Новая должность требует от благодарного
подчиненного графа Никиты Ивановича Панина недюжинной энергии и остроты
ума. Теперь Фонвизин находится в курсе всех политических событий, вплоть
до малейших деталей представляет существующий в Европе расклад сил,
тонко и со знанием дела анализирует причины и возможные последствия
шагов, предпринятых внешнеполитическими ведомствами всех европейских
держав. В письмах отправленному в отставку и живущему в начале 1770-х
годов то в Москве, то в деревне «персональному оскорбителю» императрицы
Петру Панину Фонвизин подробно рассказывает о делах австрийских,
прусских, польских, датских, шведских и турецких. Благодаря Фонвизину
опальный генерал узнает о событиях и в традиционно дружественном России
Датском королевстве — об аресте и казни в апреле 1772 года
«государственных изменников», противников русско-датского сближения
доктора Иоганна Фридриха Струензе и графа Брандта, и в традиционно
вражеской Швеции — о назначении на должность первого министра барона
Дебена и ожидающейся в мае 1772 года коронации Густава III — любящего
родственника и политического оппонента Екатерины И, короля, искавшего
славы «великих шведских Густавов и Карлов», в 1772 году, к великому
огорчению российского правительства, осуществившего государственный
переворот и вновь укрепившего королевскую власть в Швеции, во время
русско-шведской войны 1788–1790 годов объявившего российскую императрицу
порочной и достойной сурового наказания Семирамидой Севера, чуть позже,
в разгар Великой французской революции, назвавшего свою венценосную
кузину добродетельной Изабеллой Кастильской, а себя Фердинандом
Арагонским, но не лукавым, а верным слову, и в 1792 году павшего в
маскараде от руки заговорщика, практически ровесника Фонвизина (Густав
родился в 1746 году и скончался в один год с российским комедиографом) и
тоже знаменитого драматурга. Фонвизин же рассказывает Панину-младшему о
зависти к российским военным успехам и аппетитах желающей «откроить»
как можно больше территорий Австрии, о политических маневрах Пруссии, за
союз с которой ратовал старший Панин, о намерении «не жалующей нас»
Франции натравить на Россию Швецию и Турцию, о русских надеждах на
верность Дании, «о положении нашем с татарами», о вероятном продолжении
войны, но уже с новыми противниками, и сопровождает свои послания
переводами иностранных документов, способных заинтересовать брата
патрона. Кроме прочего, Фонвизин снабжает генерала письмами «Его
Величества Короля Великобританскаго» к «Датцкому королю» «из Сент
Жемса», «короля Датскаго к его Величеству Королю Великобританскому» или
графа Остена «Его Британскаго Величества Чрезвычайному Посланнику при
Дацком короле, находящемуся в Копенгаге».
Из собственных писем Фонвизина
следует, что дела российские находятся в таких «критических
обстоятельствах», что глава министерства и его подчиненные вынуждены
трудиться не покладая рук. И это притом что Никита Панин имел репутацию
человека ленивого и любящего праздность: среди отличительных черт его
характера английский посланник Джеймс Гаррис называет «добрую натуру»,
«огромное тщеславие» и «необыкновенную неподвижность», необыкновенную
настолько, что, по язвительному замечанию Екатерины, Панин «когда-нибудь
умрет оттого, что поторопится»; новый же секретарь министра, по
собственному признанию Фонвизина, в свое время «заслужил имя ленивца»,
правда, не по складу характера, а по причине мучительных головных болей,
о которых, кстати говоря, он периодически рассказывает Петру Панину.
Объясняя скучающему генералу причины, препятствующие исполнению его
«сердечного долга», написанию обстоятельных и пространных посланий,
Фонвизин ссылается на полное отсутствие свободного времени: «стечение
множества дел в канцелярии его сиятельства графа братца вашего лишает
меня счастия служить вам пересылкою других пьес» (дипломатических
реляций) (29 ноября 1771 года), «стечение важнейших дел,
занимающих, можно сказать, всякую минуту моего милостивого шефа, заняло
и все мое время в исполнении его повелений по долгу звания моего.
Истинно, милостивый государь, тому уже с неделю, как ни днем, ни ночью
нет отдохновения» (6 апреля 1772 года) или «краткость времени, к
сожалению моему, не позволяет мне больше, как только всем сердцем
возблагодарить ваше сиятельство за милостивое и откровенное письмо ваше
от 16-го нынешнего месяца, а ответствовать на оное предоставляю себе
счастье на будущей почте» (24 апреля 1772 года). В самом деле, в начале
1770-х годов Россия ведет войну с Турцией, участвует в первом разделе
Польши, выстраивает отношения со Швецией, пережившей «революцию»
Густава III, по мнению современных ему шведских панегиристов, навсегда
покончившей с вмешательством России во внутренние дела этого северного
королевства, противостоит «коварным внушениям» Франции и проискам ее и
своих собственных союзников («отовсюду хлопоты, могущие иметь следствия
весьма неприятные», — замечает Фонвизин в письме брату своего шефа от 26
июня 1772 года).
Работа в Коллегии иностранных дел
отнимает у секретаря Панина так много сил, времени и здоровья, что в
своих письмах друзьям он жалуется на крайнюю усталость и поистине
каторжную жизнь. Но жизнь эта его устраивает: судя по всему, сотрудник
Никиты Панина предан своему патрону до глубины души и искренне радуется
его успехам. Письмо Петру Панину, датированное февралем 1772 года,
Фонвизин дополняет характерно припиской: «Я не могу довольно изъяснить, с
какою радостию отправляю здесь к вашему сиятельству все обещанное мною
на прошедшей почте. Вы, милостивый государь, увидите тут истинное
торжество братца вашего. Вдруг положение всех дел прияло для нас новый,
славный и полезный оборот! Неукротимый венский двор, почитавший до сего
дня все наши резоны недостойными своего внимания, приемлет их же за
доказательства геометрические, почитает кондиции наши справедливыми и
признает систему нашу натуральною. Все сие есть действие душевной
твердости братца вашего, которому отечество наше одолжено будет миром,
возводящим его на верх славы и блаженства».
Правда, утверждает П. А. Вяземский,
современники Фонвизина видели в нем человека амбициозного, лукавого и
неверного. Первый биограф писателя приводит и тут же опровергает
известный ему «клеветнический» слух, будто бы Фонвизин хотел (по
выражению Н. И. Панина, употребленному им в свое время по поводу жалкой
роли елизаветинского генерал-прокурора князя Никиты Юрьевича Трубецкого)
«быть угодником фаворита и припадочного человека», в данном случае —
князя Потемкина. Говорили, что для потехи вознесшегося однокашника он
якобы пародировал речь и манеры его врага и своего «милостивого шефа»
Никиты Панина, но расположить к себе старинного знакомого не сумел.
Потемкин искал случая избавиться от назойливого просителя и в конце
концов прогнал его самым оскорбительным образом. Биограф Фонвизина
старается быть его защитником, говорит о невинности любого «дразнения»
(если нечто подобное Фонвизин и совершал), о пресловутой
непредсказуемости Потемкина (способного оскорбить человека без видимой
причины), о невозможности скрыть эти «представления» от окружающих и о
странном в таком случае отсутствии реакции со стороны не потерпевшего бы
подобной измены брату Никите Ивановичу Петра Ивановича Панина.
Проверить справедливость этого слуха
не представляется возможным, хотя хорошо известно, что в глазах
объективных наблюдателей Фонвизин выглядел человеком, далеким от идеала.
Так, в той же относительно недавней французской биографии писателя
А. Стричека приведены ценные сведения из дневника «французского
дипломата при дворе Екатерины II» Мари Даниеля де Корберона. Как
выясняется, во второй половине 1770-х годов Фонвизин все свое время
проводит за карточным столом и проигрывает весьма крупные суммы, кажется
себе чрезвычайно остроумным, но в глазах собеседников-иностранцев
смотрится лишь довольно образованным. Последнее обстоятельство автор
жизнеописания и тоже, как и князь Вяземский, защитник Фонвизина
объясняет несовершенным французским русского автора, достаточным для
качественного литературного перевода, но не для веселых и оригинальных
шуток. Правда, оправдав Фонвизина, исследователь тут же добавляет, что
на службе он был гневлив, а по отношению к подчиненным язвителен и
деспотичен. Кажется (и здесь роль адвоката я беру на себя), несомненно
расположенный к Фонвизину биограф обвиняет своего героя без особых на то
оснований: по свидетельству Василия Семеновича Хвостова, на которое
ссылается Стричек, его брат, Александр Семенович, служил под началом
Фонвизина, но «по пылкости свойств ума своего» с начальником не ужился и
оставил место. К сожалению, деталей этого происшествия мы не знаем и
степень вины Фонвизина, если такая вина в самом деле была, определить не
можем.
Зато об аристократическом высокомерии
потомка благородных фон Визинов красноречиво свидетельствуют его выпады
против низкородного Лукина, а о бесцеремонном обращении с беззащитными —
рассказы очевидцев событий. Ближайший друг, неизменный консультант и
торговый партнер Фонвизина Герман Иоганн Клостерман вспоминает, что в
одной из принадлежащих Фонвизину книг, в «Энциклопедии», он случайно
обнаружил тысячу рублей ассигнациями и что это были те самые деньги,
из-за потери которых скорый на расправу Фонвизин в свое время без всякой
милости уволил попавшего под подозрение человека. «…бедному слуге, с
позором прогнанному, было не легче от того, что обнаружилась его
невинность. Таковы большие господа», — заключает свой рассказ купец
Клостерман. И это притом что сам Фонвизин своим главным качеством
считает неспособность оскорбить беззащитного человека. «Сердце мое, не
похваляясь скажу, предоброе, — рассказывает он в „Чистосердечном
признании". — Я ничего так не боялся, как сделать кому-нибудь
несправедливость и для того ни перед кем так не трусил, как перед теми,
кои от меня зависели и кои отмстить мне были не в состоянии».
Люди, любящие Фонвизина, к его
слабостям, разумеется, невинным, относятся снисходительно, но их
подмечают и над ними подсмеиваются. Тот же Петр Панин шутливо упрекает
своего «дорогого приятеля Дениса Ивановича» в «склонности к обновкам»,
называет эту забавную привычку его «господствующей страстью»,
неприличной «при наступлении уже таких лет», и изумляется, что
тридцатилетний щеголь не стыдится измученных его бесконечными заказами
портных.
В письмах Петру Панину из Петербурга
ветреность Фонвизина не проявляется никоим образом. Обращаясь к брату
патрона, он неизменно серьезен, обстоятелен и очень почтителен («верьте,
милостивый государь, что усердие мое к вам вечно в сердце моем
вкоренено и что доброе мнение ваше есть одно из главных видов моего
честолюбия» — 6 марта 1772 года), всегда соглашается с
нравственно-философскими рассуждениями генерала, поражается его
проницательности и мудрости («рассуждения вашего сиятельства об истинном
источнике развращения нравов, доводящем до самого бездельства, основаны
на таковой истине, с каковым проницанием ваше сиятельство вникнуть
изволили в сие разнообразие причин расстройства людей, воспитанных при
худых примерах и худыми людьми» — 6 апреля 1772 года), касательно
политических партнеров России изрекает суровые истины («Гордость злобная
всегда нестерпима, но гордость, пременившаяся вдруг в смирену низость,
достойна посмеяния и презрения» — 6 марта 1772 года), если же шутит, то
очень сдержанно и рассудительно («Божиим провидением все на свете
управляется; сие конечно правда; но надобно признаться, что нигде сами
люди так мало не помогают Божию провидению, как у нас» — 26 июня 1772
года — шутка это или сентенция, понять довольно трудно). Резкие
изменения государственных курсов, дворцовые перевороты, неожиданное
возвышение и внезапное падение всесильных временщиков — происходящие на
его глазах европейские события кажутся молодому секретарю главного
российского дипломата необычными и поучительными, и своими открытиями он
спешит поделиться с почитаемым им Петром Ивановичем Паниным. «Можно
сказать, милостивый государь, что история нашего века будет интересна
для потомков. Сколько великих перемен! Сколько странных приключений! Сей
век есть прямое поучение царям и подданным», — пишет Фонвизин о
долгожданном аресте фаворита датской королевы доктора Струензе в начале
1772 года и своими последующими письмами брату своего шефа неизменно
подтверждает этот бесспорный для современников тезис.
Среди корреспондентов Фонвизина
значится не только интересующийся последними новостями генерал, но и
многочисленные русские дипломаты, его приятели, а часто — и бывшие
соученики. Среди них и секретарь посольства в Варшаве Яков Иванович
Булгаков, и сотрудник того же посольства, со временем посланник в
Голландии и временный посол в Париже Аркадий Иванович Марков, и
посланник в Мадриде Степан Степанович Зиновьев, и уполномоченный на
Бухарестском конгрессе, бывший турецкий узник Алексей Михайлович
Обресков. Список корреспондентов Фонвизина, представленный Вяземским,
выглядит еще внушительнее и включает родственницу братьев Паниных
Екатерину Романовну Дашкову, послов в Варшаве Каспара Сальдерна
(«скаредному бесстыдству» которого Фонвизин не устает удивляться) и его
преемника Отто Магнуса Штакельберга; посла в Лондоне, в сопровождении
которого Фонвизин в 1763 году выполнял свое первое дипломатическое
поручение, Алексея Семеновича Мусина-Пушкина; полномочного посланника в
Константинополе и начальника Булгакова генерал-фельдмаршала Николая
Васильевича Репнина; посла в Стокгольме Ивана Андреевича Остермана,
посланника в Константинополе Александра Стахиевича Стахиева, генерала
Александра Ильича Бибикова и т. д. С Фонвизиным всех их связывают
деловые, а иногда и дружеские отношения, нередко они нуждаются в помощи и
совете влиятельного и информированного панинского секретаря и сами
готовы оказать услугу значительному лицу Денису Ивановичу Фонвизину. В
начале 1770-х годов он активно хлопочет за друзей и родственников:
устраивает дела братьев, помогает оробевшему Аргамакову и дельному
Обрескову найти место или продвинуться по службе, защищает Маркова,
невинно пострадавшего от своего шефа Сальдерна, и просит за «беднейших
из смертных».
Кажется, оказавшись в серьезных
обстоятельствах, Фонвизин и сам становится очень серьезным; «шутки в
сторону», — пишет он своему приятелю Булгакову, — их общий друг Марков
арестован, Булгаков нездоров и «видно, что житье ваше худенько» — до
смеха ли сейчас? Но серьезность для Фонвизина (если, конечно, он не
обращается к Петру Панину) невыносима: как выясняется, узнав о
совершившемся в отношении Маркова преступлении, он пришел в такой ужас,
что волосы на его голове должны были бы встать дыбом. Но не встали,
поскольку Фонвизин носит парик, и встать не могли, поскольку волосы он
уже потерял года за два до происшествия — из-за чего, собственно, парик и
носит. Шутит он, и рассказывая о делах внешнеполитических, и шутит
совсем не весело. В письме в Бухарест Обрескову Фонвизин говорит о
тщетных попытках помирить прусского короля с городом Гданьском (в
немецком варианте — Данцигом). Миссия поручена графу Головкину, который
«плохой негоциатор» и с задачей не справляется. Жалко, говорит Фонвизин,
смотреть на Гданьск, но жалко смотреть и на незадачливого Головкина.
Шутит он и тогда, когда во время турецкой войны Павел Иванович Фонвизин
отправляется в Морею и, стало быть, подвергается смертельной опасности.
Однако все эти шутки не так уж и неуместны: ведь дела Маркова
поправятся, Гданьск далеко, и его судьба напрямую с жизнью Фонвизина не
связана, а «брат в огне не будет» — отчего же не пошутить? Другое дело —
страдания разбившегося при неизвестных нам обстоятельствах брата Павла
или ожидаемая опала и падение окруженного недоброжелателями покровителя —
Никиты Ивановича Панина. Когда дело касается самого Фонвизина или
близких ему людей, о шутках он даже не помышляет. |