Перепуганные размахом революционного движения по ту сторону Рейна, присмирели немецкие князьки. Не позволяют себе открытых бесчинств. Но за подданными следят зорко. Прислушиваются к каждому слову через своих шпионов: нет ли где «духовного якобинства». Даже веймарский либеральный «князь муз» Карл Август, участвуя в качестве прусского генерала в походе войск контрреволюционной коалиции против молодой Французской республики, приказывает, чтобы доносили ему в армию, что и как читают студентам профессора Иенского университета.

В Пруссии запрещен «Немецкий Меркурий» Виланда и «Иенская литературная газета», в которых сотрудничал Шиллер.

В Австрии, в Вене, цензура кромсает «Заговор Фиеско», считая опасным даже само слово «свобода».

В эти годы передовым немецким литераторам нередко приходилось разговаривать со своими читателями на эзоповом языке. Следы его и в «Письмах об эстетическом воспитании» и в философских стихотворениях Шиллера девяностых годов, его первых после шестилетнего перерыва художественных созданиях.

Но для того чтобы вернуться к творчеству, поэту надо было прикоснуться к родной земле.

Летом 1793 года Шиллер решает поехать в Вюртемберг, где он не был более одиннадцати лет.

На прошение об отпуске он получает от Карла Августа ответ, содержащий вместе с разрешением отъезда последние политические новости: осада Майнца закончилась победой коалиции феодальномонархических держав — «гарнизон сдался на капитуляцию и через несколько дней выходит из крепости».

Майнцская республика прекратила свое существование.

В первой половине августа Шиллер с женой выезжает из Иены.

Как встретит своего «полкового лекаря» теперь, через одиннадцать лет после его побега, герцог Карл Евгений? Немощный, прикованный подагрой к креслу старик, он все еще некоронованный «швабский король».

Пока намерения герцога не ясны, Шиллер решает не переезжать границы Вюртемберга. Он останавливается в старинном городке Гейльбронне.

Был конец августа. На виноградниках, по склонам гор, окружающих Гейльбронн, дозревали янтарные кисти плодов. Неккарская долина, с мягкими линиями ее холмов, тихими реками, развалинами старинных замков дышала осенним покоем.

Как часто тосковал поэт о прекрасной природе Вюртемберга, о мягком швабском климате, который, думалось ему, мог бы облегчить его недуг!

И вот он «на пороге родины». Встретить поэта в Гейльбронн приехали старики родители, сестры, старый учитель Шиллера по латинской школе магистр Ян.

Семидесятилетний Иоганн Каспар еще не потерял свою военную выправку: «он в постоянном движении, а это и поддерживает его здоровье и свежесть».

Бодра и мать. Шиллеру кажется, что и его больной груди дышится здесь легче, чем в Иене.

Но быть на пороге родины и не переступить его! Уже 27 августа поэт едет в Людвигсбург и в Солитюд, не испросив на то разрешения «швабского короля».

В якобинском 1793 году Карл Евгений уже не мог совершить по отношению к Шиллеру открытого насилия, к которому он безусловно прибегнул бы одиннадцать лет назад, если бы поэт не успел скрыться из Вюртемберга. Времена изменились!

И все же, по совету родных, Шиллер решает остаться на некоторое время в Гейльбронне.

На границе Вюртембергской земли, рядом с всеслышащим ухом Карла Евгения, он позволяет себе быть откровенным только с самыми близкими людьми. Мы почти не знаем, что говорил он в конце 93-х, 94-х годов о революции. Писем, комментирующих политические события, в те годы писать избегали. Если такие записки все же попадали, их обыкновенно уничтожали адресаты. Но вот одно из сохранившихся писем — его получила в Швабии Лотта Шиллер от своей приятельницы Шарлотты фон Штейн. «Что Шиллер? По-прежнему ли он обращен весь к французской революции? — спрашивает жену поэта госпожа фон Штейн; ей, первой даме веймарского двора, нечего опасаться почтмейстеров-доносчиков. — Могу ли я, наконец, называть при нем Национальный Конвент сборищем разбойников, не вызывая его негодования, как это однажды случилось?»

Итак, еще совсем недавно Шиллер негодовал, если при нем поносили революционный Конвент, хоть и не был согласен с его методами!

Должно быть, и здесь, на родине, он все так же «обращен к французской революции», заинтересован ею, как и в Веймаре Но еще тщательней, чем там, вынужден это скрывать.

Надев свой единственный парадный шелковый камзол, поэт отправляется с официальным визитом к бургомистру. Сопровождавший его сенатор Штюблер вспоминал впоследствии, что «о Франции, событиях в Майнце и эмигрантах Шиллер высказывался крайне осторожно».

Политика его не занимает — Шиллер всячески стремится это подчеркнуть. Зато он с неподдельным интересом расспрашивает своего спутника, увлекавшегося астрономией да и астрологией (в те времена наука о строении небесных тел еще нередко соседствовала с древней верой в возможность предсказывать по звездам земные события), об его экспериментах.

Готовясь наблюдать солнечное затмение, Штюблер поставил в комнате несколько зеркал, чтобы «отражать солнце». Шиллер занялся зеркалами, «пытаясь отразить солнце в третьем и четвертом». Затем, вспоминает Штюблер, поэт живо заинтересовался стеклянным конусом, при помощи которого ему изобразили в комнате радугу, и «с большим любопытством наблюдал радужные цвета».

Польщенный интересом «господина надворного советника» к его немудреным экспериментам, почтенный сенатор и не подозревал, что они вряд ли заинтересовали бы Шиллера, вообще-то чрезвычайно равнодушного к естественным опытам, если бы поэт не был увлечен мыслями о будущем своем герое — полководце-астрологе Валленштейне. Создавая этот образ, Шиллер воспользуется сведениями, которыми снабдил его Штюблер.

Тем временем стало известно, что герцог высказал намерение «игнорировать» своего беглого полкового лекаря.

Шиллер переезжает в Людвигсбург, ближе к родительскому дому. Он останавливается у старого друга Фридриха Ховена. «С ним прошел я все ступени духовных исканий с тринадцати лет до двадцати одного года. Вместе писали мы стихи, занимались медициной и философией… Теперь наши пути столь несхожи, что мы едва могли бы понять друг друга, не останься у меня в памяти кое-что из медицинских познаний», — писал Шиллер Кернеру.

Замкнутость немецкой жизни того времени, особенно ощутимая в Вюртемберге, не могла не наложить отпечаток на многих юношеских друзей поэта. «Некоторые, когда я уезжал отсюда, отличались светлым, возвышенным умом, а теперь стали очень меркантильны и огрубели».

Но чужды поэту в эти годы и те друзья юности, которые остались на позициях «бури и натиска»: «У других я нашел еще кое-что из тех идей, которые некогда заронил в них; значит, они лишь мехи, в которые можно влить любое вино…»

Ближе всего оказались Шиллеру на родине служители искусства, сразу же потянувшиеся к нему. Даннекер, товарищ Шиллера по академии, талантливый скульптор, лепит его бюст, который в мраморе будет украшать Веймарскую библиотеку. Подруга детских лет, Людовика Симановиц, пишет его портрет. Миллер делает гравюру на меди.

«Очень вредит здешним молодым художникам зависимость от герцога, который всегда заваливает их работой», — пишет Шиллер из Людвигсбурга другу.

Все так же непримирим поэт в своем отношении к «швабскому королю», как и в те далекие дни, когда впервые заметил Карл Евгений, что «в сочинении воспитанника Шиллера чересчур много огня».

Только смерть герцога подвела черту давней вражде венценосца и поэта. Карл Евгений умер как раз во время пребывания Шиллера в Вюртемберге.

В последний раз зажглись факелы в честь вюртембергского тирана — гроб с его телом торжественно перевозят из Хогенхайма в Людвигсбург.

Это описание княжеских похорон в трагедии Шиллера «Мессинская невеста» навеяно, быть может, впечатлением от погребальной церемонии Карла Евгения, на которой, замешавшись в толпе, присутствует поэт.

Памятник Гете и Шиллеру перед Немецким национальным театром в Веймаре. Бронза.

А. И. Южин маркиз. Поза в спектакле Малого театра «Дон Карлос».

М. Н. Ермолова — Иоанна д’Арк в спектакле Малого театра «Орлеанская дева».

Буржуазные биографы Шиллера не стесняются рассказывать, что, увидев могилу герцога, Шиллер якобы обратился к палачу своей юности со словами благодарности и примирения. Но послушаем самого поэта:

«Смерть старого ирода не произвела ни на меня, ни на мою семью никакого впечатления, — мимоходом сообщает он Кернеру. — А тех людей, которые, как мой отец, близко связаны с двором, она утешила: отныне они все же будут иметь дело с человеком…»

Теперь поэт свободнее чувствует себя в Вюртемберге. Он едет в Штутгарт, посещает академию, где давно уже ученики показывают друг другу кровать, на которой спал их прославленный однокашник, и грядку, которую он обрабатывал.

В огромной столовой, так хорошо памятной поэту, четыреста воспитанников приветствуют его криками: «Да здравствует Шиллер!»

Для юношей этот возглас означал то же, что и «да здравствует свобода!». Она действительно как бы приблизилась к ним с появлением поэта: спустя несколько месяцев приказом нового герцога Вюртембергского академия Карла была закрыта.

Глубоко тронули Шиллера на родине встречи со старыми учителями. По просьбе Яна он читает несколько лекций в Людвирсбургской городской школе. Он навещает своего любимого Абеля — толстяк профессор преподает в Тюбингенском университете. В этом древнейшем учебном заведении Вюртемберга в числе студентов находились в те годы будущие знаменитые философы Гегель и Шеллинг и поэт Гельдерлин. Когда тюбингенские студенты, последовав примеру майнских республиканцев, торжественно посадили на центральной площади города «дерево свободы», Гегель и Гельдерлин устроили вокруг него вакхическую пляску…

Вскоре после поездки в Тюбинген Шиллер получил приглашение занять профессорскую должность в тамошнем университете: должно быть, оно было сделано по рекомендации Абеля, страдавшего от неустроенности своего великого ученика.

Но здоровье Шиллера не позволяло и думать о преподавании.

С наступлением холодов приступы болезни участились, упорство недуга, по признанию поэта, «почти совершенно лишает его твердости духа». Над жизнью Шиллера снова нависла смертельная угроза.

«Я еще жив, и страшный январь позади. Видно, опять на некоторое время отсрочка…» — пишет он Кернеру после нескольких месяцев молчания.

Свидетельством удивительной твердости духа, над которым бессильно оказалось даже «упорство недуга», может служить хотя бы это письмо, написанное человеком, привыкшим смотреть в глаза смерти. Шиллер не уделяет в нем места описанию физических страданий. Письмо посвящено проблемам, имеющим, с точки зрения поэта, общечеловеческий интерес: эстетической теории, которую он в то время разрабатывал.

Суровое мужество, достойное почитателя античности, — характерная черта зрелого Шиллера.

Почти год пробыл поэт на родине. В мае 1794 года в последний раз прощается он с местами, где прошли его детство и трудная юность. После девятидневного путешествия Шиллер с женой и маленьким сыном Карлом, родившимся в Людвигсбурге и названным, как и герой первой драмы поэта, тоже появившейся на свет на вюртембергской земле, добрались до Иены. Здесь ждала Шиллера новая эпоха его жизни и творчества — дружба с Гете.