Избранницей Фонвизина стала вдова адъютанта
графа Захара Григорьевича Чернышева Алексея Александровича Хлопова —
Екатерина Ивановна. Единственная дочь купца Ивана Федоровича Роговикова,
она рано осиротела и вышла замуж по большой любви и вопреки воле
дяди-опекуна, откупщика и директора санкт-петербургской конторы
Государственного банка Семена Федоровича Роговикова. После его смерти в
1767 году законная наследница огромного состояния, она попыталась
предъявить права на принадлежащие ей 300 тысяч рублей. Как следует из
письма Фонвизина родственникам, датированного сентябрем 1768 года, их
хороший знакомый Алексей Хлопов подал государыне императрице челобитную
на отказывавшуюся идти на уступки Роговикову (без инициалов), вероятно,
Анну Яковлевну, жену покойного Семена Федоровича, в скором будущем —
супругу генерал-адъютанта Рогожина; однако процесс затянулся, и его
перспективы выглядели более чем туманными. Первые екатерининские
вельможи, Чернышев, Елагин и Панин, получили распоряжение защитить
интересы притесненной вдовы; Панин передал это дело расторопному
Фонвизину, тот употребил все свои способности и красноречие, но тяжбу не
выиграл: его будущая невеста была вынуждена довольствоваться некоторой
денежной компенсацией и огромным петербургским домом на Галерной улице.
Вяземский утверждает, что один
вельможа обвинил Фонвизина в необъективности, стремлении помочь «своей
любовнице», и тот, защищая не только права, но и честь Хлоповой, сделал
ей предложение. Как бы то ни было, Екатерина Ивановна стала для
Фонвизина «его Катей», которую он любит, которой он предан и которую он
окружает самой нежной заботой. Как всегда главным его другом, союзником и
наперсницей остается прямодушная сестра Феодосия, желающая любимому
брату счастья, лишь после некоторых колебаний принявшая его невесту —
купчиху, вдову и почти ровесницу Дениса Ивановича и всячески помогавшая
молодоженам. Свадьба состоялась в Москве в самом конце 1774 года, и
вскоре Фонвизины возвратились в Петербург, в свой дом на Галерной улице.
Для Фонвизина начало счастливой
семейной жизни ознаменовало несчастный конец жизни литературной: с этого
момента и в течение нескольких лет из-под пера перспективнейшего
российского писателя не вышло ни одного оригинального сочинения, ни
одного художественного перевода, ни одной стихотворной строчки. И это
притом что до 1774 года Фонвизин заявил о себе не только как талантливый
переводчик и комедиограф, но и как автор сатирических писем и статей,
опубликованных в журналах Екатерины II и Николая Ивановича Новикова — во
«Всякой всячине» (1769–1770), «Трутне» (1769–1770), «Пустомеле» (1770),
«Живописце» (1772–1773) и в таинственной, до сих пор неизвестно кем
издававшейся «Смеси» (1769).
Авторы, помещающие свои материалы в
первых русских сатирических журналах, предпочитали оставаться
неизвестными и подписывались самыми затейливыми именами: Фалалей, Агаб
Самануков, Горемыкин Воздыхалов, Доброхотное сердечко, Осьмидесятилетний
старик, Лечитель, Я в своем доме, Огорченный, Правдулюбов, Чистосердов и
т. п. Несомненно, за многими из этих имен скрывается знаменитый русский
сатирик, но за какими именно — вопрос, занимающий не одно поколение
исследователей. Не имея данных, прямо указывающих на авторство
Фонвизина, любителям и знатокам его творчества приходится опираться на
текстуальные совпадения между «Бригадиром» и анонимными публикациями в
журналах Екатерины и ее вечного оппонента Новикова, рассуждать о
неповторимой фонвизинской манере и усматривать в некоторых статьях
сведения из малоизвестной биографии Фонвизина.
Логика «фонвизиноведов» проста и
подчас весьма убедительна: по их мнению, Фонвизину принадлежат наиболее
талантливые, остроумные и выбивающиеся из общего ряда публикации.
Например, самые известные из помещенных в советское собрание избранных
сочинений Н. И. Новикова произведения, такие как «Смеющийся Демокрит»,
«Опыт модного словаря» или «Письма к Фалалею», часто и весьма
аргументированно определяются учеными как фонвизинские. Во всех них
предстают те же «дворяне, преимущество свое во зло употребляющие»:
негодяи и бездельники, лихоимцы и вертопрахи — бесконечный перечень
дураков, породы, презираемой и ненавидимой высоконравственным
насмешником Фонвизиным. Вот праздный волокита, встретивший в театре двух
своих обманутых любовниц и под градом их язвительных насмешек пришедший
в крайнее замешательство; «совместницы» же, расправившись с
клятвопреступником, воспламеняются такой взаимной ненавистью, что
извлекают из шиньонов булавки и начинают разить друг друга без всякой
жалости и очень ловко. Вот неправедный судья, отыскавший «безгрешный
способ брать взятки», пользующийся им без малейшего стеснения и тем
самым развращающий пристально наблюдающих за ним подчиненных. Вот
самовлюбленный щеголь, весь день проводящий за туалетом, завивающий
волосы, подводящий брови и красящий губы, поминутно глядящийся в зеркало
и способный говорить лишь о своих победах над слабым полом. Вот скупец,
вот мот, вот ханжа, вот бесчисленные проходимцы-французы, а вот отец
молодого дворянина Фалалея, дающий сыну «варварские» наставления и
обстоятельно разъясняющий, почему смерть жены — потеря куда более
тяжелая, чем смерть любимой охотничьей собаки Фалалея: ведь у умершей
Налетки остались щенки, которые могут походить на мать, а ему «уж эдакой
жены не нажить».
Непременным знаком фонвизинских
материалов являются содержащиеся в них выпады против всеми презираемого и
ненавидимого Лукина, «несмысленного творца», изо всех сил ищущего
расположение читателей и без стеснения коверкающего язык. На своего
старшего коллегу Фонвизин нападает и в длинных статьях, и в коротких
зарисовках, и в небольших стихотворениях и нападает яростнее прочих его
многочисленных ненавистников, называет его Кривотолком, «писателем,
врущим без смысла» и, естественно, дураком.
В многочисленных статьях ядовитого
Фонвизина дураки и бездельники подвергаются самому беспощадному
осмеянию, но на страницах «Всякой всячины» и ее «правнука» «Трутня»
принято смеяться по-разному, и друг Фонвизина Н. И. Новиков позволяет
себе неслыханную дерзость не соглашаться с самой императрицей
(естественно, не называя имени оппонента и притворяясь, будто он не
имеет понятия, кто перед ним — какая-то гневливая пожилая дама, не
вполне владеющая русским языком). Екатерина, следуя за английским
«Зрителем», настаивала на недопустимости «сатиры на лицо», требовала,
чтобы русские нравоучители ополчались против порока вообще, и обрушилась
на придерживающегося иной точки зрения редактора «Трутня». Тот, по
примеру тех же английских журналистов Стила и Аддисона, отвечал, что не
он, а некий Правдулюбов называет проповедуемое «Всякой всячиной»
снисхождение к человеческим слабостям, в ее представлении, —
«человеколюбие», истинным «пороколюбием» и призывает бороться с
пороками, а не потакать им. Судя по всему, сатирические писания
Фонвизина были охотно приняты редакторами обоих враждующих журналов и
составили значительную часть всех напечатанных в них материалов.
Новиков ценит талант Фонвизина, хвалит
его в «Опыте исторического словаря о российских писателях» (1772) и на
страницах своих журналов. По мнению Стричека, напечатанное в «Живописце»
замечание о щедрых подарках, преподнесенных музами одному
сотрудничающему с журналом переводчику, относится к Фонвизину, а
публикация в «Пустомеле» «Послания к слугам моим» сопровождается
«справкой» редактора о неназванном авторе: «…его комедия столько по
справедливости разумными и знающими людьми была похваляема, что лучшего и
Молиер во Франции своими комедиями не видал приятия и не желал, но я
умолчу, дабы завистников не возбудить ото сна, последним благоразумием
на них наложенного». Отзывы Фонвизина о коллеге и издателе нам
неизвестны, о его расположении к Новикову можно только догадываться.
Очевидно же сходство их судеб,
типическое сходство несомненно трагических персонажей екатерининской
эпохи. Фонвизин и Новиков — ровесники (Новиков родился в 1744 году) и
земляки, оба происходили из старинных, но небогатых фамилий, оба были
записаны в гвардейские полки (Фонвизин — в Семеновский, Новиков — в
Измайловский), учились в Московском университете, в 1762 году
отправились на службу в Петербург, а в 1767 году во время работы
Уложенной комиссии находились в Москве, оба служили в Коллегии
иностранных дел, оба фрондировали, и обоих просветителей ждали суровые
испытания: Фонвизина — мучительная болезнь, Новикова — многолетнее
заключение в крепости.
Правда, в отличие от Фонвизина,
Новиков, по словам Николая Михайловича Карамзина, был «теософическим
мечтателем», в 1775 году он вступает в ложу «Астрея», затем — «Латона» и
в масонских кругах значится под именем Коловион. Масонами были и прямые
начальники Фонвизина, И. П. Елагин, являвшийся Провинциальным великим
мастером, и Н. И. Панин, заместитель Великого мастера, а также его
коллеги по цеху — А. П. Сумароков, М. М. Херасков, В. И. Майков,
И. Ф. Богданович, В. И. Лукин, Ф. Г. Волков. Исследователи творчества
Фонвизина отмечают, что молодой писатель и переводчик был близко знаком с
влиятельными и принимавшими участие в его судьбе масонами
И. И. Мелиссино, И. Г. Рейхелем, тем же И. И. Шуваловым, перевел
«масонский роман» Террассона «Геройская добродетель, или Жизнь Сифа», но
масоном, судя по всему, не стал ни по убеждению, ни из карьерных
соображений, ни из стремления следовать моде. По крайней мере, прямыми
свидетельствами, указывающими на принадлежность Фонвизина к какой-либо
из лож, мы не располагаем. Сам же он если о масонстве и размышляет, то
преимущественно в ироническом ключе: рассказывая в одном из писем сестре
Феодосии о своем путешествии по Германии в 1784 году, он, между прочим,
отмечает, что «предлинный и превысокий крытый мост по Эльбе, чрез
который мы ехали при ночной темноте, так страшен, что годился б
чрезмерно хорошо к принятию в масоны. Мы думали, что нас везут в жилища
адских духов…». Насмешливо-неодобрительное отношение к масонству
сближает Фонвизина с императрицей Екатериной, потешавшейся над
мартинистами в своих комедиях, а масонские писания любимого ею Елагина
назвавшей «удивительной чепухой, из которой явствует, что он сходил с
ума». Причины нелюбви Екатерины к масонству известны хорошо, но чем
вызвано неприятие масонства Фонвизиным? Влиянием патриархально
благочестивых родителей? Врожденным скептицизмом и органической
неспособностью воспринимать учение вольных каменщиков всерьез?
Независимостью ума и стремлением идти своим путем, не считаясь с мнением
даже почитаемых им братьев Паниных?
И шире — что для Фонвизина религия?
Каковы его духовные искания? Был ли он глубоко верующим человеком? Об
этом «наш первый скептик» рассказывает в «Чистосердечном признании» и
рассказывает очень обстоятельно. Другое дело — можно ли считать этот
источник достоверным? Не пытается ли его автор, к тому времени уже
разбитый параличом и стремящийся постигнуть причины этого божьего
наказания, подправить свою биографию и нарисовать портрет вымышленного
персонажа? Несомненно, его «признание» «чистосердечное» и истинное,
настоящее «христианское раскаяние», но не заблуждается ли он на свой
счет, не выдает ли за действительное желаемое? По этому поводу
существуют самые различные, часто диаметрально противоположные мнения, и
все они в равной степени мало доказуемы. Из его покаянного
повествования, остающегося главным источником сведений о событиях жизни и
образе мыслей молодого Фонвизина, следует, что он всегда был
добродетелен и совестлив, пережил заблуждения молодости, из-за
«безрассудной остроты» прослыл безбожником, но его доброе сердце всегда
было открыто для Бога и «благоговейно его почитало».
Как следует из «Чистосердечного
признания», главным искусителем и противником Фонвизина был князь
Козловский: в 1763 году он ввел юного москвича в общество петербургских
богохульников, в 1769 году познакомил его с вельможей, чей безбожный
образ мыслей смог «поколебать душу» молодого человека. По Фонвизину,
знакомство с вольтерьянцем Козловским в конечном итоге послужило его
спасению: от него он бежит в 1764 году, ему он «по наитию здравого
рассудка» объясняет «безумие неверия» в 1769 году. Фонвизин утверждает,
что в этот год он пережил духовный переворот, задумался о вере и
оказался способен здраво о ней рассуждать. Теперь, «придя в совершенный
возраст», Фонвизин непрестанно упражняется в «богомыслии», штудирует
Библию, а после многочисленных бесед с «умным человеком», сенатором и
отечественным философом (правда, в свое время сильно обидевшимся на
Тредиаковского и по этой причине едва не заколовшим его шпагой, своими
«плутнями» рассердившим Ломоносова, а в спасительном для молодого
Фонвизина разговоре начавшим бранить обер-прокурора Священного синода
Петра Петровича Чебышева исключительно «из личной ненависти») Григорием
Николаевичем Тепловым находит способ «определить систему в рассуждении
веры». По совету Теплова Фонвизин читает «Самуэля Кларка доказательства
бытия Божия и истины христианской веры», и его смутные предчувствия и
«правильные» ощущения тотчас подтверждаются «неоспоримыми доводами».
Цель достигнута, существование Бога сомнению больше не подвергается,
правда, теперь, на рубеже 1780–1790-х годов, перед Фонвизиным стоят
несколько иные задачи: бывшему богохульнику необходимо понять, в чем
причина его мучительного недуга, чем он прогневил Бога и за что он понес
столь суровое наказание.
В 1791 году в окрестностях далеких Ясс
от малярии скончался светлейший князь Григорий Александрович
Потемкин-Таврический, и в этой связи его соученик по университетской
гимназии Денис Фонвизин пишет свое краткое «Рассуждение о суетной жизни
человеческой». Для Фонвизина смерть известного всему свету всесильного
вельможи поразительна и поучительна, ее внезапность ясно доказывает
суетность и тщету славы мира. Автор же не первый год страдает от
неизлечимой болезни, «лишен руки, ноги и части употребления языка», но
Бог, пославший столь ужасные мучения, не отбирает у Фонвизина жизнь. В
страшном наказании несчастный «страдалец» видит проявление высшего
милосердия: ведь Господь отнял у него способность «изъясняться словесно и
письменно» в тот момент, когда вернувшийся из-за границы успешный
писатель приобрел суетную славу, и его яркие и несомненные таланты могли
бы «быть более вредны, нежели полезны». Просвещенный Богом и потому
преисполненный благодарности безнадежно больной Фонвизин несет свой
крест смиренно и с благоговением.
О причинах своего недомогания он
рассуждает и в «Чистосердечном признании», называет грехи, за которые
влачит столь жалкое существование, и, как ему представляется, знает
момент, когда стала «скапливаться его болезнь». Все началось в ту
минуту, когда петербургский книготорговец Вевер расплатился с ним за
перевод басен Хольберга, снабдил нежного юношу книгами, которые
«развратили его воображение и возмутили душу». По свидетельству
Вяземского, незадолго до смерти Фонвизин рассказывал собравшимся в
церкви Московского университета юным «питомцам» о недопустимости
вольнодумства и богохульства и на своем примере показывал, какая судьба
ждет безумного нечестивца. До случившегося же в 1785 году первого
апоплексического удара Фонвизина, уже задумавшегося, по его уверению, о
бытии Бога, волновали совершенно другие, но решаемые при участии
духовенства вопросы.
Одним из самых остроумных (и
нравоучительных) сочинений Фонвизина, вне всякого сомнения, является
напечатанное в 1783 году в журнале «Собеседник любителей российского
слова» «Поучение, говоренное в Духов день иереем Василием в селе П.». В
этой миниатюре нет ни сатиры на священничество, ни кощунственного смеха,
напротив, отец Василий — мудрый пастырь, знающий должность добрых
крестьян, искореняющий пороки и владеющий языком, доступным простецам.
Обращаясь к немногочисленной и не вполне трезвой после вчерашнего
праздника пастве, проповедник заговаривает с каждым персонажем отдельно:
«Отчего, например, ты, крестьянин Сидор Прокофьев, пришел к обедне,
может быть с умиленным сердцем, но с разбитым рылом? Отчего и ты,
выборный Козьма Терентьев, стоишь, выпуча на святые иконы такие красные и
мутные глаза…» Лишь только Фонвизин начинает рассуждать о проблемах
бытия, тайнах мироустройства, Божьем Промысле, дает слово православным
проповедникам и при этом вводит в свою «пьесу» людей подлого звания, он
непременно смешивает «высокие», приличные торжественной проповеди, и
«низкие», годные для кабацкой перебранки, слова. «Харя и чело»
сталкиваются в «Послании к слугам моим: Шумилову, Ваньке и Петрушке», а
«умиленное сердце» и «разбитое рыло» — в «Поучении» крестьянам села П.
Правда, из-за «Послания к слугам моим» Фонвизин в свое время прослыл
веселым и презирающим святыни безбожником, а в «Поучении» изобразил
умного священника и добродетельного, не пьющего, чадолюбивого и искренне
верующего крестьянина Якова Алексеева. Пройдя середину жизненного пути,
Фонвизин в самом деле перестал быть «нашим скептиком», но за 20
петербургских лет его манера шутить над задумавшимися о Божьем Промысле
мужиками существенных изменений не претерпела. Хотя противопоставлять
два этих произведения было бы не совсем правильно: от «Послания к слугам
моим» Фонвизин не отрекался никогда и в 1788 году включил его в число
своих творений, собранных для издания полного собрания сочинений. |