеревался создать произведение, обличающее феодальный произвол. В центре драмы должна была встать история любви Карлоса и Елизаветы и их гибель.

Первое действие, написанное в прозе, как и все юношеские драмы Шиллера, появилось в «Рейнской Талии» весной 1785 года.

Но с годами замысел Шиллера изменился вместе с переменами его «образа мыслей и чувств» — прощанием с «бурей и натиском».

Теперь для Шиллера главное не критическая, обличительная тенденция — она занимает в «Дон Карлосе» подчиненное место, — а утверждение гуманистических идеалов. Их провозвестником выступает в драме друг юности Карлоса — маркиз Поза.

По мере работы над трагедией образ Позы, игравший, по первоначальному замыслу, второстепенную роль, становится центральным. Он и есть новый герой Шиллера, носитель его высокого нравственного идеала. Маркиз Поза один из тех великих умов, которые, как говорит Шиллер в «Письмах о «Дон Карлосе», возникают иногда «между тьмою и светом», в переломные моменты истории, когда «столкнулись разум и предрассудки и брезжит предрассветная заря истины».

Такой переломный момент истории Шиллер видит в XVI столетии, эпохе широкого антифеодального движения в Европе. Один из самых ярких эпизодов ее — борьба нидерландского народа против тирании испанских Габсбургов — и составляет исторический фон трагедии.

События в Нидерландах укрепили веру Позы в осуществимость там идеала республиканской свободы. Он едет в Испанию, к другу юности Карлосу, в его душе посеял он когда-то «семена гуманности и героической доблести». Поза надеется уговорить инфанта стать во главе восставшего нидерландского народа.

Со встречи обоих друзей начинается действие драмы.

Но Карлос забыл свободолюбивые мечты юности. Единственное чувство, которое владеет им сейчас, — безнадежная любовь к королеве, жене своего отца.

Поза не стремится погасить пламя этого чувства. Но он хочет дать ему другое направление: вдохнуть в грудь Карлоса угасшее свободолюбие. В королеве находит он союзницу своим стремлениям. Из рук любимой получает Карлос письмо от деятелей нидерландской революции, привезенное Позой из Брабанта.

Кажется, что цель «посланника человечества» близка к осуществлению: Карлос воодушевлен мыслью о Фландрии. Он умоляет короля послать его туда вместо жестокого, фанатичного герцога Альбы, которого Филипп намерен отправить во главе испанских войск на подавление нидерландского мятежа.

Но мольбы Карлоса напрасны. Отца настраивает против сына реакционная придворная клика: она видит в юном наследнике престола инакомыслящего, человека новых воззрений. Примирение Филиппа и инфанта, влияние Карлоса на дела государственные означало бы падение таких столпов реакции, как Альба, как духовник короля иезуит Доминго. Чтобы отдалить Карлоса, они разжигают ревнивые подозрения короля.

Отвергнув попытку сына к примирению, терзаемый муками ревности, Филипп больше чем когда-либо ощущает свое человеческое одиночество. Вокруг его трона только льстецы и корыстолюбцы. Где друг, которому он мог бы довериться?!

В таком душевном состоянии вспоминает король о маркизе Позе. Когда-то, во время нападения турок на Мальту, юный Поза прославился героическими подвигами. Но он не ищет за них награды у трона, он

Бескорыстие и независимость рыцаря кажутся королю залогом его высокой души; не он ли тот друг, о котором мечтает Филипп?

Узнав, что его призывают к королю, Поза решает использовать эту встречу. Но не так, как сделал бы это царедворец: милости не нужны маркизу-республиканцу. Но раз уж предстоит ему явиться к тому, в чьих руках судьба миллионов, он попытается уговорить короля изменить реакционную политику Испании, прекратить кровавый террор в Нидерландах.

Даст ли всход это семя? Приведет ли его попытка к каким-либо результатам? Поза в этом далеко не уверен. И все же следует воспользоваться редким случаем, решает он.

Сцена встречи короля и Позы — центральная в драме.

Не как слуга монарха, а как «гражданин мира» разговаривает Поза с королем — «на языке свободных убеждений». В пламенном монологе раскрывает он перед Филиппом свою мечту о победе гуманности над тиранией, о счастливом будущем народов.

Бесстрашно рисует он всесильному монарху портрет его правления. «Мир кладбища» — вот что дал Филипп Испании. Это же прочит он и Нидерландам. Но свобода — естественный закон природы. Никакому деспоту на троне не пресечь «роскошное цветение свободы», не остановить колеса истории.

Поза считает, что не пришло еще время для осуществления на его родине идеалов равенства и свободы. Счастливое государство — дело будущего. Но и в век Филиппа можно споспешествовать его приходу — гуманными формами правления.

Уловив в глазах короля искру сочувствия, Поза горячо убеждает его стать поборником свободы на троне.

Как ни чужды жестокому притеснителю народов, королю Филиппу, свободолюбивые, республиканские по своей сущности убеждения Позы, даже этот мрачный деспот поддается обаянию благородной личности мальтийского рыцаря. Он полюбил «странного мечтателя» и впервые через это чувство учится уважать и любить человека.

Маркиз становится ближайшим из приближенных Филиппа, хранителем его печати.

Но хотя Поза и поддался прекраснодушному порыву искать приверженца своих замыслов на троне, он ни на минуту не отвергает необходимости реальной борьбы. Его главная надежда по-прежнему не Филипп, а Карлос во главе нидерландского народа.

Свое неожиданное влияние при испанском дворе Поза использует, чтобы связать Карлоса с деятелями нидерландской революции и ускорить отъезд его во Фландрию.

Но бесстрашный рыцарь, благородный энтузиаст, он — плохой дипломат и политик. Тайные интриги чужды его прямой натуре. Он не может тягаться в этой сфере с придворными Филиппа. Позе не удается отвести от Карлоса новых подозрений короля. Инфанту грозит смерть. Тогда Поза решает спасти Карлоса для предназначенной ему высокой миссии ценою собственной жизни. Зная, что все письма в Брюссель вскрываются в Мадриде и передаются королю, он адресует Вильгельму Оранскому, главе нидерландских повстанцев, вымышленное послание. Поза пишет, что сам влюблен в королеву, а ревность короля к сыну — прекрасный помощник для его планов.

Теперь его — Поза знает это — ждет пуля, предназначавшаяся инфанту. Мужественно идет он навстречу смерти, веря, что друг приблизит осуществление их общей мечты «о новом, лучшем государстве».

Но Карлосу не суждено выполнить предсмертный наказ Позы: «за счастье человечества сражаться». Его арестовывают накануне побега в Нидерланды, в час прощания с Елизаветой…

Разделял ли Шиллер идеализм своего героя, его наивную мечту о возможности приблизить день освобождения народа, воздействуя на добрые чувства правителей?

Весь ход драмы отрицает такое предположение.

«Семя правды», которое удалось Позе заронить в душу короля, не дало других всходов, кроме убийства.

такова горькая правда, которую в отчаянии над трупом друга бросает Карлос в лицо короля.

А ведь суровый Филипп искренне полюбил благородного юношу. «Он был моей любовью первой», — признается король. Неподдельны и привязанность монарха и его отчаяние после убийства Позы. Шиллер не лишает образ Филиппа человеческих черт, намеренно не изображает его в виде кровавого чудовища, каким был в действительности испанский король. Филипп в драме — фигура, исполненная трагического величия, он неизмеримо выше всей окружающей его придворной среды. Но даже такой монарх неизбежно становится палачом свободолюбца, утверждает Шиллер.

Трон и Человек не могут сосуществовать — такова логика абсолютизма; принцип самовластия по самой своей природе исключает гуманность; монархия несовместима с освобождением народа. Вот выводы, которые с неизбежностью вытекают из шиллеровской драмы.

В те годы, когда поэт работал над «Дон Карлосом», среди немецкой интеллигенции было распространено увлечение тайными обществами, особенно масонством, — оно призывало к объединению всех людей на началах братской любви и равенства, к искоренению пороков существующего строя путем просвещения и самоусовершествования. Лессинг, Виланд, Гете входили некоторое время в масонские ложи.

Через Кернера, связанного с масонством, близко познакомился с этой средой и Шиллер. Но автор «Дон Карлоса», как и автор «Разбойников» и «Коварства и любви», не разделял иллюзий о возможности облагородить феодально-абсолютистский порядок.

Нет, поэт не перестал быть его непримиримым врагом и по-прежнему открыто выражает свое возмущение в творчестве. Пожалуй, ни в одной из предшествующих драм не удается Шиллеру с такой точностью, как в «Карлосе», «вонзить нож в самое сердце реакции», осуществить замысел, которым он делился с Рейнвальдом в Бауэрбахе. Он выводит на суд зрителей самого Филиппа II, христианнейшего монарха Европы, главу феодально-католической реакции средневековья. И рядом с Филиппом — всесильная инквизиция, рабом которой оказывается даже земной бог — король.

Каким могильным холодом веет от зловещей фигуры слепого старца, Великого инквизитора королевства, появляющегося в финале трагедии по зову Филиппа! Наставник юности короля, он и в годы старости этого могущественного монарха держит его на привязи властью всесильной инквизиции.

Воинствующий антигуманизм — вот основа основ философии церковно-монархической реакции, которую гениально разоблачает в драме Шиллер.

поучает Филиппа Великий инквизитор.

«Жалок гордый разум», — этот неизменный тезис клерикалов инквизитор утверждает, предавая «костру сто тысяч слабых духом»

Беспредельную его ненависть вызывает извечная мечта человечества о лучшем будущем.

Как мог король, поддавшись этому «духу мечтаний», не отдать инквизиции свободолюбца Позу? — попрекает инквизитор Филиппа.

А между тем седовласый выученик иезуитов и сам намерен искупить свою «вину» перед орденом. Он собирается предать палачам инквизиции своего мятежного сына. Короля вполне устраивает «сокрыться в тень», вручив церкви «секиру правосудия». Его смущает только одно: как быть с испанским престолом?

«Тленью, но не свободе», — следует на это ответ Великого инквизитора.

Достаточно одной этой сцены, чтобы убедиться, как мощно звучит и в «Дон Карлосе» критическая тема. Не случайно, посылая экземпляр своей трагедии директору Гамбургского театра, выдающемуся актеру Фридриху Людвигу Шредеру, Шиллер писал: «О главнейшем я должен вас предупредить. Я не знаю, насколько терпима гамбургская публика. Допустима ли, например, сцена короля и Великого инквизитора. Когда вы ее прочтете, вам станет ясно, как много потеряет вся пьеса без нее…» Опасения поэта оправдались: под давлением цензуры Шредер вынужден был исключить «крамольную» сцену короля и инквизитора из спектакля.

За пятилетие до казни Людовика XVI революционным французским народом Шиллер на весь мир заявил о несовместимости свободы и монархии, человека и престола.

Гибнут вблизи трона короля Филиппа оба молодых героя драмы. И все же, несмотря на трагический финал, «Дон Карлос» по оптимистической тональности близок оде «К радости». Вместе со своим любимым героем Позой, «гражданином грядущих поколений», Шиллер воодушевлен верой в человека-борца, в конечную победу прогресса над силами реакции, в счастливое будущее народов.

страстно уверяет Филиппа Поза.

Эту особую близость Шиллера передовым идеям эпохи подчеркивал через полстолетия после появления «Карлоса» другой великий поэт немецкого народа — Генрих Гейне.

«Дух времени со всей живостью захватил Фридриха Шиллера. Он боролся с ним, он был им побежден, он пошел за ним в бой, он нес его знамя, и знамя это было то самое, под которым с таким воодушевлением сражались и по ту сторону Рейна и за которое мы по-прежнему готовы проливать нашу лучшую кровь. Шиллер писал во имя великих идей революции, он разрушал бастилии мысли, он участвовал в сооружении храма свободы… Он начал с той ненависти к прошлому, которую мы видим в «Разбойниках», где он похож на маленького титана, который, убежав из школы и хлебнув водки, бьет стекла у Юпитера; он кончил той любовью к будущему, которая, подобно целому лесу цветов, распускается уже в «Дон Карлосе», и сам он — маркиз Поза, одновременно пророк и солдат, всегда готовый сразиться за то, что сам проповедует, и прячущий под испанским плащом самое прекрасное сердце, какое когда-либо любило и страдало в Германии».

Но в отличие от потомков современники Шиллера равнодушно отнеслись к «Карлосу». Скромный сценический успех этой драмы не шел ни в какое сравнение с восторгом, вызванным первыми опытами юного драматурга.

Следует ли винить в этом только зрителей?

Как и «Разбойники», «Антология», «Фиеско», «Коварство и любовь», как и все, что вышло и чему еще суждено вылиться из-под пера Шиллера, «Дон Карлос» — произведение писателя-свободолюбца. И все же при всем ее благородстве эта трагедия несет на себе печать перелома, происшедшего в образе мыслей и чувств поэта по сравнению с его бунтарским юношеским творчеством. В ней нет призыва к немедленной революционной ломке несправедливого социального строя. Осуществление идеала политической свободы отодвинуто в будущее.

декларирует Поза.

Отодвинуто в будущее? Но когда же наступит оно? Как найти к нему путь?

В период создания «Дон Карлоса» Шиллер еще не может дать ответ на эти вопросы. Он ищет.

На целых десять лет уходит он от драматургии, от поэзии. Всматривается в исторический опыт прошлого — изучает историю. Занимается философией. Ищет…

Вся его дальнейшая жизнь, все его творчество — поиски…