Шесть лет прожили друг возле — друга Гете и Шиллер, прежде чем завязался их творческий союз, который впишет самую блестящую главу в историю немецкой классической литературы.

Этой дружбой порождены лучшие из зрелых произведений Шиллера — его баллады, трилогия «Валленштейн», народная драма «Вильгельм Телль». От нее неотделимы и вершины художественного развития Гете, его бессмертный «Фауст», роман «Вильгельм Мейстер».

«Для моего существа это было целой эпохой», — скажет Шиллер уже через четыре года после своего сближения с Гете.

«Истинным счастьем было для меня, что я имел Шиллера, — вспоминает Гете своего младшего друга через четверть века после его гибели. — Хотя наши натуры были различны, все же мы стремились к одному и тому же, и это создавало между нами настолько тесную связь, что, в сущности, ни один из нас не мог жить без другого».

Вскоре после возвращения из Вюртемберга Шиллер предложил Гете сотрудничать в новом журнале, который он намеревался редактировать, — «Оры». Само название журнала говорило об его программе. Оры — в греческой мифологии имя трех богинь, охранительниц Олимпа, лучезарного обиталища богов, куда нет входа смертным с их заботами и делами. Шиллер хотел, чтобы и его «Оры» стали «прибежищем муз и харит посреди политических неурядиц», — так заявляет он в сообщении о выходе журнала.

Недолго — всего три года — существовали «Оры»: тенденциозный аполитизм этого издания оттолкнул от него передовую немецкую интеллигенцию, хотя для самого Шиллера мечта о «прибежище муз и харит» неотделима от ненависти к реакционной бюргерски-помещичьей Германии.

Эта ненависть прежде всего и объединила его с Гете. «Я с радостью и от всего сердца примкну к вашему союзу», — ответил Шиллеру веймарский министр.

И все же сближение обоих поэтов началось случайно.

В июле 1794 года Шиллер и Гете встретились на заседании Иенского общества любителей естествознания. Вышли вместе, разговорились. Шиллер выразил сомнение в правильности изучения природы путем отдельных экспериментов: подобный способ не может удовлетворить того, кто не посвящен в науку и хочет с ней познакомиться.

— Он не может удовлетворить и ученого, — заметил Гете. — Природу не следует обособлять и изолировать. Опыт показал, что ее нужно представлять живою и действующей.

— Опыт? — усомнился Шиллер. Для него, философа и поклонника Канта, исходный момент любой науки — идея, а не опыт.

«…Никто из нас не остался победителем, но мы оба считали себя непобежденными», — вспоминал Гете этот разговор, продолжившийся уже в квартире Шиллера.

Оба поэта знали: они дискутируют не о естествознании, они спорят о творчестве, отстаивая каждый своеобразие своего художественного метода.

Разговор выявил глубокое различие их натур, философских воззрений, творческих принципов.

Материалист-естествоиспытатель Гете не страдал, подобно Шиллеру, склонностью к философским абстракциям. Убожество немецкой действительности заставляло и его искать какое-то прибежище. Но не в истории и философии, а в естественных науках: минералогии, зоологии, ботанике, — даже в повседневных заботах министра и директора Веймарского театра нашел его Гете.

Он ценит точные данные, наблюдения, опыт. В литературном творчестве, как и в научном познании мира, он идет от живого опыта к обобщению, стремясь создать многокрасочную, сложную, реалистическую картину жизни. А Шиллер, напротив, нередко склонен исходить из «общих отвлеченных понятий» и «абстрактных идей», как говорит он сам в письме к Гете, идти от общего к индивидуальному.

«Натуры Гете и Шиллера были диаметрально противоположны одна другой, и, однако ж, самая эта противоположность была причиною и основой взаимной дружбы и взаимного уважения обоих великих поэтов: каждый из них поклонялся в другом тому, чего не находил в себе», — в этих словах Белинского ключ к пониманию творческого и дружеского союза Шиллера и Гете.

Как теоретик искусства, Шиллер особенно отчетливо видел отличие своей поэзии от гетевской. В статье «О наивной и сентиментальной поэзии» он противопоставляет два принципа художественного творчества, два типа писателей — тех, которые воссоздают материальный мир, «природу», и тех, кто изображает прежде всего мир идей. К первым, «реалистам», или «наивным» художникам, как он их называет, Шиллер причисляет античных поэтов, а из современных — Шекспира и Гете. Ко вторым, он называет их «сентиментальными» художниками или «идеалистами», — большинство современных писателей, в том числе и самого себя. У «наивных» поэтов сердце «подобно драгоценному металлу, не лежит тут же у поверхности, но хочет, чтобы его, как золото, искали в глубине». Поэт-«идеалист» видит цель в ином. Он стремится прежде всего открыто выразить в творчестве свои представления об идеале.

Соединить оба метода — к этому Шиллер будет стремиться во всех своих поздних драмах.

Уже первая беседа поэтов, признается Шиллер, привела в движение всю груду его идей. Вскоре он пишет Гете письмо — целый маленький трактат, где прослеживает путь духовного развития поэта, во многом ему родственный и во многом от него отличный.

«Ко дню моего рождения, который наступает на этой неделе, я не мог бы получить более приятного подарка, чем ваше письмо, в котором вы дружеской рукой подводите итог моему существованию и своим участием ободряете меня к более усердному и более оживленному употреблению моих сил», — отвечает ему Гете.

Все более неофициальный и дружеский характер принимает переписка обоих поэтов — поразительный литературный документ, каких немного сохранила нам история культуры. Письма посвящены вопросам художественного творчества — разговору об античном искусстве, дружеской взаимной критике; щедро и радостно одаривают друг друга Гете и Шиллер темами, образами, деталями. Особенно часто получающим был Шиллер, младший в этом союзе. Гете «подарил» ему тему «Вильгельма Телля», сюжет баллады «Ивиковы журавли». Даже о том, что журавли летают стаями — деталь, которую сразу же использовал Шиллер в этой балладе, он узнает от Гете; жизнь питомца Карловой школы сложилась таким образом, что ему мучительно не хватало тех конкретных наблюдений, которыми по-королевски богат был Гете.

Как никогда раньше, Шиллер остро чувствует теперь, «какое бесконечное расстояние отделяет жизнь от умничанья о ней». Но что может он изменить в своем кабинетном, замкнутом, печальном существовании!

Единственная сфера деятельности, ему доступная, — работа мысли, «жизнь духа».

«Мне часто кажется удивительным, что мы с вами — вы, захваченный водоворотом света, и я, сидящий между своими окнами, затянутыми бумагой, и окруженный тоже лишь бумагами, — что мы могли сблизиться и понять друг друга. На каждый час бодрости и веры в себя приходится десять таких, когда я падаю духом и не знаю, что о себе думать. Тогда мнение окружающих, подобное вашему, является для меня истинным утешением», — пишет он через год после их сближения Гете в Эйзенах. Отсюда веймарский министр собирался поехать на родину, во Франкфурт-на-Майне, но вынужден был отказаться от своего намерения: к Франкфурту приближались французские войска. Через несколько месяцев война перекинется и на юг Германии, на родину Шиллера.

На политическом горизонте всходила новая кровавая звезда — Наполеон Бонапарт. Разбив наголову во время первой, прославившей его итальянской кампании имперскую австрийскую армию, этот поклонник Гете совершит свой знаменитый египетский поход с томиком «Вертера» в кармане.

О многих событиях того времени Шиллер узнает из писем Гете. Дружба с ним была для поэта окном в большой мир, от которого все более жестоко отгораживала его болезнь.

Они видятся часто. Уже в сентябре 1794 года Шиллер получает от Гете приглашение погостить в его веймарском доме.

«Я с радостью принимаю ваше предложение с одной только просьбой: ни в коем случае не менять ради меня ваших домашних привычек. Мои мучительные боли заставляют меня часто спать днем, потому что ночью они обычно не дают мне покоя. Смотрите на меня, как на совершенно постороннего человека, на которого не обращают внимания, так, чтобы мое присутствие не стесняло никого…»

И вот они впервые «по целым дням непрерывно вместе», как сообщает Шиллер жене в Иену. Дня не хватает… Беседы затягиваются до ночи. «Мы много говорили о его и моих произведениях, задуманных и начатых трагедиях и т. п.».

Но ненадолго отпускала поэта болезнь. Все чаще целыми месяцами не выходит он из комнаты. В скромной квартире Шиллера собираются по вечерам иенские писатели и ученые. Среди них — талантливый языковед, критик и философ, выдающийся знаток античности Вильгельм Гумбольдт, брат знаменитого путешественника и естествоиспытателя Александра Гумбольдта, с которым тоже был дружен Шиллер.

Одно время среди близких к поэту людей были философ Фихте и писатели складывающейся в те годы романтической школы — братья Шлегели, Людвиг Тик, Новалис, Брентано. С ними Шиллер и Гете решительно разойдутся, когда станут очевидны реакционные установки так называемого «иенского романтизма».

«Шиллер здесь, как и всегда, остается верен своей возвышенной натуре, — вспоминал впоследствии Гете дружеские беседы о литературе, философии и искусстве в доме больного поэта, — он так же велик за чайным столом, как мог бы быть велик в государственном совете. Ничто его не стесняет, ничто не суживает и не принижает полет его мыслей; великие идеи, которыми он жил, он всегда высказывает с полной свободой, без всякой оглядки и сомнения. — Гете заканчивает эту характеристику знаменательным заключением: — Это был настоящий человек, и таким надо быть».

Теперь Гете, приезжая в Иену, часто проводит у Шиллера всю вторую половину дня. Обычно он входит молча, садится, подперев голову, берет какую-нибудь книгу, карандаш, читает или рисует. Он не хочет отрывать друга от работы. Гете знает: Шиллер в состоянии непрерывного напряжения всех своих духовных и физических сил.

«При образе жизни Шиллера, — писал Кернеру его приятель Функ, посетивший Иену в начале января 1796 года, — он будет действовать до тех пор, пока однажды, за письменным столом, не случится так, что последняя капля иссякнет в этом светильнике и свет погаснет навеки».

В те дни, когда Функ застал у Шиллеров Гете, оба поэта были заняты совместной работой. Еще осенью 1795 года у них возникла мысль о том, чтобы вместе дать бой всем своим врагам: мракобесам, религиозным ханжам, реакционному крылу романтизма.

Более восьми месяцев с увлечением работают оба поэта над своими «Ксениями» — короткими двустрочными эпиграммами (в античности великим мастером их был римский сатирик Марциал).

С каждым письмом из Иены в Веймар и обратно поэты посылают друг другу на просмотр новые двустишия. Иногда один дает мысль, а другой облекает ее в стихи; бывает, Шиллер пишет первый стих, Гете — второй. «Можно ли при этом говорить, что мое и что твое!» — возмущался Гете, когда впоследствии досужие критики пытались установить точное авторство той или иной эпиграммы.

Так возникло более восьмисот «Ксений». Поэты отобрали четыреста лучших и напечатали в журнале «Альманах муз» за 1797 год.

Результатом были ожесточенные нападки на Шиллера и Гете.

Но они нимало не смутили авторов. По свидетельству Лотты, Шиллер намеренно не читал ничего из многочисленных печатных выпадов против «Ксений».

Душа поэта настроена на высокий лад, и он отторгает от себя все, что может нарушить его вдохновенье: он вернулся к поэзии.

Дружба с Гете разбудила в Шиллере умолкнувший было голос певца. Осенью 1795 года после шестилетнего перерыва появляются его новые стихи — «Поэзия и жизнь», «Пегас в ярме», «Раздел земли»; за ними следуют «Прогулка», «Помпея и Геркуланум», «Элевзинский праздник».

Это философская поэзия, и она во многом близка эстетическим статьям Шиллера. Основная ее тема — поэтический дифирамб власти песнопения, искусству, которое уводит человека от мелочных повседневных забот.

Мечтатель-поэт опоздал к разделу земли: уже взял леса охотник, земледелец — золотую ниву, «аббат — вино, купец — товар в продажу, король забрал торговые пути…» Обездоленным оказался только поэт, забывший «о земной юдоли». У него ничего нет из земных богатств. Но зато Зевс оставляет для него открытыми небеса: «Будь принят в них, когда б ты ни пришел».

«Подняться» над буднями жизни, над пошлостью современной действительности — для Шиллера этот призыв был выражением глубокого отвращения к Германии девяностых годов, реакционной, охваченной страхом перед революцией.

Ах, как тоскует поэт о днях юности, когда он был полон веры в осуществимость своих идеалов.

Но жизнь оказалась бедней тех надежд, которые возлагал на нее поэт: мечты изменили. Единственное, что поддерживает его сейчас, в дни разочарований, — дружба и творческий труд.

Тема труда, как силы, способной преодолеть противоречия действительности, гениально разрешенная в «Фаусте» Гете, вдохновила Шиллера на создание его «Песни о колоколе».

Немало досадно мещанских строк можно найти здесь — бурному взрыву страстей по ту сторону Рейна Шиллер противопоставляет размеренное, добропорядочное существование немецкой патриархальной семьи.

Но разве сводится к этому «Песнь о колоколе»!

Она построена как разговор мастера-литейщика со своими подмастерьями во время плавки. Всю жизнь человека будет сопровождать звон колокола — он возвестит о рождении, созовет друзей на свадьбу, он загудит набатом в час пожара, оплачет мертвых в день похорон…

Описание литья колокола (Шиллер наблюдал его в маленькой литейной возле Иены), мудрые советы мастера чередуются с картинами человеческой жизни, и это построение как нельзя лучше раскрывает идею стихотворения: от благополучия человечества неотделимы усилия простых людей, мастерство умельца, труд во имя Согласия и Мира на земле.

Шиллер начал «Песнь о колоколе» в 1797 году, а закончил только два года спустя.

В тот промежуток времени, пока «отливался колокол», поэт создает почти все свои знаменитые баллады.

2 мая 1797 года Шиллер переехал в купленный им скромный флигелек с садом на окраине Иены. «Меня окружает прекрасная местность, — пишет он Гете, — солнце заходит, дружелюбно прощаясь, и щелкают соловьи. Все вокруг веселит меня, и мой первый вечер в собственных владениях исполнен самых радостных предзнаменований».

Шиллер, смеясь, говорил об этой своей первой собственности, которой он обзавелся почти на сороковом году жизни, что «поместье» придает ему больше «веса и значения».

Но что обрадовало его действительно — это сад. Тишина, покой, уединение — как не хватало их Шиллеру в шумной Иене! За грубым каменным столом в саду просиживает он теперь целые дни, а иногда и ночи напролет, с радостью отдаваясь поэтическому вдохновению. Он работает жадно, как бы торопясь наверстать упущенное за долгие годы молчания.

В балладах особенно сказалось благотворное воздействие Гете на Шиллера. Все больше освобождается поэт в эти годы от груза философских абстракций, от кантианского противопоставления жизни и искусства.

Не теряя идейной глубины, лирика Шиллера приобретает большую непосредственность и эмоциональность Поэзия одерживает победу над рефлексией, над вредившим ему подчас, по признанию самого Шиллера, «холодным рассудком».

1797 год — год баллад. Еще недавно между Веймаром и Иеной летали стрелы эпиграмм, теперь Гете и Шиллер прилагают к письмам только что возникшие баллады.

Своеобразное их состязание в этом поэтическом жанре обогатило немецкую, да и мировую, литературу такими произведениями, как «Бог и Баядера», «Коринфская невеста» Гете, как Шиллеровы «Кубок», «Перчатка», «Поликратов перстень», «Ивиковы журавли», позднее — «Бой с драконом», «Порука».

Великолепно переведенные Василием Андреевичем Жуковским, баллады Шиллера привлекли сердца и русских читателей поэтическим выражением благородных идеалов, на века сохранивших для человечества свою ценность и красоту.

Глубокой верой в жизнь, в то, что восторжествуют в ней гуманность и свобода, восторжествуют потому, что прекрасен, мужествен и благороден по своей природе человек, проникнуты эти баллады. Их герои — люди, сильные духом, одержимые жаждой познания, готовые на подвиг и на самопожертвование.

Таков юный паж из баллады «Пловец» (мы знаем ее в переводе Жуковского под названием «Кубок»); он бросается в пучину, отважившись один на смелый и опасный подвиг, к которому тщетно призывает король своих знатных рыцарей и опытных латников.

Читая это описание водоворота, трудно поверить, что Шиллер никогда не видел моря и воспользовался здесь, как признавался он Гете, описанием Харибды у Гомера.

Вторично бросившись в пучину вод, юный смельчак погибает. Победили стихийные силы природы:

Но бессмертны человеческая жажда подвига, юношеская отвага и любовь.

Каким живым, зримым предстает у Шиллера мир античности, солнечная Эллада с ее героями, обычаями и наивными верованиями. Вот баллада «Поликратов перстень» — поэтическая иллюстрация идеи древних греков о непостоянстве земного счастья.

Судьба улыбается правителю Самоса — Поликрату: погиб его заклятый враг, благополучно вернулся в гавань с богатым грузом флот, разбиты в сражении противники. Узнав об этом удивительном везении, гость Поликрата, египетский царь, уговаривает его принести жертву богам, чтобы они не позавидовали счастью смертного. Поликрат бросает в море свой заветный перстень. Но наутро, «только луч денницы озолотил верхи столицы», рыбак приносит в дар Поликрату диковинную рыбу. В этой рыбе повар находит драгоценный Поликратов перстень.

В ужасе покидает гость счастливца Поликрата, над которым — он уверен — нависла беда, так как неизбежно чередуются в жизни человека радость и горе.

Драматизм этой баллады усиливался для современников поэта тем, что многим известна была из «Истории» Геродота дальнейшая, не описанная Шиллером трагическая судьба самосского правителя: взятый врагами в плен, Поликрат был распят на кресте.

В числе лучших баллад Шиллера — «Порука», где достигает высшего художественного воплощения тема дружбы; она проходит через все творчество поэта.

Тираноборец Мерос проникает в дом к сиракузскому царю Дионисию, чтобы убить его. Но стража схватывает смельчака, и Дионисий приговаривает его к казни: Мерос должен быть распят на кресте. Единственное, о чем юноша молит тирана, — дать ему на три дня отсрочку, чтобы выдать замуж сестру. Порукой останется его друг; если Мерос не вернется в срок, Дионисий может его казнить.

Без слов идет преданный друг вместо Мероса в тюрьму. И вот уже третий день на исходе. Выдав замуж сестру, Мерос спешит обратно в Сиракузы. Но страшный ливень снес мост через реку, она разлилась, превратившись в бурлящий поток… Ни единой лодки нет вокруг.

Не о себе думает Мерос — его мысли поглощены судьбой друга: что будет с ним, если он опоздает!

Но не успевает путник прийти в себя, как встает перед ним новая страшная опасность: шайка разбойников нападает на него в лесу. И снова мысль о друге придает юноше необычайную силу: он выхватывает у разбойника дубину и расправляется с шайкой.

Превозмогая смертельную усталость, достигает он, наконец, Сиракуз. Но поздно: друга уже повели на казнь. В отчаянии устремляется юноша к месту казни. Пусть тиран казнит их обоих, но не сможет сказать, «что друг отказался от друга в беде» и что он, Мерос, купил себе жизнь предательством,

Шиллер не развивает дальше всего лишь намеченный в балладе мотив нравственного перерождения тирана. Мы не знаем, не окажется ли оно столь же иллюзорным, как и «перерождение» короля Филиппа в «Дон Карлосе».

Идейный смысл «Поруки» не в финальном обращении царя, как, впрочем, и не в тираноборстве Мероса, которое служит лишь завязкой напряженного действия баллады. Ее главное содержание — прославление дружбы, торжествующей над самой смертью. Ее герои — в равной мере и Мерос и бессловесный друг, перед лицом, казалось бы, неминуемой смерти не усомнившийся в верности и дружбе.

Баллады Шиллера — маленькие драмы. Драматичен их напряженный сюжет, язык, само их построение, при котором действие словно распадается на отдельные акты и в то же время неуклонно двигается к финалу. Это поэзия драматурга.

Баллады рождались в то время, когда после длительного перерыва Шиллер возвращался к драматическому творчеству.

Миновало десять лет с тех пор, как поэт завершил «Карлоса» и не писал более для театра. Позади годы занятий историей и социально-философские труды— эстетическая теория. Позади период великой революции по ту сторону Рейна. Ничто не прошло бесследно для развития художника: он вобрал в себя и опыт историка, и раздумья философа, и прежде всего идеи французской революции. Из этого спшава выкованы все поздние драмы Шиллера — величайшее в его творческом наследии…